Мглистое утро протаивало зыбью низкого неба, щетинами пихтового подлеска, первым хрупким ледком на закраях воды, но Филипп Миронов почти ничего не видел перед собой, держа поперек седла еще не застывшее, по-юношески тонкое и как бы напрягшееся тело сына. Конь шел неторопливым шагом, понуря гривастую шею и припадая по временам на передние ноги, будто не мог вынести непомерной тяжести на седле — живого отца и мертвого сына. Слышно было, как под кожаными крыльями седла трудно двигались мощные лопатки, на небольших подъемах вздымались ребра и запаленно екала селезенка.
Миронов прижимал к себе Никодима, видел кровь на грязном белье, застывшее страдание на каменеющих чертах родного лица с мученическим прикусом губ, и слезы медленно текли по смугло-обветренной коже его чугунного лица, срывались каплями у подкрылов носа на вислые обкуренные усы и бороду. «Не уберег... В станице теперь Стеша, Мария, Клава... Валюта и маленький Артамошка! И вот — горе. И войне конца нет — до каких же пор?..»
Он все делал на этой войне для общей победы. Чин войскового старшины, четыре новых ордена и, наконец, серебряное георгиевское оружие с красным аннинским темляком из рук самой императрицы — легко ли они дались Миронову за два года боевых действий, тому Миронову, за которым еще ходила недобрая слава бунтовщика и опасного ходатая по казачьим делам. Неизменными были, правда, любовь и доверие рядовых казаков, но сегодня, в этот час слепой, безрассудной атаки, даже его авторитет мог поколебаться.
Полк выстроился неровной подковой на штабном дворе, два казака приняли с отцовских рук тело хорунжего, коня взял под уздцы сотник Алаев и помог Филиппу Кузьмичу сойти с седла. С молчаливым сочувствием перехватил тяжкий взгляд командира и вздохнул.
Миронов, не глядя на строй казаков, поправил на бедре именную шашку, взошел на крыльцо штаба и слепо толкнул перед собою дверь. Полковник Ружейников вошел следом.
В тесной, всегда аккуратно прибранной комнате Миронова еще с вечера было накурено, душно. Хозяин распахнул створку окна, запотевшую и тугую, медленно снял шинель и расстегнул мундир. Портупея и шашка с тяжелым, блестящим эфесом полетели в угол кровати, как что-то постылое и надоевшее. Сел Миронов на подоконник боком, не опасаясь холода и сквозняка, и начал закуривать. Странно, руки не дрожали и жмуристые глаза с тяжело набрякшими веками были задумчиво бесстрастны.
— Никогда себе не прощу... — сказал Миронов, оборачиваясь к полковнику хмурым, чугунным лицом. — Никогда. Сына и — нынешних, невинно погибших! Так глупо и ненужно, так бессмысленно!.. Срам!
— Война, Филипп Кузьмич, — сказал полковник Ружейников заранее приготовленные слова оправдания и сочувствия. Он смотрел мимо, в дальний угол, избегая встречного взгляда Миронова и опасаясь, что может произойти почти неизбежный в этой обстановке нервный взрыв, с запальчивыми высказываниями известного рода — о бессмысленности этой, заранее проигранной войны, об измене в верхах, о бездарности высших штабов и многом другом, что ныне как бы носилось в воздухе и проникало уже в ряды кадровых вояк. Но взрыва не последовало. Миронов резко отшвырнул недокуренную папиросу в окно и прошел на середину комнаты. Челюсти сводили спазмы волнения и гнева.
— Для меня война кончена, — сквозь зубы процедил он. — Достаточно. Четыре ранения и... это. Прошу... отпуск, господин полковник. Я имею право... И потом — надо же сына похоронить не в Карпатских горах, а в станице, дома. Прошу вас ходатайствовать перед командиром дивизии, нужен к тому же цинковый гроб...
— Да, отпуск я вам гарантирую, Филипп Кузьмич, — сказал Ружейников. — Вам давно полагался отпуск по ранению, теперь же — тем более... Примите от меня и офицеров глубочайшее соболезнование. — Он поднялся от стола и решился наконец взглянуть прямо в глаза Миронова.
Безвольный человек, не любивший походной жизни и мало понимавший казаков, с тусклым и безразличным взглядом, полковник вдруг поразился перемене, которая произошла в эти часы с Мироновым. Войсковой старшина тоже как бы обмяк внутренне, постарел, изжил в себе постоянную, неотъемлемую от него душевную упругость и волю. Пропала военная косточка в нем. Теперь Миронов ничего уже не хотел на этом свете — ни риска, ни захватывающей дух оперативной задачи, ни победы, ни заслуженных наград, ничего. Недаром и серебряная шашка так небрежно была отброшена им на кровать, как нечто ненужное отныне и до скончания века.
