И все с нетерпением ждали последнего дня Карнавала – дня, когда трем лучшим – актеру, музыканту и поэту – присуждали Главный приз, золотую статуэтку пеликана, и – место, честное, доброе место в княжеском театре.
На Главной сцене ставили «Золушку» - бессмертную сказку бессмертного сказочника. Но, видно, как-то неудачно ставили – жидкой была толпа. Слишком много слащавости и изысканности звучало из уст простой служанки, слишком яркой была позолота на туфельках, ставших уже не хрустальными – золотыми. А простые люди золота не любят, им нужна правда.
Щуплый, невысокий парень с вихрами цвета густого меда, в потрепанной одежде простолюдина выбрался из толпы, покрутил головой и вздохнул разочарованно. Постоял, оглядываясь по сторонам, и направился неспешной походкой по улице – в сторону кабака. Солнце стояло высоко, и время обеда уже миновало.
Невысокий, почтенного вида господин – толпа перед ним расступалась почтительно – торопливо пошел вслед за ним, окликнул:
Сударь… Могу я просить вас на пару слов?
Вихрастый «сударь» оглянулся – не испуганно, а удивленно, остановился, окинул взглядом толстенькую фигуру незнакомца, темный жилет и улыбнулся.
Пожалуйста, сударь. Чем могу служить?
Я господин Нейхау, - отрекомендовался господин, – режиссер труппы театра «Парус»… может быть, вы слышали о таком?
О, - лицо юноши неуловимо изменилось, в глазах засветилось любопытство, он легко поклонился. – Мое имя Тимас… можно просто Тим. Весьма рад встрече. Чем обязан?
Сударь мой Тимас, я видел вчера днем, как играла ваша труппа. И, если быть честным, мне очень понравилось.
Весьма польщен…
Да. И я хотел бы предложить вам – именно вам, Тимас, – место актера в нашем театре.
Парень растерялся.
Мне?
Вам, Тимас, - повторил господин.
Но…
Послушайте, я вполне серьезно. Эти стихи, что вы читали… это – ваше сочинение?
Да.
Чудесно. Мне кажется, у вас хорошее будущее, Тимас. Вы – при должном старании, конечно, - сможете стать весьма неплохим актером. Подумайте. Меня вы можете найти завтра… как, впрочем, в любой другой день - в нашем театре. Конечно, я понимаю – труппа, друзья и все такое... Но… если вы придете один, я буду знать, что вы приняли мое предложение.
Тим улыбнулся.
Благодарю, господин Нейхау. Я подумаю.
Улыбаясь, Тим кружил по улицам города. Как мало изменилось за год… он был здесь первый и единственный раз во время прошлогоднего Карнавала. Как многое он, оказывается, помнил. Рынок. Ратуша. Княжеский дворец. Парк, спускавшийся к набережной. Яркое, слишком светлое солнце северного лета.
За свои без малого восемнадцать лет Тим успел побывать во многих городах. Но не любил их – слишком тесные, слишком тяжелые, каменные или даже деревянные, слишком узкие улицы и шумная толпа. Только не здесь. В столице даже шум и толкотня – своя. Порой ему казалось, что он родился здесь – иначе как объяснить, что с самого начала он никогда не блуждал здесь, и даже в лабиринте переулков необъяснимым образом выходил туда, куда надо.
Тим остановился, запрокинул голову. Слова дрожали в груди и маленькими бусинками сыпались с пальцев. Он вздохнул и взмолился: подожди. Прибереги, оставь… скоро выступление.
Он улыбнулся своим мыслям – и зашагал обратно к центру.
Ох, Тим, ну где ты ходишь! – с упреком накинулась на него Мая – маленькая танцовщица, надежда и гордость труппы. – Осталось четверть часа, а ты…
Так ведь целых четверть часа, - отмахнулся Тим, дернул ее за пушистый локон – и ловко увернулся от щелчка в лоб. Не обиделся, только потряс головой: - За правду цена – монета, да?
Дурень, - вздохнула девушка. – Доиграешься ты когда-нибудь, и мы вместе с тобой. Где твой колпак?
Он доиграется, это точно, - дядюшка Рэй, старший в труппе, был настроен, как всегда, мрачно. – И получит свое… прямо сейчас – от меня, - старый клоун легко огрел юношу длинным шутовским колпаком с бубенчиками – Тим захохотал. – А еще прямо сейчас – от зрителей. Марш на сцену, бездельники - публика ждет.
