Маана замутило.
— Это отвратительно, — процедил он сквозь зубы, — Самая отвратительная теория о Гнили из всех, слышанных мной.
— Да, но она объясняет больше, чем все догадки ребят Мунна, — Геалах вновь развалился в кресле, словно ничего и не произошло, — Хотя и не так приятна для самолюбия.
— Постой. Если люди лишь игрушки, а Гниль просто забавляется, почему мы тогда выключены из круга ее интереса? Что говорит на этот счет твоя теория?
— Мы — бракованные игрушки, — улыбнулся Геалах, — У которых кто-то оторвал важную деталь. Мы не вызываем у нее восторга. Только и всего.
В другое время Маан наверняка бы углубился в спор, пытаясь обрушить эту нелепую теорию, но сейчас он ощущал себя слишком утомленным. Как и вообще в последнее время. Мысли были вязкими и однородными, как комья каши, они против его воли сбивались в бесформенные конструкции, из которых нельзя было извлечь путевого слова.
— Твои рассуждения опасны, — только и сказал он.
— Отчего?
— Основа Контроля и основа всех нас — ненависть. Нельзя бороться с Гнилью, если не хочешь ее испепелить всеми молекулами души, вырвать, выжечь, выпотрошить и не отставить от нее и следа… Она — проказа, смерть, разложение, хаос, все самое отвратительное, что только возможно, объединенное в одном. Но если принять… твою теорию, выходит, что ненависть эта напрасна. Нельзя ненавидеть детей.
— Я не утверждал, что это дети в нашем понимании, — возразил Геалах, — Я лишь говорил, что у Гнили вполне может быть разум, но разум такого уровня, с которым мы никогда не сможем наладить полноценного диалога. И за этими играми может скрываться что-то, чего человеку никогда не понять.
— И все же?
— Эта теория не идет во вред моему моральному духу, если ты это имеешь в виду. Я ненавижу Гниль также, как ненавидел ее в самый первый день, вступая в Контроль. А может, даже сильнее. Если бы я знал источник Гнили, тот, в который можно ударить чтобы извести ее на всей планете, я бы сделал это ценой собственной жизни, и не раздумывая. Я лишь пытаюсь найти истинное лицо Гнили. Найти ее глаза и заглянуть в них. Как бы эти глаза не выглядели. И, заглянув, размазать ее голову на миллион миллионов маленьких черепков.
Несмотря на то, что Геалах выглядел расслабленным и об этом же говорила его небрежная поза, Маан ощутил исходящую от него энергию, невидимый, но обжигающий ветер. Когда глаза Геалаха прищурились, Маан подавил желание отодвинуться, у него возникла полная иллюзия, что эти глаза смотрят на него сейчас сквозь мушку прицела. Кажется, за все время знакомства с Геалахом, за все время их совместной службы он не видел такого взгляда, жесткого и холодного. Возможно, потому, что таким до этого момента Геалаха видели лишь Гнильцы.
Но морок быстро прошел — Геалах мотнул головой и тотчас стал самим собой — беспечным долговязым Гэйном, занявшим все кресло, сыто икающим, с извечной хитринкой в смешливых карих глазах.
— И вообще все это вздор, старик. Тай-йин вот вообще считает, что Гниль — это дьявол лунного ада, который наказывает нас за грехи, совершенные предками на Земле.
— Никогда не слышал от него подобного, — сказал Маан и мысленно добавил — «Наверно, потому, что я всегда был для него в первую очередь начальником, а ты — своим парнем, которому можно доверить и такое».
— Когда сталкиваешься с неведомым, учишься находить объяснения. Подчас глупые или неуклюжие, но те, которые тебя удовлетворяют. Наверно, так с каждым из нас. У меня, как видишь, родилась совсем уж сумасшедшая гипотеза.
— Ты всегда был сумасшедшим, — с облегчением сказал Маан, чувствуя, что этот разговор, внезапно взвинтивший утомленные нервы, подходит к концу, — Наверняка в твоем личном деле даже пометка есть.
— Для пометок пришлось подшить отдельную папку, — подмигнул Геалах, — Ну как, еще по глоточку, больной?
