Но все трое знали, что «суд Эверама» означает лишь быструю смерть, и благоразумно продолжили бег, свернули за угол и ненадолго скрылись из поля зрения клирика.
Аббан, пыхтевший и ковылявший с опорой на копье, превратился в обузу. Вдруг он споткнулся, упал на колени и выронил копье. Безумными глазами взглянул на Арлена. Взмолился:
– Не бросай меня!
– Не будь ослом, – цыкнул Арлен, схватил тучного купца за руку и рывком поставил на ноги. – Доведи Аббана до повозки, – велел он Джамере. – Я задержу дама.
– Нет, – возразил Джамере. – Я могу…
– Уважай старших, малец, – перебил его Арлен и поразился, услышав из собственных уст отцовскую фразу.
Он схватил мальчишку за руку и толкнул к Аббану. Тот посмотрел на него как на полоумного, но Арлен ответил свирепым взглядом, и юнец, кивнув, поднырнул под Аббаново плечо.
Арлен, невидимый ночью в черных одеждах и с сумкой за спиной, скользнул в тень. Если кого и поймают с поличным, то пусть его.
«Вот ты и влип», – отметил голос в голове.
Дама бегом обогнул угол, но все же оказался готов к засаде и плавно пригнулся, избежав размашистого пинка в солнечное сплетение. Перекувырнувшись, он резко выпрямился и напряженными пальцами ударил Арлена по запястью.
Кисть онемела, копье выпало из омертвевших пальцев. Дама присел и крутанулся в подсечке; Арлен отпрянул и покатился кубарем, затем вскочил на ноги, и дама бросился на него белым вестником смерти.
Они сошлись на ровном месте и принялись обмениваться яростными ударами. В первые мгновения Арлен решил, что не все потеряно, но вскоре стало ясно: дама просто примеривается. Он резко увернулся от пинка, крутанулся и с силой врезал Арлену по горлу.
Из Арлена не раз вышибали дух, но сейчас вышло иначе. Казалось, дух этот заперли, перекрыв ему выход и вход. Задохнувшись, Арлен качнулся, а дама почти лениво ударил его в живот, так что воздух мучительным залпом вырвался из поврежденной трахеи, а сам он грохнулся навзничь.
Послышались шаги других дама, подоспевших из Шарик Хора, замерцали их фонари. Арлен попытался встать, и дама хладнокровно шагнул к нему.
– Кто твои сообщники, прислужник Най? – спросил дама. – Назови имена хромого и мальчишки, и я подарю тебе быструю смерть.
Арлен напрягся, готовый атаковать, и дама рассмеялся:
– Твой шарусак жалок, глупец. Ты только продлишь свои мучения.
Арлен знал, что имеет дело с лучшим бойцом, без преувеличения. Но поединок больше мастерства. Поединок – это победа любой ценой.
Захватив горсть песка, он швырнул его дама в глаза и что было мочи пнул в колено. Раздался хруст, приятный для слуха Арлена. С воплем вцепившись себе в лицо, дама рухнул на землю.
Арлен кое-как встал и помчался за Аббаном и мальчишкой. Те уже погрузились в повозку, и Арлен запрыгнул к ним в тот самый миг, когда Аббан хлестнул верблюда. Животное рванулось с места. За ними пустилось в погоню полдюжины клириков, вооруженных фонарями, и неслись они с неописуемыми грацией и скоростью.
Аббан нещадно настегивал несчастного верблюда, и постепенно они начали отрываться – животное развивало прыть, недоступную людям. Арлен осмелился подумать, что им удастся уйти, но тут они угодили в яму, и повозка лишилась одного колеса из двух. Троицу беглецов швырнуло на землю, а верблюд остановился, переводя дух.
– Идите вы оба в бездну! – сказал Джамере. – Я не собираюсь умирать за чина и хаффита.
Вскочив на ноги, он побежал к дама.
– Пощадите, господа! – крикнул юнец, валясь перед ними на колени. – Я был просто заложником!
Арлен не стал мешкать и смотреть на дальнейшее.
