Спускаясь по узкой и крутой лестнице, думает Раймундо Силва, что все же есть еще время разминуться с неприятностью, которая последует непременно, как только вскроется его опрометчивый поступок, – достаточно лишь взять такси и примчаться в типографию, где наверняка еще сидит Коста, безмерно довольный, что подтвердил в очередной раз свою высокую эффективность, главную свою особенность, ведь Коста как начальник Производства обожает сам приезжать в типографию, чтобы дать, так сказать, разгон, и вот этим делом будет он, без сомнения, занят, когда с криком: Стойте, постойте, остановитесь, ворвется туда Раймундо Силва, уподобляясь какому-то романному гонцу, который, шпоря взмыленного коня, влетает на площадь и успевает в самую последнюю минуту объявить о королевском помиловании, боже, какое счастье, но ведь, согласимся, радоваться особенно нечему, казнь не отменяется, а всего лишь откладывается, хотя, конечно, как говорится, бездна пролегла между мыслью о неизбежности смерти и расстрельной командой перед глазами, и лучше всех понимает эту разницу тот, кто раньше спасся чудом, а теперь в смертельном ужасе осознает, что надежды нет, и Достоевскому, увернувшемуся в первый раз, во второй – не вывернуться. На улице, при ясном и холодном свете, Раймундо Силва словно бы еще раздумывает, каковы же, в конце концов, его намерения, но раздумье это притворно, это всего лишь видимость. Корректор разыгрывает для себя самого сцену дискуссии с заранее предрешенным итогом, и здесь самое время прозвучать старинному правилу непреклонных шахматистов: Тронуто – хожено, дорогой мой Алехин, что я написал, то написал. Раймундо Силва глубоко вздыхает, оглядывает ряды домов слева и справа со странным ощущением владычества над всем этим, включая и землю у себя под ногами, что особенно странно для человека, не имеющего благ земных и надежды обрести их в будущем, ибо навеки похоронено, если и было когда-то живо, иллюзорное наследство крестной Бенвинды, царствие ей небесное, если обеспечат его молитвы других наследников, законных и облагодетельствованных, эгоистичных не в большей и не в меньшей степени, нежели велит их порода, а она у них одна повсюду. Дело, однако, в том, что корректор, который живет в этом примыкающем к замку квартале страшно сказать, со счета можно сбиться, сколько лет, и никогда ничего от него не хотел, кроме крепкого ощущения, что он – дома, сейчас испытывает, кроме уже упомянутого удовольствия нового собственника, какое-то вольное, нестесненное наслаждение, и неизвестно, продлится ли оно за ближайшим углом, когда он свернет на тенистую улицу Бартоломеу де Гусмана. И, шагая по ней, он спрашивает себя, каким это ветром надуло ему такую уверенность, если хорошо известно, что над ним висит дамоклов меч, принявший форму письма о прекращении сотрудничества по более чем оправданным причинам, а именно некомпетентности, преднамеренному введению в заблуждение, подстрекательству к извращениям. Он задает себе вопрос и мысленно получает ответ относительно допущенной им ошибки, не ошибки как таковой, а ее вполне очевидных последствий, то есть Раймундо Силвой, находящимся сейчас как раз там, где был некогда мавританский город, от этого совпадения, исторического и топографического, овладевает сложное, многообразное, калейдоскопическое какое-то ощущение, полученное, несомненно, благодаря его формальному решению, что крестоносцы не станут помогать португальцам, и пусть, значит, те корячатся сами, справляются собственными и весьма скудными национальными силами, если, конечно, их уже можно счесть таковыми, притом что всего лет семь назад они, несмотря на помощь другого крестоносного воинства, расшибли себе лоб о стены твердыни, а вернее, даже и близко не подошли под ее стены, остановившись в окрестностях, где разоряли сады и огороды и по-иному безобразничали насчет чужой частной собственности. Ну, все эти мелкие соображения имеют своей единственной целью прояснить читателю – хотя очень трудно допустить это при свете грубой реальности, – что для Раймундо Силвы, впредь до особого распоряжения или пока Господь наш не распорядится иначе, Лиссабон продолжает оставаться мавританским, поскольку – уж потерпите повторение – еще и суток не минуло с той роковой минуты, когда на просьбу помочь крестоносцы ответили обескураживающим отказом, а самим португальцам за столь краткий срок не решить сложные тактические и стратегические вопросы блокады, осады, приступа и битвы – будем надеяться, что длительность этих действий в надлежащее время пойдет в убывающем порядке.
