Господи, Твоя на все воля. Зачем ты послал мне эту встречу, зачем?
Ей было тринадцать, когда маленькая труппа бродячих актеров проезжала мимо родной деревни. Марта Старыльска, тощая, голенастая девчонка, жилистая и сильная не хуже иного мужика… на что, кроме своих рук и ног, надеяться сироте, если родители прошлой зимой померли, а дядька, взявший из милости, куском попрекает? Марта тянула на себе все хозяйство, присматривала за дядькиными малыми, летом работала в поле, а ночами глотала горькие слезы обиды. И улыбалась, смахивая с щек соленые капли, невидяще глядя в темноту. Ей повезет. Повезет. Обязательно.
Наверное, ей бы повезло – так, как сотням ее ровесниц; через год, сказал дядька, выдаст замуж за сына мельника. И нечего нос воротить, не богачка, чтобы выбирать, и так скажи спасибо, что какое-никакое приданое справим. Марта представляла себе прыщавое, красное, как молодая свекла, лицо будущего мельника, и ее начинало тошнить, словно от запаха браги. Сбегу, думала она. Или руки на себя наложу.
На исходе зимы, когда по обочинам дороги пробивалась молодая трава, в их деревню завернуло прежде не виданное чудо – старый фургон, расписанный яркими красками, который тянула тощая, жилистая кобыла. Бродячие актеры… вся деревня сбежалась смотреть представление.
Кувыркался и гнулся, ходил на руках гибкий парнишка в заплатанном трико, веселил народ немудреными шутками клоун с густо замазанными белилами лицом. Потом они растянули сшитый из трех разных кусков занавес – и над краем его поднялись куклы. Люди хохотали и хлопали, не жалея ладоней, а Марта стояла и смотрела, смотрела на них. Уже закончилось представление, уже стала редеть на деревенской площади толпа, а она все стояла, и даже грозный окрик дядьки не заставил ее сдвинуться с места. Парнишка – по виду чуть старше нее самой – заметил, наконец, бедно одетую девочку и подошел к ней. И улыбнулся:
- Хочешь кукол посмотреть?
Этой фразой он взял ее сердце в свои мозолистые, крепкие ладошки – и больше не выпустил. Никогда. Так – весело, открыто, беззаботно – с ней говорила только мать.
Ночью Марта увязала в узелок материну иконку, единственную свою нарядную юбку и деревянную куклу, вырезанную отцом, и выбралась из дома на цыпочках. Актеры еще не уехали; Марта знала, где стоял их фургон – за деревней. Они спали, конечно… Бог весть, как удивился дядюшка Рэй, когда его растолкала плачущая девочка и упала в ноги: возьмите меня с собой!
Утром они были уже далеко от родной деревни.
Дядюшка Рэй, тогда совсем еще нестарый болтун и насмешник, заменил Марте умершего отца. Клаус, старше нее на два года, стал братом. Молчаливая и угрюмая на первый взгляд Агнесса – ну, не матерью, конечно, но старшей сестрой. Рэй и Агнесса не делали разницы между родными близняшками, пятилетними Николасом и Кончитой, и приемышами - Клаусом, гордостью и надеждой труппы, и девчонкой-неумехой, негибкой и хмурой, годной лишь котелок отмывать да зашивать дыры на костюмах. Черствые корки поровну делились на всех, и дорога для всех тянулась одна и та же. Скоро Марте стали родными даже острые уши Рыжки – флегматичной, пожилой лошади, тянущей фургон уже больше десятка лет, даже пестрый полог, даже серое небо на рассвете, просвечивающее сквозь ветхие заплаты.
Впрочем, неумехой она оставалась лишь пару месяцев. Однажды утром Клаус подсмотрел, как девочка пытается повторить сальто, которое сам он освоил всего полгода как. Стоял, стоял за сосной, смотрел – а потом подошел и мягко проговорил:
- Ты не сгибай ноги. Так красивее получится. Вот, смотри…
А потом были репетиции – до боли, до судорог в натруженных мышцах, и слезы по ночам – от злости и бессилия. Это были совсем не те глухие, тупые слезы, которыми плакала она дома. Эти слезы будили упрямство – и надежду. Надежду на то, что и у нее все станет хорошо. Надежду на доброе слово Рэя и одобрительное ворчание Агнессы, на ласковые ладошки Кончиты и смех Николаса. Надежду на улыбку Клауса.