Сцена была не Главной – где надеяться на такое скромной труппе бродячих актеров. Спасибо и на том, что оказалось свободное место не ранним утром, когда половина зрителей тачают сапоги или пекут пироги, а после обеда, в самое удобное время. Иначе опять пришлось бы выступать прямо на улицах. Но, видно, их уже успели запомнить – толпа у подмостков собралась порядочная. Когда Тим и Мая выбежали и поклонились, публика одобрительно засвистела.
… А пьеса получалась. Тим чувствовал это; он всегда кожей чувствовал зрителей, поэтому каждый неуспех ранил его больнее, чем кого-либо другого из труппы. Действие катилось как по маслу, и вот уже совсем скоро – финал, и он должен будет произнести те самые слова, над которыми мучился несколько ночей, но так и не сумел сделать – настоящими. Тим мысленно взмолился, сам не зная, кому – пронеси! Сделай так, чтобы я ошибался… чтобы при ярком солнечном свете, в тишине, нарушаемой лишь дыханием десятков людей, они прозвучали – настоящими…
И вдруг почувствовал – накатило…
Реплика, которую бросил он с подмостков, была совсем не той, что полагалась по роли. Но умница Мая – Коломбина – поняла, приняла фразу, повела за собой, улыбаясь… она всегда его понимала, а если не получалось подхватить сразу, так не ее вина, а просто он не всегда мог понять сразу, что происходит. На кончиках пальцев задрожали хрустальные льдинки. Слова, казавшиеся ему затертыми и пошлыми, вдруг стали - живыми, легли в сердца и души людей. Тим держал тишину, повисающую над площадью, он мгновенно понимал, когда нужно рассмеяться или стать серьезным. Он ловил смех или молчание, как рыба – воду, он плыл в ней, он стал шутом в маске; он стал ими – бедняками в потертых куртках, женщинами с грубыми от стирки руками, босоногими мальчишками с дырявыми карманами, испуганными девочками, прячущими глаза в материнских передниках. Он стал их частью, а они – частью него…
И слова, которые Тим кидал со сцены, были их словами. Они били их и поднимали с колен. Они ударяли и ободряли, они гасили гнев и разжигали смех, а потом заставляли заплакать…
И Тим уже не видел, как осуждающе качает головой старый Рэй; как спешат выбраться из толпы немногочисленные горожане побогаче; как прибывает среди зрителей бедняков; как утирает глаза старая прачка – «ох, не поздоровится тебе парень… если б не Карнавал!».
Сегодня – Карнавал. Сегодня – все можно.
И вот этот пират в черной полумаске и широченной шляпе, с бутафорским пистолетом и кинжалом за алым кушаком… он хохочет едва ли не громче всех и хмурится. И пусть хмурится! Когда ж еще и крикнуть со сцены все, что накипело, если не в Карнавал!
Сказка кончилась.
Кланялись с подмостков усталые актеры, низкое уже солнце било в глаза. Летели к ногам Арлекина цветы, усталая, счастливая Коломбина обходила зрителей со старенькой шляпой. Зрители постепенно расходились – впереди еще кусок дня, а потом долгий, медленный вечер.
Пират, поправляя шляпу, протолкался сквозь толпу, дернул Тима за рукав:
Эй, Арлекин! Спасибо тебе…
Не за что, сударь, - ответил тот беспечно. – Понравилось, что ли?
Очень понравилось! – серьезно ответил пират. – Вы молодцы. Кто автор-то?
Ну, я, - бесстрашно ответил Тим. – А вы, сударь, если из стражников…
Не из стражников, - успокоил пират. – Мне «жуки» и политика до вон того фонаря. Только ты это… парень… ходи опасно. Все хорошо в меру.
Чего? – так же бесстрашно захохотал Тим.
Пират тоже засмеялся.
Ходи, говорю, опасно, а то поклонницы заедят. Или зацелуют – что больше нравится, а?
Он оглядел Тима с ног до головы и протянул крепкую ладонь.
Колин меня зовут.
Тимас… Можно Тим.
Тим… Пойдем, что ли, посидим, Тим? За знакомство…
… и говорю я ему тогда: а не пошел бы ты, парень, в задницу. Я, говорю, и без тебя место найду. Вот и… нанялся сюда. Тому уж три года минуло, а все равно скучаю. Эх… море – оно всюду в море, да только нет его здесь, речка одна, да и та мелковата.
Тим понимающе кивнул.
