Но вдруг зарокотал громкий голос Стягайло:
– Довбиши, бейте в литавры! На раду! Все на раду!
Тревожно загудели литавры. Запорожцы дружно повалили на сечевой майдан, посреди которого высился гладко отесанный дубовый столб, выстраивались по куреням в круг. Вполголоса допытывались друг у друга: что случилось? По какой причине собирается рада?
Никто ничего толком не мог объяснить.
Понятно стало лишь тогда, когда молодики вывели под стражей Гурко, а Стягайло закричал:
– К столбу его ведите! К столбу! Накажем киями проклятущего палия!
На майдане нарастал гул. Казаки из других куреней, не зная, что произошло у переяславцев, поддержали кошевого и тоже закричали:
– Казнить его! Казнить!
– Он спалил бы всю Сечь!
– За такое нужно хорошенько погладить по спине!
Кто-то принес из оружейной охапку увесистых палок. Выкатили бочку горилки и вынесли деревянный ковш. Молодики быстро привязали Гурко к столбу. Все было готово к экзекуции, которая на Сечи называлась «столбовой смертью».
Пораженные переяславцы какое-то время молчали. Вот как все обернулось! Шутка привела к смертоубийству! Прием в товарищество превратился в кровавую расправу. Разве это справедливо?
Поначалу послышался глухой ропот. Запорожцы начали перешептываться. Потом раздались крики. Недовольные стали группироваться вокруг Воинова и Спыхальского, а также Метелицы, который не скрывал своих чувств и мыслей, вдоль и поперек понося Стягайло.
– Надо спасать батьку Семена! – кричал Роман. – А то, как я вижу, кое-кто шуток не понимает!
– Или не желает понимать, чертов сын! – гудел Метелица, не сводя свирепого взгляда с наказного кошевого. – Проклятый дука! Кровопивец!.. Такой дорвется до булавы – так все мы останемся без головы!
А тем временем Стягайло действовал быстро и решительно. Не вдаваясь в долгие разговоры и объяснения, он подошел первым к столбу, зачерпнул из бочки ковш горилки – выпил и, вытерев ладонью усы, сказал:
– Братчики, казним палия, который хотел спалить нашу мать Сечь! Который хотел довершить то, чего не удалось сделать янычарам! Видать, этого человека подослал Юрась Хмельниченко… Так не будет ему пощады!
Он схватил палку и со всего размаха ударил Гурко по спине.
За ним вышел Покотило. Перекрестился. Зачерпнул ковш горилки…
Выпить он не успел. С криками возмущения и руганью к нему ринулась группа запорожцев. Впереди мчался быстроногий Секач. Он толкнул Покотило так, что тот пропахал носом снег. Метелица, держа в руке саблю, заслонил собою Гурко, крикнул во всю силу могучих легких:
– Братчики! Не троньте! Кто поднимет руку на этого человека, тот совершит мерзкое дело! Несправедливое дело! А в придачу отведает моей сабли!..
Роман и Спыхальский тоже выдернули сабли и стали рядом с Метелицей. К ним присоединилось еще несколько переяславцев. Даже наказной атаман Могила, нагнув по-бычьи крутую шею и сверкая исподлобья черными глазами, подошел к столбу и положил руку на пистолет, торчавший за поясом. Над майданом воцарилась грозная тишина, предвещавшая бурю.
Минуту спустя Покотило, вскочив на ноги, выхватил саблю и кинулся на Секача.
– Мальчишка! Как ты смел ударить меня?! Знатного казака! И за что? И ты еще посмел выступить против кошевого? Да за все это я знаешь что сделаю? Посеку как капусту!
Невысокий, толстый, круглый, точно бочонок, он тем не менее был довольно искусный мастер драться на саблях. В первое мгновение Секач вынужден был отступить, едва сдерживая бешеный натиск разъяренного противника. Но вскоре потеснил его назад, стараясь выбить из руки саблю.
Стягайло же отошел в это время в сторонку, лихорадочно соображая, как поступить. Он не предвидел такого сопротивления и сначала растерялся, но, видя, что бунтовщиков немного, решил сразу покончить и с ними.
– Эй, атаманы! – закричал он во весь голос так, что эхо отдалось где-то на Днепре. – Эй, атаманы! Ко мне! Взять этих бунтовщиков! В холодную их! В холодную!