Ей было семнадцать, когда она впервые сыграла Золушку. Ах, как они хороши были в этой сказке – прекрасные влюбленные, наперекор судьбе и злым людям нашедшие друг друга! Женщины утирали глаза, мужчины одобрительно крякали, малыши визжали от восторга. За три месяца, прошедшие с премьеры «Золушки», труппа заработала больше, чем обычно зарабатывала за полгода. Марта расцвела, в одночасье превратившись из худущего подростка в гибкую и стройную девушку. Маленькая дурнушка в залатанной юбке стала гордой королевой. Светло-русые косы ее, если распустить, падали ниже колен, и Клаус любил пропускать сквозь пальцы пушистые пряди. Дядюшка Рэй обещал ей купить гребни, украшенные разноцветными камешками. Такие есть в столице, и весной они обязательно попадут туда.
И никто, кроме, наверное, Агнессы не догадывался, кто стал причиной ее перерождения. Но этот высокий, темноволосый, красивый - и неважно, что одежда в заплатах – юноша с серыми глазами видел в ней, кажется, сестру. Только сестру. И Марта каждую ночь давала себе слово завтра обязательно, обязательно сказать ему все. И не решалась. И только в сказке юный принц, кланяющийся рядом с ней навстречу толпе, принадлежал ей, только ей. Как и она – ему. Навсегда.
Дядюшка Рэй, старый болтун, с гордостью поглядывал на приемного сына и все чаще одобрительно крякал, слыша его шутки. А Агнесса порой утирала глаза – или замахивалась полотенцем, а то и оглядывалась украдкой – не услышал бы кто ненароком. А Клаус смеялся:
- Матушка, шпикам да доносчикам на дороге делать нечего. Не дрожи.
- Бога не боишься, охальник, - вздыхала Агнесса.
- У нас свой Бог - Дорога, - Клаус озорно подбрасывал на ладони серые придорожные камни. – А для Нее смех – не грех, шутка – не тяжба, а слово – не камень.
А потом была ледяная, выстуженная ветрами осень, заставившая их искать счастливой доли подальше от столицы, на юге. И обледеневшая дорога, по которой гулко стучат конские копыта, и крохи тепла, которыми они делились, прижимаясь друг к другу под залатанным пологом. И замерзшая речка рядом с одной из деревень, в которой они хотели просить ночлега, и восьмилетний мальчишка, провалившийся в заметенную снегом полынью, и его отчаянный крик. И Клаус, бросившийся на этот крик… все они понимали, что он просто не смог бы поступить иначе.
На нем обледенела одежда, и пока Агнесса и Марта лихорадочно стаскивали с него стоящую колом рубашку, Клаус только стучал зубами. В доме, куда Рэй на руках отнес закутанного в куртку мальчишку, нашлось и горячее вино, и печь была натоплена жарко. Не помогло. Через день Клаус уже никого не узнавал; горячий, странно беспомощный и тяжелый, он метался по постели и что-то невнятно бормотал. Худые его пальцы сжимали руку Марты.
Как странно, думала тогда Марта, ребенок – и ничего. А взрослый, сильный парень, мужик - слег… «на все воля Господня», - крестясь, шептала хозяйка.
Деревня была большая, зажиточная. Актеры, не своей волей застрявшие в ней, в тот же день пошли искать работу. Марта подрядилась стирать жене старосты. Агнесса шила, нянчила детей и мыла полы, Рэй – неплохой шорник – тоже нашел себе дело. Все бы хорошо, но Клаус, Клаус… Старая бабка, признанная на три деревни травница и знахарка, честно сказала на пятый день Рэю:
- Что могла, сынок, сделала. Дальше – как Бог даст.
Недалеко от деревни стоял монастырь. Каждое утро звон колоколов будил в душе Марты смутную надежду – на то, что все обойдется, что все будет хорошо, и беда обойдет стороной. Но, возвращаясь со двора в дом, она смотрела в мутные от жара глаза Клауса, слышала его еле различимый шепот, и душа ее падала в ледяной омут отчаяния. Ночами Марта молилась, сжимая крестик, висящий на шее на ветхом шнурке. Она уже очень, очень давно не молилась… у них свой Бог теперь, говорил Клаус. Не за то ли наказал его Всевышний?
Однажды утром Марта вышла из дому раньше обычного. Она почти не спала, дежуря у постели больного. Сегодня ему было совсем плохо, он перестал метаться и лежал, дыша едва слышно. Лицо его наливалось мертвенной белизной. Бабка-знахарка сказала, что сегодня, наверное, будет кризис... незнакомое слово – Бог весть откуда узнала его старуха – казалось страшным.
