– Я повторяю еще раз, казаче, что это не твоего ума дело, – упрямо стоял на своем Стягайло.
– Как знать, как знать, – с вызовом и легкой иронией в голосе сказал Гурко.
– Ты слишком самоуверен, казаче! – нагнув бычью шею и наливаясь кровью, гаркнул наказной атаман. – Но мы и не таким рога обламывали!
– Батько, мы пришли сюда не ссориться и выяснять, кто из нас умнее, – вмешался Арсен, сдерживая гнев, закипающий в сердце. – Мы пришли за помощью… А коль мы невпопад, то можем и назад!.. Извиняйте, что побеспокоили… Идем, друзья!
– Идите подобру-поздорову!.. И вот тебе мое последнее слово, казаче. Ты сам или со своими друзьями можешь ехать куда угодно – в Корсунь, в Канев или к самому черту в зубы! Но снаряжать за счет Сечи военную экспедицию, чтобы вызволить твоих родных, я не позволю!.. У нас и без этого мало припасов. А хлеба и сухарей почти совсем нет. Сидим на саламахе… Вот так!
Казаки молча поклонились и вышли.
– Пся крев! – выругался Спыхальский, спускаясь с крыльца. – Остались на бобах, прошу пана!
– И вправду, разве ожидали такого?.. – глухо отозвался Роман. – Что же будем делать, братья?
– Поеду к Сирко на хутор! – решительно заявил Арсен. – Неужели и он откажет мне?
– Поезжай, Арсен! Езжай не мешкая! – поддержал друга Спыхальский. – А мы тем временем сговорим желающих да примем батьку Семена в кош… Езжай!
Арсен молча кивнул, и друзья направились в курень.
3
После обеда Переяславский курень загудел, как растревоженный улей. В сечевое товарищество принимали Семена Гурко.
Обычно прием проходил тихо-мирно. Вновь прибывшего парубка или опытного казака, желающего вступить в запорожское товарищество, куренной атаман спрашивал, добровольно ли он вступает в семью славных рыцарей Войска Запорожского и согласен ли он слушаться своих атаманов. Если неофит говорил, что вступает добровольно и будет слушаться всех атаманов, его спрашивали, как он прозывается. Именно – как прозывается, и если новичок по тем или иным причинам не хотел, чтобы в реестре фигурировала его настоящая фамилия, то туда заносилась лишь кличка. Эта традиция установилась еще с тех пор, когда крепостные крестьяне, бежавшие на Запорожье от панов, умышленно скрывали свои настоящие фамилии, а панам или чиновникам короля, требовавшим выдачи беглеца, можно было сказать, что это не тот, кого они разыскивают, а совсем другой человек, вот даже и фамилия у него другая… Если же клички не было, то наблюдательные запорожцы тут же на ходу придумывали ее, чаще всего подмечая какую-нибудь черту характера или внешности новоиспеченного казака. «Нехай будет Рябоштаном!» – выкрикивал кто-нибудь, намекая на пестрые, рябые штаны прибывшего. Или: «Да он глухой, как тетеря, пускай Тетерей и прозывается!» Так и записывали… С этой минуты новичок становился запорожцем. Если он был юношей или взрослым человеком, но не знакомым с военным делом, то его называли молодиком и прикрепляли к старому бывалому казаку, который года за два или за три должен был научить своего подопечного орудовать саблей и копьем, метко стрелять из ружья, пистолета, гаковницы и пушки, копать шанцы, выстраивать походный табор из возов, ездить на коне, мастерить чайки и плавать на них и еще множеству больших и малых дел, с которыми полагалось уметь справляться запорожцу. Обучение проводилось не даром. Молодик обязывался служить «батьке» и отрабатывать на зимовнике, то есть в хозяйстве своего учителя. Но встречались и такие учителя-бессребреники, как старый Метелица, которые за науку не требовали ничего, кроме кружки горилки да уважения… Если же вновь обращенный был опытным воином, он сразу вливался в состав запорожцев, курень принимал его как равного.
Однако сегодня традиция нарушилась.