Строй дрогнул. Из разных куреней выскочило несколько десятков казаков. Но большинство, обескураженные и возбужденные необычными событиями – пожаром, столбовой казнью, откровенным выступлением многих переяславцев против Стягайло, оторопели и стояли в нерешительности.
Майдан тревожно гудел.
– Братчики! Кого в холодную? – взревел Метелица. – Меня? Хотел бы я увидеть смельчака, который посмеет это сделать!
Несмотря на мороз, он был без шапки, в одной полотняной, распахнутой на груди рубахе и широченных синих турецких шароварах. В правом ухе поблескивала золотая сережка. Могучая грудь вздымалась, как кузнечный мех, а сильные ноги будто вросли в землю, как два дуба. И казалось, нет такой силы, которая могла бы стронуть его с места.
Метелицу в Сечи знали все. Знали его силу, умение драться на саблях, отчаянную смелость, бескорыстность. Знали, что переяславцы не раз хотели избрать его куренным, но он отказывался, потому что не отличался ни властолюбием, ни честолюбием, а больше всего на свете ценил и берег собственную свободу и достоинство, сильнее всего любил Сечь, ставшую его домом, так как не имел ни кола ни двора, да товарищество сечевое, которое заменяло ему семью. Потому и его все любили, за исключением разве что некоторых богатеев, над которыми он частенько посмеивался.
Когда переяславцы услыхали, что Метелице угрожает холодная, они почти все двинулись ему на помощь.
Но тут вдруг раздался чей-то голос:
– Сирко в Сечи! Сирко в Сечи!
Моментально наступила тишина. Сирко пользовался на Запорожье такой большой популярностью и симпатией, как никто из кошевых до него. Его уважали, боялись и – боготворили… Поэтому появление славного предводителя сразу всех отрезвило. Сотни глаз одновременно повернулись к воротам, навстречу двум всадникам, неторопливо приближавшимся на покрытых инеем конях.
4
Сирко въехал на майдан в сопровождении Арсена Звенигоры, снял шапку, поклонился товариществу.
– Доброго здоровья, братья, атаманы, Войско Запорожское! – поздоровался он.
– Доброго здоровья, батько кошевой! – откликнулись казаки.
– Что у вас стряслось, почему сошлись на раду?.. Иль собираетесь в поход на турка, иль отповедь чужеземным послам готовите?
Сечь молчала. Запорожцы смущенно отводили глаза, опускали головы. Не знали, что ответить кошевому.
Не слезая с коня, Сирко окинул взглядом майдан. Увидев привязанного к столбу незнакомца, некоторое время пристально вглядывался в него. На лице промелькнуло удивление.
– За что вы казните этого молодца?
Вперед медленно вышел Стягайло. Поклонился.
– Батько кошевой, он подпалил курень… Чуть было не сгорела вся Сечь!
– Как это подпалил? Для чего?
– Должно быть, со злым умыслом…
– Не может этого быть! – воскликнул Арсен взволнованно. – Я знаю этого казака! Я тебе рассказывал, батько, про него! Это какое-то недоразумение!
– Да что ты слушаешь Стягайло! Брешет он, собака! – крикнул Метелица, не пряча тяжелой сверкающей сабли. – Все было не так! Не понравился ему человек – вот он и решил учинить самосуд над ним!
– Ка-ак?! Без суда – к столбу? Кто ж это дозволил?
– Сам дозволил… Думал небось, после пожара никто возражать не станет, – пояснил Воинов.
– Развяжите его! – приказал Сирко.
Арсен мигом спрыгнул с коня, подбежал к столбу, рубанул саблей веревку. Гурко, потирая онемевшие запястья, весело улыбнулся белозубой улыбкой, – отчего весь мрачный майдан тоже повеселел, – и, обняв Арсена за плечи, приблизился вместе с ним к кошевому.
– Спасибо, батько кошевой! Теперь верю, что поживу еще… А то подумал: как отдубасят этими кийками, – он кивнул на груду длинных увесистых палок, – так и полетит моя душа к Вельзевулу в пекло!
– Отчего же? Иль нагрешил? – усмехнулся Сирко, глядя на улыбающееся лицо Гурко.