Я знаю. Я на побережье тоже был. Правда, южнее – в предгорьях…
А… я и там бывал. Ты сам-то откуда?
А не знаю, - подумав, признался Тим. – Правда, не знаю. Всю жизнь, сколько помню, бродягой был. То к одним прибьюсь, то к другим… на зиму в деревнях оставался…
А мать, отец кто?
Не помню. Мать вроде от лихорадки померла, когда я только ходить начал. А отец… отца, говорят, вообще не было.
Так не бывает, - усмехнулся Колин. – Дети – они без отца на свет не выводятся.
Тим захохотал.
А я вот вывелся. Потому и получился такой… непутевый.
Эй, хозяин, - крикнул Колин, - еще пива!
Он был шумным и добродушным, но за беспечностью его проглядывала усталость. Тим научился чувствовать такое без слов – надтреснутым был веселый смех «пирата», горечь проглядывала на дне темных глаз, и жест, которым парень то и дело лохматил темные кудри, был нарочито беспечным. Так, словно когда-то давно потерял он что-то очень дорогое, потерял – и запретил себе думать об этом. А впрочем, сказал сам себе Тим, мало ли какие потери могут быть у того, кто не имеет дома, кто, словно перекати-поле, шатается по свету. А если даже и оседает где-то, то – скольких друзей оставляет там, откуда ушел?
Все это Тим знал слишком хорошо. И смотрел на детину на голову выше себя, шире в плечах и старше, наверное, на несколько лет с оттенком грустной нежности, словно на младшего брата. Он таких – видел. Одного остановил – у края. А двоих схоронил… и память эта чутко легла на дно души, притаившись до срока.
Слыхал я, - Колин подмигнул Тиму, - как уговаривал тебя некий господинчик. Теплое место, небось, обещал?
В «Парус» звал, - нехотя ответил Тим.
И что, пойдешь?
Тим подумал.
Не знаю. Не знаю пока.
Сцена ведь всюду одна и та же, - заметил Колин.
Одна – да не одна. Там, в театре, что велят, то играть и будешь. А здесь я сам себе хозяин.
Хозяин, как же, - фыркнул пират. – Башмаки-то вон на ногах драные, и в кармане – вошь на аркане.
Тим тоже усмехнулся, ткнул его кулаком.
А сам-то ты? Тоже ведь не из чистеньких?
Колин захохотал.
Я, брат, наемник. Мне где платят, там и чисто. А вообще ты прав. Мне если хозяин не по нутру, так я его послать могу. Вон, давеча один подкатывал – на торговое судно звал. А мне к чему такая радость, если не ветер в лицо? Мне чтобы кровь кипела надо.
Так ведь море все равно одно и то же? – подначил его Тим.
Одно да не одно…
Ну, вот и я так же…
Они переглянулись, сдвинули кружки.
За свободу?
За нее, родимую.
Выпили.
Что дальше делать будешь? – поинтересовался Колин. – Вы отыграли уже или еще будете?
Тим пожал плечами.
Нет, конечно. Кто же в Карнавал по одному спектаклю дает? У нас каждый день по два, по три. Просто я сегодня больше не занят, вот и хожу на просторе. А завтра с утра…
А вечером? Вечерами-то благородные играют.
Вечерами – да. А тебе какая печаль?
Да никакой. Посидели бы еще разок…
Тим честно сказал:
Денег нет. А из общих брать не могу – они общие.
Чудак человек, - захохотал Колин, - я ж не просто так зову. Я приглашаю.
Посмотрим, - уклончиво ответил Тим.
Гордый ты, - хмыкнул пират. – Ладно, раз гордый, попрошу в ответ… выполнишь?
Ты скажи сперва, что надо-то. А то велишь, может, убить кого…
Убить я и сам могу, - фыркнул Колин. – Ты мне лучше стихи почитай. Сможешь?
Тим в изумлении посмотрел на пирата.
Стихи? Тебе?
А что ж, - обиделся тот, - думаешь, если наемник, так дурак? Я стихи в детстве слышал, у господина, у которого матушка моя жила. Запали в душу. Да и играл ты, парень, по первому краю. Сам, наверное, сочиняешь?
Да, - признался Тим.
Ну, так как? Уважишь?
Тим засмеялся.
Этого добра у меня без выпивки хватает. Ладно, согласен.