Они говорили еще минут двадцать, о всяких мелочах, о которых принято говорить между приятелями, уже не касаясь Гнили и всего, что с ней связано. Смеялись старым шуткам, вспоминали общих знакомых, перебрасывались остротами, потягивая фальшивое бренди. Неприятное ощущение от взгляда Геалаха и его неожиданных предположений стало затягиваться, как затягивается старая рана, и Маан, разморенный алкоголем, уставший, вымотанный, сонный, подумал — до чего же хорошо, что на свете существуют такие люди, как Геалах.
Потом из кухни пришла Кло, которая, как понимал Маан, специально отлучалась чтобы дать им вдвоем поговорить, и Геалах, поблагодарив за ужин, стал собираться. Глядя, как приятель накидывает плащ, Маан вновь чувствовал себя одиноким, постаревшим и безмерно уставшим.
«Так оно и будет, — подумалось ему, — Меня вскоре отправят на пенсию по состоянию здоровья, и я буду изо дня в день сидеть тут, бесчувственный и равнодушный, как медуза, и только появление Геалаха будет меня оживлять. Кло будет приглашать его почаще, потому что ей нравится, что я оживаю и говорю почти как старый Маан, тот, которого она любит, но у Геалаха будет все больше и больше дел, я-то знаю, как отдел может вытягивать время, он будет появляться все реже, реже, и под конец совсем пропадет. Но, может, к тому моменту я этого и не замечу…»
Однако Геалах, одевшись и привычным жестом оправив жесткий воротник, обернулся на пороге:
— Так значит, недели через три выходишь? Ну смотри, не набери лишний вес, сидя на диване. Давай, не кисни. Когда ты выйдешь на службу, выгляди так чтоб ребята подумали, что ты всего лишь переболел легкой простудой.
Он так это сказал, что Маан вдруг неожиданно для самого себя расслабился. В тоне Геалаха не было сомнений, он просто констатировал очевидное — увидимся на службе! И эти последние слова, брошенные с порога, оказались полезнее всех прочих, слышанных им за все время, прошедшее после госпиталя. Когда ты выйдешь на службу — сказал Гэйн Геалах, старый приятель, человек, который не сомневался в нем ни секунды.
— Постараюсь. Увидимся, Гэйн.
— Бывай, Джат!
Дверь закрылась. Некоторое время Маан пытался представить, что чувствует сейчас Геалах, окунувшийся в стылый ночной воздух, как он меряет своими длинными шагами дорожку их маленького сада, потом садится в свою терпеливо ждущую «Кайру», включает двигатель и начинает удаляться от дома со скоростью сорока миль в час. Просто удаляющаяся светящаяся точка, делающаяся все менее и менее заметной до тех пор, пока просто не исчезает.
Кло неслышно подошла сзади и мягко обняла его. От нее пахло не духами, а сладковатым гигиеническим кремом. Маан ощутил поцелуй в затылок, такой же бесшумный и мягкий.
— Хорошо посидели?
— Да, отлично. Трепались, вспоминали былые дни. Ты же знаешь, нам, старикам, иногда тоже надо почесать языком и вспомнить те времена, когда мы были молоды, красивы и умны.
— Для меня ты и сейчас достаточно молод и красив, — сказала Кло, — Что же до ума, он меня вполне устраивал, когда я собралась выйти за тебя замуж.
— Это ведь ты его пригласила? — спросил он почти утвердительным тоном.
— Нет. Почему ты так думаешь? Он сам позвонил мне и спросил, можно ли нанести визит.
— Извини, — Маан махнул рукой, — Глупости. Не обращай внимания. Мне постоянно мерещатся какие-то странности, должно быть паранойя.
— Ну, пожалуй Геалах сегодня и верно был немного странный, — заметила Кло, помогая ему подняться с дивана.
— Почему странный?
— Не знаю. Просто мне показалось, что он как-то странно на тебя смотрел за ужином.
Маан замер на середине комнаты. Опять вспомнился тот леденящий взгляд Геалаха, острый, выверенный, царапающий.
— О чем ты, Кло? Как он смотрел?
Она засмеялась.
— Ты и в самом деле скоро станешь параноиком. Я ничего такого не имела в виду. Просто… не знаю, внимательно что ли. Как будто постоянно наблюдал за тобой. Наверно, пытался понять, действительно ли ты настолько плох, как выглядишь.
— Спасибо, дорогая. Мне стало куда лучше.