— Вы отдохните, успокойтесь, насколько это, разумеется, возможно в нынешней... ситуации, простите. Я должен распорядиться по ритуалу прощания, Филипп Кузьмич. И, ради бога, знайте, что мы все — с вами.
Полковник вышел. А Миронов сделал несколько шагов из угла в угол и, понимая, что сегодня не найдет себе места, принялся за рапорт. Лист белой бумаги, перо, чернила, краткий военный доклад и просьба об отпуске могли еще отвлечь его от болезненно-истязающей мысли.
Личное горе и тяжкое потрясение окончательно довершали тот душевный надлом, который медленно созревал в нем чуть ли не с самого начала боевых действий. С того самого момента, когда под немецкое железо и немецкие аэропланы высшее командование бросило плохо вооруженные войска, из всех приемов тактики предпочитая штыковые атаки, и тем погубило лучшие гвардейские части, цвет армии. Слово «измена» носилось в воздухе, как и всякого рода слухи о неблагополучии в царствующем доме. Заговор императрицы-немки, готовой все сделать ради того, чтобы Россия не поставила на колени Германию («Преданная, чистая и сильная, как смерть!» — писала она о себе венценосному супругу...), спутанные карты военного министерства и, наконец, позор распутинщины с проникновением в кабинет министров откровенных жуликов-казнокрадов, заведомых шпионов — все это так или иначе становилось известно в военных штабах, рождало в душах постоянную тревогу и ощущение бессмысленности не только войны, но самой жизни в обездоленной стране. Удивительно, но факт: едва ли не со времен Ивана Третьего с его Софьей Палеолог при русском дворе постоянно одерживала верх иноземная партия, клубок прижившихся в России латинян, советников-иезуитов, сплетников-юристов и лейб-шпионов разного обличья и масти. Не случайно до Александра Третьего и русский язык при дворе не пользовался репутацией «высокого»...
Мучился не только впечатлительный офицер Миронов.
На всю армию, истекавшую кровью, зарывшуюся в окопы, лишенную снарядов и патронов, напала серая вошь тоски, раздумий и сомнений... Бесцельность дальнейшей крови стала уже очевидной, но война продолжалась, войска принуждались к тому, чтобы жить и действовать. И там, где нужны была артиллерия, инженерный расчет и свежие резервы, то и дело поднимали в атаки последнюю пехоту, казачьи полки, чтобы окровавленным русским штыком и ужасом стремительной конной лавы создать панику у неприятеля, видимость успеха для штабных донесений и высших реляций...
Доколе?
Здравый, деятельный ум не в силах был выявить роковую суть происходящего и бездействие тех, кому настоящий ход события угрожал прямо гибелью. «Неужели там не понимают, что всякие тяготы и жертвы люди могут сносить не беспредельно, — думал Миронов над чистым листом бумаги, запустив сильные и нервные пальцы в жесткие пряди темно-русого чуба, в котором до сего дня еще не было седины. — Неужели никто не скажет им, что они копают яму не только русскому народу, но — сами себе! Ведь человек сносит все, кроме оскорбления самой жизни его, надругательства над подвигом и смертью на поле брани!..»
Война была в этих условиях бессмысленна и бесцельна. Ты мог как угодно проклинать и отрицать войну, но в предвидении завтрашней операции ты, как заместитель командира полка, обязан был заслать ночную разведку в неприятельский тыл, отрядить конный разъезд добровольцев-охотников.
Такая вот разведка и унесла Никодима...
Они явились в штаб полка, трое младших офицеров, любимцев Миронова, готовых пойти в ночной поиск и повести за собой казаков. Стояли навытяжку: сотник Петр Алаев, вяловатый в движениях, из бывших учителей, в бою не столько умный, сколько изворотливый, говорун и «политик», умеющий польстить казакам, но не очень пекущийся о них в деле и оттого опасный в минуту выбора... Он стоял слева, и в нем боролись чувства отваги и долга с чувством усталости и тоски, сознанием возможной бесплодности самого поиска.
