Надо уезжать, понял Тим. Завтра же. Не дожидаясь окончания Карнавала. Плевать на приз. Плевать на выступления. Надо уезжать. Рэй не поймет его, и Кончита будет ворчать, но надо уезжать. Или просто уйти – ему одному. Тим почему-то знал, что ему пора уходить из труппы. Уходить – и так будет лучше и для него, и для них.
За пять лет он сменил три труппы. Эта была самой лучшей из всех, что он знал; Тим привязался к ним, и актеры его полюбили. Они работали вместе уже полтора года и научились понимать друг друга. Мая – умница… ее он мог вести за собой, не объясняя, она понимала его с полуслова и – единственная – чувствовала, когда на него накатывало; он мог положиться на нее почти как на себя самого. И именно поэтому нужно уходить от них. Он не вправе платить бедой за доброту.
Стемнело. На дорожках парка наверху зажглись фонари. Тим озяб, потер ладонями плечи. Надо возвращаться.
Фонари, однако, горели не везде – некоторые аллеи тонули в темноте. Тим запрокинул голову – на небе уже зажглись первые звезды.
Сзади послышались шаги – торопливые, но осторожные. Тим стремительно обернулся. Тревога взорвалась в груди оглушительным звоном.
Две неразличимые темные фигуры прыгнули на него с обеих сторон, из кустов, растущих вдоль дорожки. Тим отскочил… выхватил нож, который всегда носил с собой, наудачу ткнул в одну из теней – больше надеясь испугать, чем задеть.
Этого хватило бы для ночных любителей легкой поживы. Но нападавший легким, почти неразличимым движением увернулся от ножа и, неуловимо-быстро переместившись за спину, вывернул руку Тима – так, что тот выронил нож и сдавленно вскрикнул. Вторую руку тоже схватили выше локтя железные пальцы – не вырваться.
С отчаянием Тим пнул ногой назад, в темноту и, кажется, удачно попал – один из нападавших что-то зашипел сквозь зубы, хватка ослабла. Тим рванулся, затрещал ворот… оставив в руках грабителей половину рубахи, он метнулся в темноту…
Он мчался, петляя, по темным переулкам, моля всех святых, чтобы один из них не оказался тупиком. Пот заливал глаза, срывалось дыхание. Сколько раз он удирал вот так, не зная, какой из поворотов приведет в тупик. Сколько раз страшился почувствовать чужие жесткие пальцы на драном воротнике…
И когда, свернув в очередной раз, Тим увидел впереди глухую стену, то даже не удивился. Замедлил шаги – преследователи отстали на десяток метров, судорожно вздохнул. Повернулся лицом к выходу из подворотни…
Тень вынырнула справа из темноты, схватила его за руку, дернула в сторону. Тиму показалось, что пальцы, сомкнувшиеся на его запястье, были стальными, но он рванулся инстинктивно.
- Тихо, дурак! – сдавленно прошипел смутно знакомый голос. - Уходим!
Дыра! Дыра в заборе, узкая – едва пролезть, невидимая в темноте, такая спасительная дыра…
Они бежали какими-то переулками, проходными дворами, и сзади бухали сапоги и слышались негромкие ругательства. Провожатый вел его уверенно, сворачивая в известные ему одному закоулки.
А потом все кончилось – так же внезапно, как и началось. Тим прислонился к стене и понял, что стоят они на узенькой улочке, над головой у него – небо, и только крик ночной караульной стражи нарушает тишину.
Ффууу, - его неожиданный спаситель стащил с лица маску и вытер мокрый лоб. – Ушли.
Ты? – шепотом крикнул Тим.
Тихо, - ворчливо сказал Колин. – Умеешь ты находить неприятности на свою голову, парень. Говорил же тебе вчера – ходи опасно.
Да ты что! - шепотом возмутился Тим. – Да я же ни при чем здесь, я же случайно там оказался…
Колин усмехнулся.
Да? А драпал зачем?
Как он мог объяснить? В мозги это вбито, в душу. Драной шкурой, поротой задницей, вековой памятью отцов и предков, черствыми корками, украденными с прилавков. Ловят – беги. Бьют – беги. И уж, конечно, не высовывайся. А он, Тим, нарушил этот закон сегодня дважды.
Ты совсем дурак, да? – устало поинтересовался Колин.
Почему?
Потому! Гуляешь, как на параде - вот он я, держите меня пятеро. А потом удивляешься…
Кому я нужен, держать-то меня, - фыркнул Тим для порядка.
Колин посмотрел на него – незнакомо и строго.