Она осторожно, чтобы не причинить боли, взяла его под руку.
— Пошли спать, Джат. Пока ты еще чего-то не придумал.
Он позволил ей довести себя до кровати. И уснул в ту ночь неожиданно легко.
С утра он почувствовал себя лучше. Возможно, боли требовалась передышка чтобы продолжить свое дело. Возможно, она просто устала мучить несопротивляющуюся безвольную плоть. Маан проснулся с неожиданно свежей головой и долго лежал в неподвижности, глядя в потолок и боясь неосторожно пошевелиться чтобы не вернуть ее. Обычно боль приходила к нему еще во сне, сквозь его толстое покрывало он ощущал ее присутствие, поначалу смутное, неясное, но делающееся все более отчетливым. Когда он открывал глаза, она уже ждала его. Сладострастно стискивала гнилыми зубами ставшие хрупкими кости, прижималась своим шершавым раскаленным змеиным телом к позвоночнику, наполняла желудок едкой слизью.
Маан лежал не меньше часа, позволив своему телу обмякнуть. Мысли, обычно тянущиеся с утра болезненно и монотонно, как заскорузлая от крови нитка в зашиваемой ране, обрели даже некоторую легкость.
«Уж не бренди ли помогло? — подумал Маан, осторожно потягиваясь, — Нет, вздор. Это все Геалах. Нервы у меня шалили, вот что. Завязались в узел. Психосоматика, вот как это называется».
Стоило ему пошевелиться, как боль вернулась, но сейчас ее присутствие было куда менее заметно, она словно чувствовала себя в его теле не полновластным хозяином, как прежде, а робким гостем. Ныла сломанная рука, голова налилась тяжелым свинцом, но по сравнению с тем, что ему приходилось чувствовать раньше, поднимаясь с постели, на это можно было и не обращать внимания.
Маан с аппетитом съел оставленный Кло завтрак — соевое молоко, грибная запеканка, маленький бифштекс из эрзац-мяса — и почувствовал, что сил в его теле стало больше. Пусть даже передвижение по комнате давалось ему с трудом, он чувствовал себя так, как будто стал легче, скинув добрых пять килограмм.
«Не выздоровление, — подумал он с сожалением, — Мне уже никогда не стать прежним. Просто ремиссия, временное улучшение. А жаль, я наконец почувствовал себя живым человеком, а не комком мяса, распластанным на диване».
Думать о выздоровлении было опасно. Выздоровления не будет, об этом ему сказали еще в госпитале. Не после таких травм, приятель. Не в таком возрасте. Пятьдесят лет ты можешь ломать себе что угодно и подвергать тело любым ударам, не беспокоясь о нем и зная, что все заживет, как на собаке, но если шагнул за предел, не надейся на то, что уже не случится. Этому телу порядком перепало за его долгую жизнь, и надеяться на то, что оно станет прежним — то же самое, что верить в заново отросшую конечность. Это тело уже бесполезно лечить, и единственное, что он может дать ему — отдых. Заслуженный отдых, который будет длиться до тех пор, пока его внутренний таймер не отсчитает последнюю секунду и не переведет тело в следующее, уже необратимое, состояние.
Но несмотря на это Маан чувствовал неизвестно откуда накатившую бодрость.
Черт возьми, может его старость будет не столь ужасной, как он сам себе представлял, стиснутый черными шипастыми обручами боли и терзаемый воспоминаниями о службе. Пусть его порядком потрепало и он похож лишь на тень самого себя, для своих пятидесяти двух он не так уж и плох. По крайней мере, многие не доживают и до этого возраста. Двадцать шестой социальный уровень — хорошее подспорье, если хочешь дожить до шестидесяти, а то и больше. Полноценное питание, отдых, пристойные условия существования, очищенные воздух и вода — человеческий организм достаточно живуч, если обеспечить ему подходящую среду. У него впереди не меньше десяти лет жизни, если, разумеется, он будет достойно ухаживать за своим телом. Десять лет — целая жизнь, и вся она в его распоряжении. Не посвященная больше службе, свободная, не стесненная куцым продовольственным пайком, не подверженная опасности… Сколько на этой планете найдется людей, согласных не раздумывая принять его будущее вместо собственного? Принять и заплатить за это половиной отпущенного им жизнью времени?