Когда Семен Гурко подошел к группе седоусых казаков и, поклонившись, как положено, попросился в Переяславский курень, наказной куренной атаман Могила, назначенный на то время, пока Стягайло будет наказным кошевым, сказал:
– Человече, я не против… Как говорится, мне все равно… Но лучше, ежели мы покличем кошевого. Что-то у него на тебя зуб, кажись, есть… Правда, по нашим обычаям, мы можем принять тебя и без кошевого, но он решил сам присутствовать на куренной раде, и не годится перечить атаману. Тем более что он – наш куренной…
И Могила послал молодика за Стягайло.
Эти слова наказного куренного неприятно поразили Гурко. Значит, кошевой уже успел переговорить о нем с видными казаками куреня, от которых прежде всего зависит его судьба. Да, злопамятный человек и, кажется, не большого ума…
Ждать пришлось недолго. Красный от мороза и от кружки крепкого меда, который он любил принимать перед обедом, Стягайло поздоровался, скинул кожух и сел к столу.
– Ну, что тут? – спросил мрачно.
– Да вот, батько, новичок просится в наш курень, – сказал Могила.
– Новичок? Кто же это? – Стягайло притворился, что не замечает Семена Гурко.
Гурко вышел вперед, поклонился.
– Это я, батько.
– А-а, это ты… Нежинский казак… Как же тебя звать?
– Семен Гурко.
– Сколько лет тебе?
– За сорок повернуло.
– А в войске сколько?
– Двадцать.
– Ты, кажется, грамотный?
– Малость кумекаю… Учился в Киевской коллегии.
Кошевой пристально разглядывал казака, будто хотел разгадать его самые сокровенные мысли. Что ж, красивый, сильный и рассудительный. Смотрит смело, держится независимо, словно и впрямь важная птица. «Примешь на свою голову такого разумника, а через год-другой он, чего доброго, даст тебе коленом под одно место и спихнет с куренного… Знаем мы таких! Не раз уже случалось!» – подумал Стягайло, а потому хотя и пытался сдержать свои чувства, сказал сердито:
– Ну что ж, я не против. Но просись, хлопче, в другой курень. У нас и так много народа! Даже спать негде, когда соберутся все… А вот в Незамаевском да Мышастовском куренях маловато. Шел бы туда!
– Однако, батько кошевой, мне хотелось бы со своими товарищами…
– Мышастовский курень рядом… Вот и будете вместе!
– А в походе? В бою?.. Разве дело в том, чтоб вместе только спать или из одной миски саламаху хлебать?
– Тебя не переговоришь, – насупился Стягайло.
– Не в меру умен и настырен этот новичок, – поддержал кошевого низенький и круглый, как бочка, казак Покотило, давний приятель Стягайло. – Ты, человече, слыхал, что тебе сказано? И не кем-нибудь, а самим кошевым! Забирай манатки – да иди себе без оглядки!
Гурко медлил, собираясь с мыслями, как бы помягче ответить, но его опередил Роман Воинов.
– Братья, я не понимаю, что тут происходит? Человек просится в наш курень, а его допрашивают, как на суде! Прогоняют, как собаку… А ты-то, Покотило, хоть знаешь ли, что за человек перед тобой? Да ты батьке Семену и в подметки не годишься!
– Чья бы мычала, а твоя бы молчала! – тонко взвизгнул Покотило. – Кто ты такой!.. Сам шатаешься черт знает где, а не успеешь заявиться на Сечи – свои порядки устанавливаешь!
– Тебя забыл спросить, что мне делать! – отрубил Роман, тряхнув своим пышным пшеничным чубом, который он, как и Арсен, не сбрил вопреки запорожскому обычаю. – Если бы все сиднем сидели по зимовникам, как ты, да держались за подолы своих жинок, давно бы уже ордынцы переловили нас всех, как перепелок!
Покотило вспыхнул и схватился за саблю:
– Щенок! С кем разговариваешь?.. Я тебе в батьки гожусь!
За спиной Романа тяжело засопели Спыхальский и Метелица. Начал пробираться вперед Секач. У Шевчика от волнения покраснела тонкая шея.
– Кто посмеет тронуть Романа? – рявкнул Метелица. – А ну выходи! Но сперва будешь иметь дело со мной!
– И со мной! – встопорщил усы и зло повел глазами Спыхальский.
– Да нехай и про меня не забывает! – выскочил вперед Шевчик.
Весь курень зашевелился. Послышались крики, ропот.