Вполне очевидно, что кондитерской Грасиозы, куда входит корректор, не было здесь в тысяча сто сорок седьмом году, где мы с вами сейчас пребываем под великолепным июньским небом, пышущим зноем, несмотря на свежий ветерок с моря. Так уж повелось от века, что нет места лучше, чем кафе, чтобы узнать новости, посетители обычно не спешат, а поскольку квартал не очень аристократический и здесь все друг друга знают, а повседневное близкое общение свело до минимума предварительные подступы к нему, исключая, разумеется, самые простые формулы вроде: Добрый день, Как поживаете, Все ли хорошо дома, которые люди произносят, не обращая особого внимания на вопросы и ответы, естественным порядком переходя вслед за тем на дневные заботы, все без исключения разнообразные и серьезные. Город меж тем полнится хором стенаний, и вбегают люди, отогнанные войском Ибн Арринке по прозвищу Галисиец, чтоб его Аллах испепелил и низверг в самую глубокую преисподнюю, и плачевен вид этих несчастных, залитых кровью, плачущих и вопящих, и у многих вместо рук обрубки, а у других откромсаны уши или нос – это предупреждение, сделанное португальским королем. Сдается мне, говорит хозяин кафе, что морем скоро прибудут крестоносцы, будь они прокляты, слух прошел, идет двести кораблей, так что дела наши хуже некуда, это ясно. Ах, бедняжки, говорит, утирая слезу, какая-то толстуха, я только что от Железных ворот, там прямо скопище несчастий и бедствий, врачи с ног сбились, не знают, куда кидаться, у иных вместо лица – каша кровавая, видела одного с выколотыми глазами, ужас-ужас, да падет на убийц меч пророка. Падет, не сомневайтесь, говорит от стойки молодой человек со стаканом молока, если наша рука будет его держать, Мы не сдадимся, говорит хозяин, семь лет назад тоже вот нагрянули к нам португальцы и крестоносцы, да ни с чем убрались, Ну да, поворачивается к нему молодой человек, утирая губы тылом кисти, но Аллах не помогает тем, кто сам себе не помогает, и я хотел бы знать, почему их корабли уже шесть дней стоят на якорях, а мы до сих пор не напали на них, не пустили ко дну, Какое справедливое было бы воздаяние, отвечает толстуха, за наши страдания. Нет, не справедливое, говорит молодой человек, в отместку мы всегда брали не меньше чем сотню за одного. Но мои глаза – как мертвые голубки, что никогда не вернутся к своим птенцам, говорит муэдзин.
Раймундо Силва вошел и поздоровался, ни на кого не глядя, уселся за столик возле витринки, где был прельстительно выставлен обычный ассортимент яств – пирожные со взбитыми сливками, кексы, слойки, пирожки, рожки и рогалики, крендельки, бисквиты, именуемые также иезуитами, и неизбежные круассаны, получившее такое название потому, что именно так по-французски будет полумесяц или, если угодно, прибывающая луна, которая после первого же укуса станет луной убывающей и будет все убывать и убывать, пока не останутся на тарелке лишь крошки ничтожнейших небесных тел, и, когда, послюнив палец, Аллах положит их в рот, все заполнится наводящей ужас космической пустотой, если, конечно, можно совместить пустоту и заполненность. Человек за стойкой – не хозяин, а буфетчик – прерывает процесс протирания бокалов и подает кофе, заказанный корректором, которого знает, хотя тот не входит в число завсегдатаев и, значит, в эти двери входит лишь иногда, и каждый раз кажется, что пришел заполнить случайно образовавшуюся лакунку, но сегодня вроде бы не торопится и достает из бумажного пакета толстую папку, а из папки – пачку разрозненных листов, буфетчик же ищет, куда бы поставить чашечку и стакан с водой, положить пакетик сахару на блюдце, и, прежде чем удалиться, в который уж раз за сегодняшнее утро высказывается насчет холодов: Но слава богу, хоть тумана нет, встречается такой улыбкой, как если бы посетитель услышал приятнейшее известие: Это правда, слава богу, хоть тумана нет, но толстуха за соседним столом, запивающая галлоном светлого свой наполеон, сообщает, что согласно прогнозу – она имеет в виду прогноз погоды – весьма вероятно появление тумана во второй половине дня, кто бы мог подумать, небо сейчас так ясно, и солнце блещет так ярко, и это поэтическое наблюдение, которое уж наверно принадлежит не ей, просто невозможно не вклеить сюда. Погода, как и фортуна, переменчива, говорит корректор, сознавая, какую глупость говорит. Не отвечает человек за стойкой, не отвечает женщина за столиком, и это, конечно, самое мудрое, что можно сделать, столкнувшись с такими категорическими сентенциями, – выслушать их и промолчать, дождаться, когда время, разбив их на куски, сделает, быть может, еще более категорическими, как изречения древних латинян и греков, тоже, впрочем, в свой срок обреченные на забвение. Буфетчик вновь взялся перетирать бокалы, посетительница – доедать свой наполеон, и очень скоро уже, потихоньку, потому что это неприлично, намусленным указательным пальцем начнет одну за другой собирать крошки с тарелки, но собрать их все ей не удастся, потому что – мы это знаем по собственному опыту – крошки этого лакомства подобны космическим пылинкам, они бессчетны и несметны, как капельки тумана, который не рассеется никогда. В этой кондитерской сидел бы и молодой человек, если бы его не убили на войне, ну а насчет муэдзина не стоит больше напоминать, что мы ведь с вами узнали, как он окончил свои дни – от милосердного испуга при виде крестоносца Осберна, пусть и не того, который надвигается на него и заносит над ним меч, обагренный свежей кровью, да смилуется Аллах над детьми своими – хоть и своими, а все равно несчастными.