Нужен, парень. Ох, как нужен. Болтаешь ты много…
Карнавал же! – заспорил Тим, но Колин резко оборвал его:
Тише!
Оба замолчали, прислушиваясь.
Мимо прогрохотали патрульные.
Все, - спустя пару минут Колин осторожно выглянул из подворотни. – Можно идти. Пойдем, провожу тебя… чудо ты полосатое.
До гостиницы они добрались без приключений, но будить хозяина Тим не стал. Окно их комнаты было раскрыто. Тим уже закинул было ногу на подоконник, но Колин ухватил его за рукав:
Слушай, парень… Мотай-ка ты отсюда поскорее, а?
Тим даже не удивился, как совпала эта просьба с его собственными предчувствиями. Но все-таки спросил:
Это почему еще?
Предчувствие у меня такое, - резко сказал Колин. – Ждет тебя казенный дом и большие хлопоты. Мотай, а? Стража на воротах – до полудня моя. Уходи, уезжай от греха… прямо с рассветом.
Тим, сам не понимая своего упрямства, покачал головой:
Нам играть сегодня…
Дурак. Ну, как знаешь… Я предупредил.
И Колин растворился во тьме.
Остаток ночи Тим не спал. Ворочался в кровати, потом вскочил, подошел к окну. Уходить. Уходить как можно скорее. Ночная стража не выпустит, но едва рассветет, едва опустят мост… И дядюшка Рэй поймет его. Если все кончится хорошо, он нагонит труппу сразу после Карнавала. Если его, Тима, не будет в столице, актеров никто не тронет. Кому-то, кого Тим не знал, нужен он – это несомненно.
Тим не успел. Перед рассветом - хозяин едва успел отворить двери с ночи - в гостиницу, громко топая сапогами и гогоча, явилась ночная стража – и ухватила под локти одного из постояльцев, комедианта этого рыжего, болтуна, прости-Господи, и откуда только понаехали они, будь проклят этот Карнавал, и никакого покоя приличным людям. Кончита успела только сунуть ему кусок вчерашнего хлеба, а Мая украдкой перекрестила.
Хмурый, молчаливый стражник неодобрительно покосился, когда арестованный засунул руки в карманы и засвистел на ходу песенку, но даже древком алебарды не ткнул – проворчал только:
Пой, пташка, пой, скоро плакать придется…
Камера его была тесной, но сухой и даже не очень холодной. Охапка соломы в углу (Тим растянулся на ней, подгреб под бока), зарешеченное окошко под самым потолком (кошке не пролезть), кружка воды и кусок хлеба, принесенные в обед стражником – с голоду не дадут помереть, и на том спасибо.
Ворочаясь с боку на бок, Тим гадал, в чем провинился перед здешним князем. А потом неожиданно успокоился. Из-за драки этой несчастной? Другой вины за собой он не знал. Так он не виноват – на него напали. Нет, Тим - бродяга-перекати-поле - не был, конечно, столь наивен, чтобы полагать, что его всерьез могут оправдать – кого из бедняков у нас когда оправдывали? Но князь Аретан, наверное, недаром носил прозвище Справедливый… А уж десяток плетей он как-нибудь перенесет. Самое большее, что грозило за драку в ночном переулке, - колодки. Это, конечно, хуже, но… не каторга же. А своих он все равно найдет.
Мысли его были прерваны скрипом несмазанной двери. В камеру, пригнувшись, вошел человек и остановился на середине. Хмуро посмотрел на Тима и сказал:
Вставай, пошли…
Тим приподнялся на локте… Вошедший был высок ростом и, наверное, важен чином – вон как вытянулся перед ним стражник. Серый, совсем простой, но добротный костюм, длинная дворянская шпага на богатой перевязи… темные кудри тщательно приглажены… хмурые темные глаза – такие знакомые. Тим вскочил:
Колин?!
Вставай, - повторил тот. – Живо.
Ты….
Молчи. Иди за мной.
Молча, быстро Колин вел его коридорами тюрьмы, и встречавшиеся в коридоре стражники отдавали им честь. Потом ударило по глазам яркое солнце, оглушил гомон городской улицы...
- Но, ваше сиятельство, - выскочил вслед за ними толстенький, лысый человек. – А как же… ведь следствие же…
- Пошел вон, - сквозь зубы проронил Колин.
- А если его сиятельство князь…
- Скажешь – я забрал. Пошел!
У ворот, распахнувшихся с отвратительным лязгом, стояла карета… богатая, запряженная четверкой карета с кучером… и – княжеский герб на дверцах.