– Бывало… да и кто на свете без греха?
– А курень зачем подпалил, грешник?
– Сказали переяславцы, что я еще ничего этакого, выдающегося, не сделал.
– Так ты и отчудил?
– Отчудил, батько…
– Захотел, чтобы Палием прозвали?
– Честно говоря, тогда не думал, как меня прозовут…
– Ха-ха-ха! – засмеялся Сирко. – Что ни говорите, братья, а надо иметь мудрую голову, чтобы придумать такое!
Запорожцы, сгрудившиеся вокруг кошевого плотной гурьбой и слушавшие разговор, весело захохотали. Им начинал нравиться этот человек, которого они едва не отходили киями.
– А вдруг бы сгорела вся Сечь? – спросил Сирко.
– Не сгорела бы, батько, – спокойно ответил Гурко. – Все курени заметены снегом настолько, что нечему гореть… Если б сгорел, то только Переяславский…
Вперед протолкался Спыхальский.
– Холера ясная! – воскликнул он. – То и вправду есть мудро, прошу панства, отколоть такую штукенцию! Ну, кто из нас додумался бы до такого, спрашиваю вас? Не-е! Як бога кохам, не!.. А курень наш Переяславский – одна только слава, что курень, скажу я вам! Стены покривились, прогнили – ветер так и свищет! Крыша продырявилась, и когда идет дождь, то мы промокаем до костей или же тикаем к соседям! Разрази меня гром, если вру!
– Правду казак говорит! Ей-богу, правду! – вмешался Метелица и повернулся к Стягайло и его приспешникам. – А вы, сукины дети, хотели за охапку гнилого камыша предать человека столбовой смерти! Да его благодарить надо, что заставил нас перекрыть свое же жилье! Что спалил к чертовой матери это гнилье!.. Иль в днепровских плавнях перевелся камыш? Иль у нас руки отсохнут, если мы по снопику свяжем и гуртом перекроем курень?..
– Да и поджег я его не даром, – снова заговорил Гурко. – Я пришел к вам, братчики, не с пустыми руками, а с толикой серебряных талеров, которые с радостью дарю переяславцам, чтобы за эти деньги подправили свой курень… А то и новый построили… – Он достал из кармана туго набитый бархатный кошелек и подал Метелице. – Вот держи, батько!
– Спасибо тебе, брат! – обнял его Метелица. – Вот только не знаю, как нам тебя все-таки звать: в курень принять-то приняли, а прозвища дать не успели!
– Как назовете, так и ладно.
– Дозвольте, паны-братья, мне слово молвить, – сказал Сирко.
– Говори, батько, говори! – закричали казаки.
– Нравится мне этот казак, чего там греха таить… И чует мое сердце, что принесет он пользу товариществу нашему… Так что примем его в свой кош и дадим ему прозвище Палий, ибо такое он сегодня заслужил…
– Палием, Палием прозвать! Нехай отныне будет Палий! – зашумели казаки.
– Имени, по нашему обычаю, менять не станем, ибо имя – от Бога, его поп дал… – продолжал Сирко. – А прозвище, фамилия – от людей, вот мы ее и сменили… Согласен ли, казак?
Семен Гурко, который отныне должен был зваться Семеном Палием, а свою родовую фамилию предать забвению, поклонился товариществу и кошевому:
– Спасибо, батько кошевой, спасибо, батько крестный! Пока жив, не забуду, кто дал мне это запорожское имя! И постараюсь не срамить его никогда… А вам, братчики, спасибо за почет, которым удостоили меня! Ведь если б вы не привязали меня сегодня к этому столбу, чтоб всыпать мне с полтысячи киев, так разве знал бы кто сейчас какого-то там Семена Гурко?.. Никто… Так благодарствую за то, что без славы прославили Семена Палия! Ну а славу я постараюсь добыть саблей своею!
– Ты гляди, как чешет! Хоть и молодой, а голова! – прошамкал дед Шевчик, поблескивая единственным зубом.
Палий поклонился еще раз, потом порылся в карманах, вытащил горсть серебряных монет, подбросил их на ладони.
– А теперь, братья, положено крестины справить! Ставлю на всех две бочки горилки… Зовите шинкаря!