– Живее! – крикнул он, толкнул Аббана к верблюду и выхватил острый нож, чтобы перерезать постромки.
Как только животное высвободилось, он сунул ногу в стремя, схватился за луку седла и сильно, плашмя, ударил верблюда лезвием по крестцу. С истошным ревом тот снялся с места и пустился бежать под удаляющиеся крики дама.
Ребенком Арлен играл на воздухе до самых сумерек и только с их наступлением откликался на материнский зов. Он думал, что нет ничего хуже, чем каждую ночь сидеть взаперти, и не хотел терять ни минуты светового дня.
Он вставал затемно и выходил за порог отчей фермы до петухов – в тот миг, когда на холмы падали первые лучи солнца, озарявшие багровое небо и разгонявшие тени для нового дня. Мать требовала считать после этого до ста, но он не слушался.
Приключения ждали, но Арлен знал: перво-наперво – хозяйство. Он подхватывал у двери выстланную тканью корзину, мчался в курятник и, не обращая внимания на возмущенное кудахтанье, собирал яйца, управляясь с ними ловко, как жонглер с разноцветными шариками.
Ворвавшись в дом, ставил корзину – пусть мать найдет – и опрометью выбегал снова. Отец не успевал натянуть комбинезон, мать – переодеться после сна, а мальчик уже сидел на стульчике под коровой. Он приносил молоко и, пока отец завтракал, спешил покончить с остальными делами. Крытый колодец, коптильня, мариновальня, силосная башня – всюду надо было поспеть, и он ураганом носился по ферме.
Утренний ритуал умиротворял. Восстанавливал связь с землей, которая нарушалась каждую ночь, когда мать запирала двери, а отец проверял оконные метки.
Арлен выпускал из хлева скотину и, щелкая кнутом, гнал свиней в дневной загон, а овец – на пастбище. Хрюшек и лошадей кормил, об овцах почти не думал. Сторожевых собак у них не водилось, но бяши все равно не отваживались выйти за меченые столбы, так как трава там выжжена и вытоптана.
Находились и другие заботы – не столь частые и не такие приятные. Бывало, что с наступлением сумерек какого-нибудь животного не оказывалось на месте – пиши пропало. Он находил его утром, растерзанное в клочья, и хоронил за нужником.
Арлен проделывал все это тысячу раз и так наловчился, что к середине утра обычно заканчивал работу. К этому времени отец уходил в поля проверять меченые столбы, и Арлен шел домой, где его ждал привычный завтрак, который мать сохраняла горячим: овсянка, яйца и бекон. Голодный как волк, он съедал все в один присест. Запивал молоком и срывался с места.
Мать ловила его. Всегда. В доме вечно находились дела, и он их терпеть не мог. Но с матерью не поспоришь, а нытьем не принесешь дров, не подметешь пол и не пополнишь свежим углем набор для меток. «Пряжа сама не сделается», – говаривала она.
К середине дня он освобождался. Пока отец не вернулся с полей и не нагрузил его новыми делами, Арлен проглатывал полдник – хлеб и сыр. Распробовать не успевал, как и завтрак. Еда питала его, и не больше.
«Далеко ли я сегодня зайду?» – прикидывал он, жуя. До сумерек оставалось почти восемь часов, и четыре из них он мог прошагать в любом направлении. А солнце подскажет, когда повернуть назад.
Это была опасная забава, на которую не осмеливались другие дети Тиббетс-Брука. Одно из тысячи отличий Арлена от них. Все остальные довольствовались жизнью в Бруке, не видя и не желая видеть дальше соседнего холма. Так надежнее. Отец считал это разумным, но Арлен думал иначе. Жители Тиббетс-Брука чересчур полагались на чужие рассказы о том, что находится дальше по дороге, или в лесах, или южнее за рекой… если там есть река. Арлен предпочитал увидеть все собственными глазами.
«Далеко ли я заберусь, имея в запасе весь день? – думал он постоянно. – Если перестану заниматься хозяйством с утра, если не придется поворачивать на полпути и бежать домой, пока не стемнело?» Эта мысль и захватывала, и ужасала его. Что лежит за точкой невозврата?