Тим покосился на Колина.
Кучер поспешно соскочил с козел, распахнул дверцу:
Прошу, ваше сиятельство…
Так же молча Колин ухватил Тима за шиворот, как котенка, зашвырнул в карету. Уселся сам. Приказал коротко:
К Восточным воротам.
Дверца захлопнулась, карета рванулась прочь.
Какое-то время они молчали. В окошко проплывали улицы города; мелькнуло здание ратуши, Главная сцена…
Ваше сиятельство… - наконец, решился Тим. – Это правда? Вы – сын князя?
Помолчи, пожалуйста, - устало приказал – нет, попросил – Колин. – Мне сейчас только твоих расспросов не хватает.
Ваше сиятельство…
Идиот. Просил ведь, как человека, просил – исчезни. Нет, еж тебя побери, гордые мы! Кретин. Много радости было бы потом дружкам твоим тебя из тюрьмы ждать.
Я тебя не просил меня спасать, - вспыхнул Тим, забывая о том, кто перед ним, - прежний Колин, собутыльник, выглянул на мгновение из строгого, красивого незнакомца.
Но тот не обиделся.
А с ножом в брюхе лежать хочешь? Или на каторге гнить?
Может, они обознались? – грустно и глупо спросил Тим. – Может, им не я был нужен? Ну, что с меня взять – пару медных грошей или драные штаны?
Ты, парень, ты, - устало «успокоил» его Колин. – И ни к черту не сдались им твои штаны. Им ты нужен был.
Что ты знаешь? – Тим пристально посмотрел на княжича.
Ты мне лучше вот что скажи, приятель: ты с каких лет умеешь Словом владеть?
Чем? – не понял Тим.
Слова сплетать. Когда учился, где, у кого?
Нигде, - быстро проговорил Тим. – Сам.
Не врешь?
…. А он и не смог бы соврать, даже если бы захотел. Оборотная сторона дара – неумение врать. Или уж молчать, на крайний-то случай. Он, бездомный мальчишка, шатающийся по стране, мог стянуть пирожок с лотка торговца, мог просить милостыню, но вот соврать пожалостливее – так, чтоб поверили да пожалели – не мог. За это били – и хозяева, которые желали знать, не воруют ли слуги, и слуги, тянущие все, что плохо лежит, у хозяев. Прибился потом к монастырю – но били и там, и Тим сбежал, едва наступила весна.
Дар обращаться со словом он почуял в себе, когда ему минуло двенадцать. Той весной его рано стала тянуть к себе дорога – он и прежде с трудом высиживал зиму, и лишь сильные морозы заставляли его искать пристанища. Соки земли пошли в ход, все бурлило, такая стояла оттепель – серая от подтаявшего снега. И он, босой, стоящий на прогалине в зимнем еще лесу, и во весь голос орущий только что сочиненную песню. Она ни о чем была, песня, но Тим – или ему показалось? – увидел, как, словно отзываясь его словам, из-под земли проклевываются побеги подснежников.
Он научился уговаривать огонь и воду, обращаться к зверям и птицам. Хуже давалось умение разрушать – а пришлось однажды, когда в одной из деревень его обвинили в потраве скота, связали и посадили под замок – до приезда старосты. Ночью Тим уговорил веревки ослабнуть, а щелястую дверь – не скрипеть. Щеколду он отодвинул сам. За ночь он отмахал несколько миль, а на рассвете наткнулся на фургон бродячих актеров.
Но даже среди этих людей, привычных ко всякому и со всяким, даже среди тех, кто становился ему родным по духу, Тим так и не смог стать своим. Труппа привыкала к нему – и он уходил. Уходил – после спектаклей, за которые их гнали взашей, потому что Арлекин не мог врать. После песенок, которые рвались из него, когда он видел лживых, спесивых старост и угодливых казначеев. Правда вылетала из него, и это оборачивалось мученьем для него и проклятьем для его спутников.
А молчать он не мог. Однажды, перед одним из спектаклей, актеры спрятали его в фургоне. Он сам попросил для верности связать ему руки и заткнуть рот. Спектакль отыграли на ура. А когда стихли аплодисменты и стали расходиться зрители, в фургоне актеры увидели горячего, беспамятного мальчишку. Когда его развязали, он бормотал что-то невнятное – без перерыва, без остановки. Наутро, выхлестнув из себя горячечный бред, проснулся – как новенький.
За что Боги наградили его этим проклятием?
Я не умею врать… - прошептал Тим.