Над толпой прокатился одобрительный гомон, в котором слышалось никому до сих пор не знакомое, только что рожденное имя – Палий, которое вмиг стало известно всему запорожскому войску.
5
Как и надеялся Арсен, Сирко разрешил набрать добровольцев для похода на Правобережье, приказав за счет запорожской казны снарядить отряд порохом, сухарями, пшеном, салом и сушеной рыбой.
Собирались быстро, так как время не ждало. Добровольцев было много, но отправлялись только те, кто имел коня. Таких оказалось немного – всего сто семьдесят человек. До захода солнца они получили в оружейной порох и олово, в амбарах – пшено, сало, сухари, рыбу и соль. Кто обносился, тот наскоро латал одежду и обувь или менялся с товарищами на более теплые, менее поношенные вещи…
Выступать решили рано поутру. А вечером Сирко собрал всех в войсковой канцелярии на раду.
Просторная комната наполнилась до предела. Сидели на лавках, скамьях, внесенных джурой кошевого, стояли вдоль стен и посредине – кто где мог. Суровые, сосредоточенные лица освещались желтым колеблющимся светом восковых свечей.
Сирко вышел из боковой комнаты, остановился у стола. В последнее время он стал заметно стареть. Усы совсем побелели, а под глазами появились синие отеки. Однако держался он еще молодцом: грудь колесом, плечи расправлены, как у парубка, голова высоко поднята. У себя на хуторе, в Грушевке, он успел отдохнуть, и приезд Звенигоры был вполне оправданным поводом, чтобы возвратиться снова в Сечь, куда он уже и сам рвался.
Окинув взглядом притихших запорожцев, кошевой начал:
– Братья, я собрал вас для того, чтобы перед вашей далекой дорогой сказать несколько слов… Причина поездки всем известна: каждый из вас согласился добровольно помочь нашему товарищу Арсену Звенигоре освободить его родных. Об этом знаете вы, знает вся Сечь, и потому могут знать и те, кто интересуется, как и чем мы тут живем… Но это, как говорится, для посторонних ушей. На самом деле задание ваше будет значительно шире, важнее…
Прошелестел удивленный шепот. Неужели кошевой подозревает, что среди них могут быть чужеземные соглядатаи?
– Я никого не подозреваю, – продолжал Сирко, – но мы живем в тревожное время, среди врагов и должны не только делами, но и словами не вредить себе… Так вот, первейшее условие успеха – полная тайна!.. Случилось так, что после осады Чигирина и сдачи его, в чем я обвиняю не войско, а наших полководцев – гетмана и воеводу, – об этом, кстати, я откровенно написал Самойловичу в своем письме, Правобережная Украина осталась под властью турок. Ее правителем султан назначил Юрася Хмельницкого. Мы все любили и уважали великого, славного Богдана, но не можем тем же платить его беспутному сыну. Из всех гетманов, которые были после Богдана, он более всего виновен перед отчизной и нанес ей наибольший, может статься, непоправимый вред. Говорю я это для того, чтобы вы знали, что с турками и ордынцами у меня никогда не было никаких дружеских договоров, я никогда военной силой не становился на их сторону и никогда не стану на сторону тех, кто им помогает!
– Мы это знаем, батько, – басовито прогудел Метелица.
– Вы завтра выступаете на Правобережье и встретитесь с теми, кто служит султану Магомету. Не так уж много их, но мне хотелось бы, чтоб совсем не было таких!
– Смекнули, батько, – снова отозвался Метелица.
– А если смекнули, то больше не буду об этом говорить… Скажу о другом: главное ваше задание будет вот в чем. До Корсуня вы пойдете одним отрядом, сделаете там что надо, то есть вызволите родных Арсена, а потом разделитесь на четыре группы. Старшим наказным атаманом, иначе – полковником, я назначаю Семена Палия… А после Корсуня атаманство над отрядами примут Самусь, Искра, Абазин и Палий. Вы пройдете от Корсуня до Днестра, Збруча, Случи и Ирпеня, разведаете, что там делается, как живет народ, покажете ему, что мы про него не забыли, поднимете его, сообща разгромите небольшие татарские и турецкие заставы, где встретите… А весной возвратитесь в Сечь!
– Понимаем, батько, – закивали головами запорожцы.