Марта бежала по замерзшей дороге, спотыкаясь, пряча щеки в рваный платок. Улица такая длинная, идти в другой конец деревни, а ветер дул в лицо. Тучи неожиданно разошлись, подмораживало.
Звон колоколов разнесся в холодном воздухе неожиданно чисто и ясно. Марта остановилась, подняла голову. Золотые купола возвышались над крышами домов величественно и невозмутимо.
Что толкнуло ее остановиться, повернуться лицом к церкви, поднять голову? Она долго-долго стояла, глядя на сияние креста в необыкновенно синем небе, вдыхала всей грудью запах свежего хлеба из дома напротив. Теребила пальцами бахрому платка и не плакала. А потом сказала – тихо и очень спокойно:
- Господи. Господи, прошу Тебя: дай ему выжить. Не забирай, пощади, Господи. Мы виноваты, знаю. И если… я уйду в монастырь. Я монахиней стану, все грехи отмолю за себя и за него… прошу Тебя… обещаю тебе, Господи! Пощади.
Несмело, закоченевшими пальцами перекрестилась – впервые за несколько лет. И торопливо пошла, побежала прочь, скользя на обледеневших комьях грязи.
Поздно вечером, вернувшись домой, Марта на негнущихся ногах поднялась на крыльцо и остановилась перед дверью. Ей было страшно. Но изнутри донесся негромкий разговор – а потом слабый смех. Слабый, едва различимый, но – смех. Задыхаясь, Марта рванула на себя дверь, миновала сени, вбежала в жарко натопленную чистую горницу. И первое, что увидела, были глаза Клауса. Огромные, обведенные кругами, запавшие, но – живые, живые, живые. И, споткнувшись на пороге, она успела еще подумать – где-то глубоко внутри, смиренно и просто: «Спасибо Тебе, Господи. Я обещала. Я выполню.»
… Если маленькая труппа и удивилась неожиданному решению своей танцовщицы, то, во всяком случае, никто не показал этого удивления. Они как-то привыкли считать, что каждый из них знает, что делает. Только Клаус… но даже и он не стал отговаривать Марту, когда она сказала, что покидает их. Только вечером, накануне ее ухода, оставшись наедине, взял ее ладони в свои и тихо спросил:
- Ты уверена?
Марта не отвела взгляда. Ответила спокойно и просто:
- Да…
Клаус наклонился и поцеловал маленькие, мозолистые ее руки. И попросил негромко:
- Вспоминай нас, ладно?
Как будто она могла забыть! Как будто хоть на минуту она могла забыть о них. Даже в тот единственный миг, когда торжественное пение вознеслось под своды церкви, и гулкое эхо отразило его и вернуло к узорчатым окнам, даже в тот миг в тяжеловесных и суровых церковных песнопениях послышались ей слова нехитрой дорожной песенки. А лик Спасителя на потемневшей от времени иконе вдруг улыбнулся – светло, озорно и лукаво, как улыбался ей порой Клаус.
И Марта – монахиня Мария – улыбнулась ему в ответ.
Тик да так, а проще – скрип да скрап, скрипят колеса, пылят по дороге. Это у них - по дороге. А у нее теперь – посты да молитвы, звонница да трапезная, и хлебы в печь сажать, и грядки полоть, и в радость работа, потому что – Господу угодно. И Марта – сестра Мария – любую работу выполняла, точно пела, и маленькие ноги в суровых башмаках носили ее, танцовщицу, по одному и тому же кругу. Это и был ее танец теперь – танец во славу Господа.
Жалела ли Марта о том, что сделала? Она считала, что нет. Ей дана была счастливая способность – видеть свет в будущем и не сожалеть о прошлом. А впрочем, иные и не выживали – у них, актеров. Она дала слово – и выполняет его. И Господь дал ей слово – и тоже выполнил. Так о чем же еще сожалеть?
Каждый вечер Марта молилась – за них за всех. За тех, кого считала единственной своей семьей. За тех, кого любила. И любовь эта не была тайной от Него. Но Он все понимал. Иногда пальцы Марии натыкались на спрятанную под тюфяком искусственную розу – старую, с облетевшей позолотой, единственное, оставшееся ей от прошлой жизни. И горькая улыбка на миг трогала ее губы.