Маан вздохнул и впервые ощутил в груди шевеление чего-то нового.
Быть может, его жизнь вовсе не окончена, как он сам пытался себя убедить в минуты черной апатии? Служба в Контроле, конечно, была весомой, даже основной, ее частью, но и помимо нее есть что-то, ради чего стоит жить и получать от этого удовольствие. Кло, Бесс… Бесс еще совсем ребенок, пусть и пугает иногда своими неожиданно взрослыми выходками, она будет взрослеть на его глазах, преображаясь день ото дня, пока не превратится в хорошенькую девушку, ждущую повода выпорхнуть из родительского гнезда. Она получит образование, куда лучшее, чем то, на которое в свое время могли рассчитывать они с Кло, и станет блестящим специалистом. Скорее всего, он проживет достаточно долго чтобы стать дедушкой!
Старость, до того представляющаяся беспомощной и жалкой, вдруг открылась ему в новом свете. Он впервые подумал о ней, не как о простое, полке для бракованных деталей, а как о заслуженном отдыхе, наполненном не суетой, а умиротворением и удовлетворением от хорошо и честно прожитой жизни. Что ж, возможно из него получится не самый плохой пенсионер, уж не хуже, чем ранее — инспектор! Он будет просыпаться поздно, не спеша на службу, есть неторопливо, с сознанием того, что его время отныне принадлежит только ему самому, и никто, даже сам всемогущий Мунн, не сможет его оторвать. Дни будут такими же неспешными, долгими, наполненными разговорами с Кло, теле-спектаклями, чтением книг, на которые раньше не оставалось времени. Конечно, Кло еще далека от пенсионного возраста, ей недавно исполнилось тридцать пять, но Маан не без оснований предполагал, что если он предложит, она сможет бросить службу. Его социальное пособие позволит им жить не зная нужды.
Иногда будет забегать Геалах. С возрастом изменится и он, утратит свою обычную энергичную подвижность и худобу, должность начальника отдела сделает из него подобие самого Маана в его прежние годы. Он будет забегать, хвалить ужин Кло, и, как вчера, долго сидеть за бренди, вспоминая и рассказывая случаи из службы. А он, сам Маан, будет благодушно подтрунивать над его сложностями и давать советы, что позволительно седым мудрым старикам, не понаслышке знающим все о службе в Контроле.
Погруженный в зыбкое марево иллюзий, Маан не услышал, как открылась входная дверь. Это вернулась из школы Бесс. Увидев Маана на ногах, она удивилась — к ее приходу он обычно сидел, скорчившись, на диване, в своей обычной позе, или пытался забыться сном — безуспешное занятие для человека, которого боль отпускает лишь на несколько часов в сутки.
— Привет, пап, — сказала она, заглядывая в комнату, — А ты не спишь?
— Привет, бесенок, — он улыбнулся. У собственной улыбки был необычный вкус — ему давно не доводилось искренне улыбаться, — Нет, как видишь. Сегодня я на ногах.
— Идешь на поправку?
— Вроде того, — сказал Маан.
Не говорить же ей — «Нет, знаешь, вообще-то я рассыпаюсь, как гнилое дерево, просто сегодня боли вдруг дали мне передышку. Но не обращай на это внимания, скоро я опять стану прежним».
— Ты и выглядишь более здоровым.
— Я всегда умел ловко притворяться, разве нет?
Маан подумал о том, что судьба иной раз устраивает странные вещи. За то время, что он отходил от полученных ран, его отношения с Бесс явно улучшились. Они все еще избегали разговоров наедине и вели себя подчеркнуто нейтрально, но за этой нейтральностью уже начало появляться что-то иное, больше похожее на обычные отношения отца и дочери.
«Я просто никогда раньше не уделял ей внимания, — подумал Маан, глядя как Бесс сосредоточенно разбирает сумку с учебниками, — Ее воспитывала Кло, а я играл роль отца, которую сам толком не знал. Она выросла без меня. Мне всегда казалось, что она маленькая, совсем крошка, и у меня всегда были важные дела, много серьезных важных дел, которыми надо было заняться вместо того чтобы посидеть с ней. И я еще удивлялся, почему мы друг друга не понимаем… Все это время я был для нее посторонним человеком, который по какой-то странной причине спит у нее дома вместе с ее матерью».