Справа — Николай Степанятов, тоже молодой, но уже заматеревший в строевой службе казак, недавно получивший чин подхорунжего за храбрость, полный георгиевский кавалер, с тяжелым и решительным взглядом черных глаз, в которых жила врожденная отвага, готовность идти хоть к черту на рога, не оглядываясь, очертя голову. Сжигаемый воинским честолюбием и преданностью командиру, Степанятов готов был в поиск не столько по охоте, сколько по привычке выполнить приказ и даже умереть.
И посреди них, плечо в плечо, стоял Никодим, родной сын Миронова, чуть небрежно глядя перед собой, и в глазах его была та самая ранняя, озорная, гордая сметка, которой он более всего походил на отца и благодаря которой в свои восемнадцать лет носил уже два серебряных Георгия в петлице, был баловнем и любимцем своих казаков. Он был весь в отца и думал, верно, что и ему светит в жизни та же неизменная воинская удача, что до сих пор светила отцу. Он хорошо знал и главный отцовский завет: «Сделай дело чисто, победи и — спаси казаков от лишней крови. Тогда тебе почет, и слава, и доверие подчиненных, которое само по себе все и решает в опасную минуту».
«А почему не пойти? — читал в его самонадеянном взоре отец. — Разве это первый или последний раз? Ведь война еще не кончена, еще много нам ходить в разведки и поиски, нарываться на встречные разъезды, джигитовать на виду у врага. Разве не правда, отец?»
По росту, выправке, дерзким глазам и аккуратному темно-русому чубу Никодим как нельзя лучше подошел бы в «атаманцы» — лейб-гвардейский полк, конвой ее императорского величества. Но — только рядовым. Офицеры-атаманцы все были из прославленных дворянских и сословно-казачьих фамилий: Иловайские, Каргины, Ефремовы, Грековы и Поповы. А у Мироновых на роду написаны армейские полки, передовые позиции и ночной поиск по тылам врага. Вечно сражаться и вечно умирать первыми во славу казачества, во славу России...
Он мог бы поступиться гордостью, Миронов, поберечь сына. Наверное, мог бы. Но он поблагодарил Алаева и Степанятова, пожал им руки, а родного сына задержал. Строго глянув на молодой русый чубчик и редкие, едва пробившиеся усы, сказал тихо и доверчиво, с надеждой: «Пойдешь ты, Никодим. Надо хорошо, зорко пройти, поберечься. Ночь будет темная».
И великая радость брызнула из глаз Никодима! Даже молодой румянец от волнения, как бывало у Стеши, залил щеки. Его выделяли среди бывалых вояк доверием! Отец ни за что не поступится мнением, значит, он уже полностью доверяет ему! Никодим прикоснулся ладонью к краю папахи и сказал с благодарностью, почему-то вкрадчиво, почти шепотом: «Спасибо, отец. Не беспокойся». — «Иди, — сказал отец, и снова напомнил: — Смотри, ночь будет темная, надо чаще спешиваться...»
Ночь была непроглядно темная, роковая, как провал в никуда, в смерть. И вот все уже кончилось — у него теперь не было сына.
И только ли у него одного?
Надо было все-таки сдержать себя, писать рапорт в штаб дивизии и, может быть, письмо домой, в станицу, чтобы загодя предупредить всех, в особенности ее, Стефаниду... Она провожала их на войну, обоих — мужа и сына, провожала с надеждой. Перекрестила каждого любящей рукой: «Спаси вас господь, родные вы мои...»
Она ждет вестей с войны, от мужа и сына.
Вся Россия теперь ждет вестей из армии. Армия ждет вестей из Петрограда...
2
Январь нового, 1917 года прошел, и начался февраль, но не было перемен, которых «ждали. Белые вьюги пеленали глухо молчавшую, изверившуюся уездную и губернскую Россию. Околдованно каменел в неподвижности и сам Петроград, прикованный вниманием к ставке и Царскому Селу...
В казармах столицы замечалось между тем некоторое передвижение казачьих частей. Лейб-гвардии Атаманский полк, личный конвой императрицы, как поголовно «обольшевиченный», был выдворен на фронт. В то же время 1-й Донской генералиссимуса Суворова казачий полк, с первого дня бессменно пребывавший на позициях, получил новое наименование «полка его величества» и отводился на длительный отдых в Петроград, заняв опустевшие казармы у Обводного канала, принадлежавшие ранее атаманцам.