Раймундо Силва, пока пил кофе, отыскивал в гранках интересовавшие его места – нет, не речь короля, не эпизоды битвы, он утерял всякий интерес к проблеме баллист и ничего не хочет знать о капитуляции и разграблении города. Вот уже и нашел, что искал и что было заложено полосками бумаги, и теперь внимательно перечитывает, отмечая самое главное желтым светящимся маркером. Толстуха с недоверчивым уважением смотрит на его непостижные уму действия и потом вдруг, совершенно неожиданно и вне прямой причинно-следственной связи между чужими эволюциями и собственными мыслями, торопливо собирает крошки в кучку, сгребает ее, сложив пять пальцев щепотью, уминает и отправляет в рот с истомным стоном наслаждения. Звук этот отвлекает Раймундо Силву, и он смотрит на соседку искоса и осуждающе и, конечно, думает, что регрессивное искушение – постоянное свойство рода человеческого, и манера короля Афонсо Энрикеса есть руками есть примета времени, хотя уже заметны кое-какие новации, и кусок мяса порой уже подносится ко рту на острие ножа, и теперь не хватает нам только человека, которого осенит приделать к острию этому зубчики, а впрочем, можно ничего не изобретать, а всего лишь устремить задумчивый взор на вилы с неструганым деревянным держаком, какими добрые поселяне сгребают, скирдуют и переваливают на телеги сжатые пшеницу и ячмень, и недаром опыт учит нас, что ни за что не продвинешься ни в искусстве, ни в жизни, если позволишь себе замкнуться в придворных роскошествах. Однако этой вот толстой посетительнице кондитерской прощенья нет, сколько трудов родители положили, чтобы научить ее вести себя за столом, а она вон что себе позволяет, быть может взыскуя первобытной простоты прежних нравов, одинаково грубых что у мавров, что у христиан, с чем согласятся далеко не все, ибо многие утверждают и тщатся доказать, будто главный вклад в цивилизацию внесли поклонники пророка, а вот другие были сущими дикарями, радостно косневшими в твердолобом своем упрямстве и только-только начинавшими расчесывать зудящую сыпь приличий, но все переменилось в тот день, когда душу им воспалило исступленное поклонение Пречистой Деве, такое неистовое, что оттеснило немного даже культ Сына Ее, не говоря уж о том оскорбительном пренебрежении, с каким в повседневном обиходе обходятся с Предвечным Отцом. И вот вам наглядное свидетельство, как естественно и без усилия, легко скользя с предмета на предмет, можно подняться от пирожного наполеон, скушанного посетительницей кондитерской Грасиозы, к Тому, Кто сам в еде не нуждается, но в нас, будто в насмешку, вселяет тысячи желаний и потребностей.