Ложилась на землю осень, летели листья, иней покрывал деревья. Во здравие, во исцеление, и часто, очень часто – за упокой. И снова бинты и молитвы, и горящие губы… и порой Мария вздрагивала, когда в запавших, чужих, совсем незнакомых лицах виделось ей то лицо, родное, бесконечно любимое и такое далекое. И, вернувшись из лечебницы, сестра Мария молилась. Снова и снова. А Господь вздыхал, глядя на нее с потемневшего оклада. Он все понимал.
* * *
Сразу за деревней начинался лес. Негустой, но заблудиться – хватит. Он тянулся на многие мили, огибал монастырь и смыкал собой горизонт. В лесу, говорят, разбойники когда-то водились, но теперь – слава нынешнему князю – их уже лет тридцать как не видать.
Нынче ночью в лесу водились бродяги. Именно так и никак иначе – с оттенком презрения или жалости – называли в деревне попрошаек, христарадников, цыган, убогих, а еще – бродячих актеров. Холмищи - деревня большая, зажиточная, а потому как потопаешь, так и полопаешь. Нет, конечно, оно весело бывает – песенки послушать, но работа прежде всего. В Холмищах деньги в старую шляпу кидали не слишком охотно, и нужно было ой как постараться, чтобы на суровых, обветренных лицах возникли улыбки. Эти зрители были суровы и не прощали неправды.
Труппа остановилась на ночлег, не доезжая пяти миль до Холмищ, в лесу, на уютной полянке. Переночевать да передохнуть, здесь, по крайней мере, никто чужой не потревожит. А еще – репетиция. В деревне сказку приняли – на удивление хорошо. Но завтра – в Руж, к князю. А пьеса шероховата еще, а нужно, чтоб без сучка да задоринки.
Они увлеклись, как всегда бывало, если сказка получалась. Клаус с гордой улыбкой наблюдал, как из хаоса слов, жестов, звуков получилась – жизнь. Они покажут ее завтра князю, и будь он неладен, если князь не оценит их труда. Уж сколько раз Клаус смотрел; да он сочинял ее сам, а все равно – скулы сводило от смеха, когда Арлекин в очередной раз удирал от мельничихи, на ходу теряя колпак.
И незнакомый женский смех скользнул только по краю сознания; но заливистый лай Доброго и испуганный вскрик Коломбины заставили очнуться, и Клаус обернулся.
И замер.
Она стояла под большой сосной и смеялась – так, как когда-то давно, как умела только она одна. Босые ноги в грязи – видно, шла сюда босиком от самого монастыря. Серое, неприметное платье, черный монашеский платок сполз с головы… и косы свалились на плечи, и вздрагивает от смеха маленький рот.
Клаус уронил колпак. Медленно подошел к ней – близко-близко.
- Ты пришла? – спросил он очень тихо.
Молчали, стоя в паре шагов, изумленные актеры. Молчала и Марта. А потом качнула головой:
- Ненадолго…
И улыбнулась, качнув узелком:
- Я принесла вам хлеба…
Марте понравилась сказка. Она смеялась от души, вытирая выступившие от смеха слезы. Потом они подбросили дров в костер, сварили похлебку. Распотрошили узелок Марты, с наслаждением вдыхая запах свежего, недавно испеченного хлеба. Марта улыбнулась: в монастыре пекут вкусный хлеб. Еще в узелке обнаружились свежие огурцы, кусок окорока и несколько луковиц. Клотильда раздала всем ложки; Марте не хватило, и Клаус, поколебавшись, протянул ей свою.
Она уже забыла, оказывается, как это бывает. Как пахнет пылью от дороги, как болят босые ноги, когда наколешь их сосновыми иглами, как вкусна горячая похлебка, даже если постная. Как гудят натруженные руки и ноги, Марта знала слишком хорошо. А вот как поет душа от любимой работы – забыла.
- Завтра утречком тронемся, - басовито сказала Клотильда. – До города недалеко. А ты, - по-свойски обратилась она к Марте, - приходи тоже?
Марта чуть качнула головой.
- Как получится. У нас устав строгий, мне отлучиться… не с руки будет.
Клотильда искоса взглянула на нее. Молоденький Пьеро хотел было что-то сказать – но промолчал.
И все. И больше о том, кто она, - ни слова.
Уставшие актеры рано засобирались спать. Едва успело почернеть небо, едва донесся – почти неразличимый отсюда – крик деревенских петухов, у костра остались только двое – Клаус и Марта. Они смотрели в огонь и молчали. Трещали дрова в костре, из-за полога слышен был храп толстой Клотильды.