Все столпились вокруг спорщиков. Одни становились на сторону кошевого и Покотило, другие поддерживали Романа и Метелицу. Большинство же казаков не знали, из-за чего ссора, и сгрудились посреди куреня, просто ожидая интересного зрелища, но понемногу и они начали втягиваться в спор.
Лишь наказной атаман Могила не присоединялся ни к тем, ни к другим. В душе он не одобрял поведения Стягайло, но и выступить против не смел, так как, будучи сейчас куренным, обязан был поддерживать кошевого.
Масла в огонь подлил Секач. Поблескивая новым бархатным жупаном, он протиснулся к самому столу и завопил:
– Братчики, чего наказной кошевой выдумывает? Спокон веку у нас был обычай, что новичка принимает в кош курень… Потому и сейчас мы должны решать – принять или не принять. А Иван Стягайло в этом случае имеет не больше прав, чем мы!
– А и вправду, возгордился, старый черт! – прошепелявил беззубым ртом Шевчик. – Забыл, как грязюкой мазали голову, чтоб помнил, откуда вышел!
– Распоясался, что и удержу нету! – послышалось откуда-то сзади.
– Сущий мироед! Дука!
Стягайло от гнева покраснел, но молчал. Чувствовал, что криком сейчас не возьмешь. У людей прорывалось озлобление, копившееся долгое время, и он знал, что ему надо дать выход, чтобы избежать взрыва.
За его спиной стягивались знатные казаки-богатеи.
– Кто там кричит на кошевого? А ну-ка выйди сюда! – заверещал Покотило.
– А кукиш с маком не хочешь?
– Иди сам сюда – обомнем тебе бока!
– Тихо, братчики! Тихо! – закричал Могила, видя, что запорожцы вот-вот вцепятся друг другу в чубы.
В поднявшемся шуме его не слышали. Тогда вскочил Стягайло и гаркнул так, что глина посыпалась с потолка:
– Будет вам, иродовы дети! Нашли время для крика! Поразевали рты, как голенища, и думают, что их кто-то испугается! Заткнитесь, говорю!.. Разве я против того, чтоб этого человека принять в наш курень? Кто слыхал такое?
Кошевой выдержал паузу, внимательно прислушиваясь к затихающему ропоту. За многие годы казакованья он хорошо изучил этих людей и знал – в критическую минуту нельзя переть на рожон, а нужно отступить, успокоить возбужденных запорожцев, которые в гневе могут натворить черт знает что, а когда они угомонятся – вновь взять поводья в руки и делать с ними все, что вздумается…
Почувствовав легкое изменение в настроении толпы, ошарашенной таким неожиданным коленцем наказного, Стягайло немного понизил голос:
– Я сказал только, что в Мышастовском и Незамаевском куренях людей поменьше и не так тесно! Но если вам хочется принять его непременно к себе, так, по мне, – хоть всю гетманщину принимайте!
– Принять! Принять! – раздались голоса.
Казаки вмиг забыли о ненависти, вспыхнувшей в их сердцах. Кто-то намекнул, что новичку следовало бы ради такой оказии поставить товариществу бочонок горилки. Но тут вновь подал голос Покотило. Обида переполняла его, и ему хотелось хотя бы чем-нибудь пронять тех, кто оскорбил его самолюбие.
– Как же его принимать, когда у него и прозвища никакого нету? – спросил он.
Однако настроение запорожцев уже улучшилось настолько, что они восприняли это как шутку. Кто-то крикнул:
– И вправду – треба прозвище!
– Треба! Треба!
– Так дадим ему прозвище!
– Дадим! Дадим!
– А какое?
Задумались казаки. Кое-кто наморщил лоб. Другие начали осматривать новичка со всех сторон, пытаясь к чему-нибудь прицепиться.
А Семен Гурко спокойно стоял в кругу казаков, улыбаясь доброй подкупающей улыбкой, и с высоты своего роста – он едва не подпирал кривую матицу старого, вросшего в землю куреня – оглядывал ясными глазами сечевое товарищество, среди которого предстояло ему отныне жить, делить радости и горе, жизнь и смерть. Какие разные лица, фигуры! Люди старые, и пожилые, и совсем молодые… Но всех их объединяла любовь к отчизне, ради которой они поклялись сносить и тяготы военной жизни, и разлуку с семьями, ради нее нередко проливали и свою и чужую кровь, расплачивались жизнью… Теперь они притихли, как дети, и напряженно думали, какую же кличку дать этому русому красавцу с обветренным мужественным лицом и высоким, слегка покатым лбом. И никто не решался произнести какое-нибудь язвительное или обидное слово, которым чаще всего наделяли новичков. Большая крепкая фигура, умный взгляд серых глаз, который проникал в самую душу, ладно сшитая одежда – ничто не давало повода для насмешливого прозвища.