Сначала был служивым отдых и вольное хождение в город, казаки радовались. Старые кадровые офицеры полка получили даже краткосрочные отпуска. Но тут в городе стало неспокойно, пришлось ходить в наряды не только по веселым улицам, но и на сумрачные, закопченные заводы, где шумели и волновались рабочие. По казармам начался ропот: какой тут к дьяволу отдых, когда на таком дежурстве, если не нынче, то завтра голову запросто снесут булыжником, либо железякой, и никто не заплачет, кроме родимой мамаши на тихом Дону?..
Первая и шестая сотни отказались получать плети-нагайки, завезенные в полк. Ввиду того, что командир шестой сотня хорунжий Бирюков находился в отлучке, командир полка генерал Троилин вызвал для объяснения временного сотенного, подхорунжего Филатова.
Макар Герасимович Филатов, казак хутора Дуплятского, что на речке Касарке, у самой границы с Воронежской губернией, славился в полку исключительной храбростью и талантом в разведке, за что имел полный бант Георгиевских крестов и дослужился до подхорунжего. В сотне многие были из его хуторян, с которыми он чаще всего и ходил в разведку. Знал он каждого в лицо, по склонностям, и мог даже сказать, у кого из них под подушкой ныне хранится подпольная прокламация.
На вопрос генерала, почему казаки отказываются получать нагайки, подхорунжий Филатов доложил по всей форме, что кони у казаков порядочно отдохнули и подкормились, овса пока что, слава богу, хватает, а скакать на них особо даже и не приходится, поэтому сотня и пришла к единому выводу, что плети-нагайки могут быть лишней обузой и материальной отчетностью...
— Кони справные, ваше превосходительство, — подтвердил подхорунжий, упорно добиваясь понятия, что плеть — вещь, неотъемлемая от лошади.
Четыре Георгия с медалями и золотой шеврон на рукаве подхорунжего спасли его от неминуемого разноса. Генерал Троилин давно командовал полком, знал про боевые заслуги дерзкого казака и по-своему любил его. К тому же он считал себя образованным человеком, говорил стоя, подчеркивая уставное уважение к георгиевскому кавалеру.
— Ценю ваш юмор, подхорунжий, но... — тут генерал сделал рассчитанную паузу и мельком глянул в окно, как бы приглашая Филатова здраво оценить обстановку за пределами гвардейских казарм. — Но положение в столице, как вы знаете, весьма неспокойное... Я бы сказал даже: опасное, на-э-лек-тризованное положение, подхорунжий. И если толпа двинется с окраин на ближние улицы, а может быть, и на эти казармы, то — что будете делать? Уговаривать полюбовно, может быть, или — чего хуже — стрелять по живым душам из карабинов? Зачем проливать христианскую кровь, если можно обойтись старым обычаем и домашними средствами?
Подхорунжий держал руки по швам. Молодой, двадцативосьмилетний, со смышлеными глазами, тонким, почти интеллигентным лицом и жиденьким чубчиком, неприличным для лихого рубаки, — какой-то странный, в общем, казак и еще более странный, недовыпеченный прапорщик...
Филатов уловил генеральское впечатление о себе, сказал сухо, не принимая доверительно-фальшивого, чересчур любезного тона:
— К тому же, ваше превосходительство, казаки стоят на заслуженном в боях отдыхе. Залечивают ранения. А с комитетчиками управятся жандармы и полиция. Нам это не с руки.
Подхорунжий дерзил, но генерал Троилин, обласканный недавней милостью государя, не хотел скандала.
— Кто именно отказывался получать нагайки? — сухо спросил он, уклоняясь от нелепой и странной полемики с младшим чином. — Надо немедля выявить зачинщиков. Я поручаю это вам, подхорунжий. Ступайте. — И поправился вполголоса: — Вы свободны.
«Выявить зачинщиков!..» — как только им не надоест!
Макар Филатов в свои двадцать восемь лет так много успел наработаться в поле, на нищем хоперском наделе в четыре десятины, на зимней рубке хвороста, на пашне и косьбе, так умаялся в окопах и осенних переправах через реки — причем переправах в тыл противника, а не к теще на блины! — и, главное, так много повидал крови, человеческих страданий, залечил и свою не одну рану, что мир для него как-то поблек, потерял всякую привлекательность. Между людьми все более накалялась враждебность, и не иначе кто-то же был виновен в этом. Рабочие тоже волновались, как говорится, не от хорошей жизни, и усмирять их нынче охотников не находилось. Сама служба казалась Макару постылой и необязательной, поскольку, как говорили в окопах, в тюрьме и то лучше нашей житуха, а слова генерала о зачинщиках — старым, как мир, обидным излишеством в этой сильно затянувшейся, мало кому интересной игре.