На следующий день с утра они ставили «Сказку о добром волшебнике и злой принцессе». Народу на площади было по утреннему времени немного, но очень скоро вокруг фургона собралась толпа – не продохнуть. Люди напирали друг на друга, вытягивали шеи; слух об их маленькой труппе летел от одной группки к другой. Тим с гордостью увидел в толпе несколько актеров труппы дядюшки Фогеля – старых друзей-соперников. Медяки градом сыпались в старую шляпу Кончиты, попадалось и серебро; дядюшка Рэй сиял – еще два дня, и труппа сможет безбедно жить несколько месяцев и даже обновить реквизит – старые костюмы совсем истрепались.
После полудня предстояла «Сказка о старом короле». Тим, признаться, слегка побаивался – эту пьесу они ставили впервые. Толстая Кончита уверяла, что все будет прекрасно, но дядюшка Рэй хмурился и ворчал – нервничал. Мая – принцесса – шепотом призналась, что у нее от волнения живот болит, да и Тим чувствовал себя не в своей тарелке.
Когда собравшиеся вокруг зрители приветственно и нетерпеливо заколотили в ладоши, Тим выбежал вперед. Он обвел толпу глазами, увидел в первом ряду темную всклокоченную шевелюру Колина – и внезапно успокоился. Сияя улыбкой, приветственно раскинул руки.
Доброго вам здоровьичка, дамы и кавалеры, хозяйки и мастера, дядюшки и тетушки, короли и королевы…
И принцессы, - пропищала выбежавшая Мая и пнула его в бок.
Тим перекувыркнулся, потеряв при этом шутовской колпак. Люди захохотали.
У меня другой есть, - успокоил их Тим. Порылся в стоящем у занавеса мешке, достал оттуда жестяную корону и криво водрузил на лоб. – Этот вроде получше будет…
Сказка катилась своим чередом, и люди на площади то смеялись, то ахали. И все вроде шло удачно – они держали зрителей, Тим чувствовал это, они держали и нервами, и словами, и царившее на площади веселье подчинялось им, как кукла на веревочках. Но внутри у Тима зрело глухое, но твердое предчувствие беды, и он не мог понять, откуда оно происходит и что означает. Что-то будет, понимал он – кожей понимал, душой. Не сбивалась, уверенно вела свою партию Мая, люди хлопали, не жалея ладоней, а он пытался зажать тревогу – и не мог. И тревога эта все отчетливее и надрывнее звучала в голосе, придавая простенькой, в общем-то, пьеске оттенок зловещей недосказанности.
Потом, выкрикнув в толпу финальное «Для дураков не бывает смерти!», он стоял, вытирая колпаком мокрый лоб, и улыбался, и кланялся, пока Мая незаметно не дернула его за рукав:
Тим, очнись. Люди смотрят. Работай, Тим.
Ах да, еще песенка. Последняя песенка.
- Когда палач накинет на меня петлю,
Я все же песню эту на весь мир спою –
Негоже раскисать, когда пришла тоска,
Негоже принцу строить дурака…
Вот теперь точно все! Тим снова поклонился – и, не оборачиваясь, ушел с подмостков. Вслед летели монеты, хлопки ладоней и хохот – он не слышал. Незаметно отошел в сторону, прислонился спиной к дереву и закрыл глаза.
Так и стоял, пока кто-то не коснулся его плеча.
Эй. Ты чего, Тим?
Тим дернул плечом - оставьте меня в покое. Но знакомый голос не отставал:
Брось дурить, пошли лучше выпьем.
Колин. Стоит рядом и смеется, и протягивает руку:
Вы герои, честное слово. Я хохотал, аж живот надорвал. Пошли выпьем.
Не могу, - глухо ответил Тим. – Устал. Не могу, прости.
Солнце уже село, зажигались вечерние фонари. Наступало время благородных – столичного театра и студий. Тим решил сначала, что пойдет смотреть к Главной сцене – там сегодня выступал мессир Сорео, но потом передумал.
Он мотался по улицам столицы, нарочно выбирая пути позапутаннее. Тревога сидела в нем прочно и била в виски маленькими молоточками. Пару раз Тим заходил в трактиры, едва присаживаясь, залпом выпивал дешевого вина – не помогало. Город тонул в вечерней мягкой дымке, с реки тянуло прохладой. Тревога тащилась за ним, как побитый пес.
Тим вышел к набережной, долго-долго стоял на откосе, глядя на спокойную воду, расцвеченную оранжевыми бликами. Наверху, на ступенях, звенели голоса и смех, но здесь было тихо. От воды тянуло прохладой.