Но как-то же нужно назвать!
Спыхальский тихонько посмеивался и подталкивал Гурко в бок – попался, мол!
А Покотило, чтобы окончательно развеять плохое впечатление о себе, с вкрадчивой улыбкой воскликнул:
– Ну, вот видите? Как же его принимать? Он ничего такого не сделал даже для того, чтоб прозвище ему придумать!
– А и вправду, леший его забери! – показал свой единственный зуб Шевчик. – Он ничем еще перед нами не отличился. Ничего не отчебучил!
Гурко на мгновение задумался, посерьезнел и, хитро подмигнув деду, усмехнулся весело:
– Ну, за этим дело не станет! Если вам так уж хочется, чтоб я отчебучил что-нибудь, могу и отчебучить! Хотя и вышел давно из этого возраста! На выдумки я всегда был мастак!.. Только, чур, не обижаться! Сами напросились!
И он начал протискиваться к двери.
По мере его продвижения в курене стихал шум. Всех томило любопытство: что удумал новичок? Какой фортель выкинет? Чем развеселит их?.. Может, и вправду он необычайный выдумщик, шутник и острослов? Таких они любили, потому что и сами были не против пошутить, подтрунить над кем-нибудь, до слез насмеяться.
Проходя мимо печки, в которой полыхало малиновое пламя, Гурко остановился. Видно, в голову ему пришла новая, неожиданная мысль. Его выразительные серые глаза заискрились смехом. Хмыкнув в усы, он вдруг нагнулся, выхватил из огня горящую хворостину и быстро выбежал в сени.
Запорожцы проводили его недоуменными взглядами.
– Гм, что же он надумал, разумник? – нарушил всеобщую тишину Покотило.
– А и вправду, интересно – что? – выскочил вперед дед Шевчик, вытянув из потертого воротника свитки сморщенную, как у индюка, шею. – Не чертей ли поджаривать?
Тогда куренной Могила приказал одному молодику:
– Пойди-ка погляди!
Тот помялся – очень не хотелось выходить на холод, – набросил на плечи кожушок и медленно направился к сеням. Минуту спустя влетел назад возбужденный, перепуганный. От порога выпалил:
– Горим, братчики!
– Как? Где? – переполошились запорожцы.
– Говори толком, вражий сын! – гаркнул Стягайло, вскакивая.
– Курень горит! Подпалил этот проклятый палий!
Запорожцы опрометью бросились к двери, толкая и давя друг друга, выскакивали во двор и от неожиданности замирали: камышовая крыша куреня пылала в двух местах, как стог сухого сена. А с подветренной стороны стоял Гурко и подносил горящую хворостину под стреху.
– Ты что ж это делаешь, треклятый?! – налетел на него Стягайло. – Да за это тебя надо у столба до смерти засечь, разбойник! Надо же придумать такое – поджечь курень!
Огонь разгорался. В сечевой церкви ударили на сполох в колокол. Изо всех куреней высыпали запорожцы и, увидев пожар, мчались кто в чем был к переяславцам.
– Воду, воду давайте! Засыпай снегом! – неслись крики.
– Срывайте камыш!
– Выносите из куреня оружие, чтоб не погорело!
На шум сбежалась вся Сечь. Появились деревянные ведра. Запорожцы стали цепочкой и стали подавать воду. Несколько человек длинными баграми срывали с крыши снопы камыша, отбрасывали в сторону и там затаптывали в снег. Все куренное добро – ружья, сабли, пистолеты, посуду, одежду – вынесли и свалили подальше в кучу.
Вскоре пожар погасили. С обгоревшей крыши, чернеющей безобразными ребрами стропил и слег, поднимался сизый дым, смешанный со смердящим паром. Сам курень не пострадал, он был обмазан толстым слоем глины и загореться не мог. Казаки постепенно успокаивались.