Раймундо Силва сует в бумажный мешок гранки Истории Осады Лиссабона, оставляя четыре выбранные им полосы, а их складывает и бережно прячет во внутренний карман пиджака, потом направляется к стойке, где наливают стакан молока молодому человеку, по лицу которого нетрудно прочесть, что, во-первых, он ищет работу, а во-вторых, предвидит, что ничего существенного ему сегодня не светит. Корректор – наблюдатель в должной мере опытный и чуткий, чтобы с одного взгляда считать информацию, информацию – считать, а содержимое ее – счесть исчерпывающим, и мы даже вправе предположить, что когда-то в зеркале у себя дома он видел такие, то есть свои собственные, глаза, об этом можно было бы и не упоминать, а тем более не надо спрашивать его, так ли это, поскольку нас больше интересует его настоящее, а из прошлого – разве что воспоминание, гораздо меньше принадлежащее ему, чем та его часть, которая изменена словом неуместным и опрометчивым. Что ж, посмотрим теперь, далеко ли нас заведет оно, нас и в первую голову, разумеется, Раймундо Силву, поскольку слово, любое, всякое и каждое, обладает способностью, свойством или достоинством вести сначала того, кто произнес его, а потом, быть может – быть может, сказали мы, – и нас, идущих за ним следом, как след ведет легавую, и признаем, что соображения эти явно обнародованы прежде времени, если осада города еще даже не началась и мавры, входя в кондитерскую, возглашают хором: Победа будет за нами, оружие наше будет счастливо, что же, не исключено, однако для этого нужно, чтобы Магомет помог, напрягши все силы и умения, ибо здесь оружия мы не видим, да и в арсенале его, как передает народная молва, а ведь глас народа – глас Божий, недостаточно по отношению к потребности в нем. Раймундо Силва сказал буфетчику за стойкой: Можно я у вас оставлю этот пакет, заберу перед закрытием – кондитерской, имелось в виду, и тот прячет бумажный пакет у себя за спиной, между двух керамических ваз с конфетами: Будьте покойны, здесь его никто не тронет, и ему даже в голову не приходит спросить, почему бы Раймундо Силве не оставить пакет у себя дома, благо дом этот – в двух шагах, на улице Милагре-де-Сан-Антонио, сразу как за угол завернешь, однако служащие в кондитерской, вопреки расхожему мнению, люди скромные, с христианским терпением слушают ходящие по городу слухи и сплетни, слушают день и другой и всю жизнь и уже устали от этого однообразия, и хотя, конечно, по долгу профессиональной вежливости и чтобы не огорчать посетителя, который есть основа их бытия, изображают внимание и интерес, сами обычно думают о другом, и чем бы мог заинтересовать этого, например, буфетчика ответ корректора, дай он его: Боюсь, что телефон зазвонит. Молодой человек доел кекс и теперь незаметно полощет молоком рот, избавляясь от налипших меж зубов и на десны крошек, бережливость лучше богатства, учили нас предки, но эта возвышенная мудрость не снискала им преуспеяния, и, насколько нам известно, не она стала причиной многажды оплаканных достатков крестной Бенвинды, упокой, Господи, ее душу, если можешь, конечно.
И хорошо сделал буфетчик, что не прислушался к толкам и слухам. Ибо отлично известно, что в случаях роста международной напряженности прежде всего теряет стабильность и начинает хиреть туризм. И если бы ситуация тут, в Лиссабоне, в самом деле ухудшилась и если бы осада и штурм и вправду были бы неизбежны, не приезжали бы сюда туристы – эти вот, первые с утра, на двух автобусах, один из которых гружен японцами, очками и фотокамерами, а второй – куртками-анораками и штанами цвета американского флага. Экскурсоводы-переводчики строят их в две отдельные походные колонны и ведут вверх по склону, они войдут через улицу Шау-де-Фейра, через ворота с нишей Георгия Победоносца, полюбуются на святого воителя и дракона, жуткого, но смехотворно маленького, на взгляд японцев, привыкших к чудовищам сверхъестественных размеров. Что же касается американцев, то им нестерпимо унизительно было бы признать, что поистине жалок заарканивший теленка ковбой с Дикого Запада по сравнению с непобедимым воителем в серебряных доспехах, пусть даже в последнее время стали возникать подозрения, что от новых битв он отказывается, а греется исключительно в лучах былой славы. Туристы уже втянулись в улицу, и она внезапно притихла, хочется даже написать – впала в дремотную негу, если бы слово это, неминуемо вызывающее в душе и теле ассоциацию с томлением раскаленного лета, не звучало бы так неуместно в холоде сегодняшнего утра, хотя и в самом деле – город нежится в покое, а люди движутся так плавно. Отсюда, за колокольнями кафедрального собора, под этим углом невидимыми, виднеется река, и, несмотря на расстояние, можно ощутить ее безмятежность и даже различить пульсацию чаячьих крыльев над сверкающей стремниной. Если бы и в самом деле там стояло пять кораблей с крестоносцами, они бы уже начали бить из пушек по беззащитному городу, но этого не случится, поскольку нам хорошо известно, что со стороны реки маврам ничего не угрожает, сказано ведь и пересказано и записано для пущей убедительности и вящей достоверности, что в данном случае не могут португальцы рассчитывать на содействие тех, кто пристал к берегу всего лишь пополнить запасы воды и отдохнуть от трудов и тягот мореплавания, от штормов и бурь, прежде чем продолжить путь, цель которого – вырвать у неверных не заурядный город вроде этого, а ту бесценную почву, что некогда ощущала на себе тяжесть Бога и по сию пору там, где никто и никогда не пройдет больше, хранит не тронутые ни дождем, ни ветром отпечатки божественных босых ступней.