Вот именно, - так же тихо проговорил Колин. – Представляешь, сколько народу хотят тебя получить? В свои руки, не обязательно чтобы убить – но чтобы держать при себе.
Зачем? – глупо спросил Тим.
Мало ли зачем. А еще… ты хотя бы представляешь, какой зуб точит на тебя наш князь?
За что?
Он еще спрашивает! За сказки ваши! За одну «сказку о старом короле» вам всем пожизненная каторга светит.
Но… - Тим по-настоящему растерялся. – Но ведь Карнавал же… ведь можно – все…
Деточка, - снисходительно произнес Колин. – Кому – все? Тем, кому можно, те про это знают. Наш театр, например. И то – все до определенного предела. Вот когда ты князя хвалишь… ну, или чуть-чуть ругаешь… вот тогда – можно. А если больше, то уже не моги…
А… но Карнавал же, - повторил Тим беспомощно. – Тогда зачем это все?
Чтобы вовремя таких вот крикунов, как ты, убирать, - угрюмо сказал Колин. – Понял?
Тим понял.
Понял, куда пропал веселый Кой, певший на Карнавале два года назад. С тех пор Тим его не видел; говорили – за границу уехал Кой. Выходит, не уехал – сидит где-нибудь в подвале… или на каторге киркой машет. Понял, куда пропала тоненькая Марта – Коломбина, бросавшая людям в лицо горькие и светлые свои стихи в прошлом году. Тоже, наверное… хорошо если жива.
Тогда зачем же все это… - с горечью повторил Тим. – Зачем…
Было ему пусто и холодно.
Уходи, - тихо сказал Колин. – Прямо сейчас. Твоих я найду и сам выведу… да они никому и не нужны без тебя, все же сразу поняли, кто держит труппу, кто писал эти сказки, это видно было… Уходи – куда угодно, только подальше отсюда.
Тим посмотрел на него.
А ты… А тебе это зачем? Ты, сын князя, меня спасаешь – бродягу, актера… зачем?
Не твое это дело, - тяжело уронил Колин. – Хочу вот – и спасаю.
Ты – сын князя, - повторил Тим. - Зачем это тебе?
Я не только сын князя, - глухо сказал Колин и выругался. – Наш столичный театр – моя идея. И Карнавал – тоже. Я… - он беспомощно улыбнулся, - ну, люблю я это все. Если б не титул этот, на кой он мне нужен… если б не княжество – ушел бы в театр, хоть сторожем, хоть поваром. Не дала мне судьба таланта играть… вот зрителем быть - могу, и ничего больше. Вместо этого – князь, - он говорил сбивчиво и быстро. – Друг у меня был… такой, как ты. Поэт тоже. Стихи все писал, хорошие стихи. Да убили его… ножом пырнули в пьяной драке. Пил он уже тогда… от безысходности пил, от нищеты… от того, что продавать приходилось стихи – чтобы не сдохнуть с голоду, а потому – и писать не то, что душа просит, а публике на потребу. И я не смог… не сумел… защитить не успел, хотя обещал ведь, - он глухо рассмеялся. – Ты похож на него… я тебя когда увидел, решил сперва – померещилось.
Как его звали? – тихо спросил Тим.
Сооле. Сооле-рифмач. Песню о золотой розе слыхал?
Тим кивнул.
- Его песня. Знаю, с тех пор по народу ходит… даже я несколько раз в кабаках слышал, - он снова выругался. – А я… что я тогда мог? Мне пятнадцать лет было. Вот я и решил тогда – буду делать, что смогу. Хотя бы давать возможность играть другим. Я уж потом понял, как отец все под себя приспособил, как я ему… помог, черт. Он ищет тех, кто не гнется, и приручает их – то сытное место предложит… в театре, например, то денег. А кто не приручается, тех – или тихо ядом, или – вот как тебя – в драке. Я, думаешь, зачем тебя вечером поил? Чтоб не отпускать. Пока я с тобой, они бы не тронули. А ты, дурак, отказался. Я за тобой по городу весь вечер вчера шатался, чтоб из виду не терять. А в парке потерял. Пока искал, они на тебя и налетели. Но теперь ничего… теперь не тронут. Отец… поговорили мы с ним давеча, - и Колин недобро усмехнулся. - Сгубил он скольких за эти годы, знал бы ты. Театр наш, «Парус»… он ведь его зачем создал – чтоб под колпаком держать. Чтоб видеть, чтоб знать. Таких, как ты, кто Словом владеет… мало их было – за годы эти, - но было, было.