– А вот еще одни, – мрачно констатирует Надежда Александровна, протирая очки. – Герои дня. Дашке хоть халат порвали… А ты как, Вертинский?
– Жить буду.
– Будешь, будешь, куда ты денешься. Садись, где место есть, пиши.
– Что писать-то?
– Как все было, пиши. В деталях.
– Может, дашь хоть пообедать мальчику, а? – зло доносится из угла. – Ему нос расквасили так, что вообще с линии снять надо, а ты со своими писульками…
– Офелия, прикрой рот, а? – тут же взъярилась Надежда Александровна. – Ты меня уже с утра задолбала! Написала – топай в комнату, обедай! А у меня своя работа!
Диспетчера, находящиеся в смежной с кабинетом комнате, тут же навостряют уши.
– Работа у нее, япона мать! – ядовито цедит Михайловна. – Тебе, кроме твоих бумажек, на хрен никто не нужен! Хоть сдохни, а бумажку дай! Все правильно, так и надо!
– Слушай, ты!..
Под стихийно возникшую шумную перепалку я падаю на диван радом с Алиной, стараюсь собрать мысли в кулак, вспоминая гадостный инцидент в приемном «тройки». На ум, однако, лезут одни ругательства. А их в официальный документ не поместишь.
– Ты как? – шепчу девочке.
– Нормально, – едва слышно отвечает она. – Чуть не побили нас.
– Милиция когда приехала?
– Она вообще не приехала. К нам «психи» приехали, нас отправили сюда, а сами там остались, с трупом.
– Молодцы…
Громко бабахает дверь, заставив зазвенеть стекла в окнах. Офелию надолго не хватило. Надежда громко и шумно дышит, достает из кармана халата флакончик с сальбутамолом. У нее астма, ей нельзя так кричать…
Некоторое время в кабинете царит относительная тишина, прерываемая звонками линий «03» и голосами диспетчеров. Мы старательно пишем, каждый свое. Наконец, Дарья Сергеевна с Алиной дружно встают, щелкая ручками, оставляют на столе у старшего врача объяснительные и выходят. Ловлю на себе робкий взгляд Алины перед тем, как она закрывает дверь. Почему-то на душе сразу теплеет, и даже ушибленный нос начинает саднить не так сильно.
Я торопливо дописываю предложение и протягиваю выстраданное Надежде. Та, не читая, раздраженно швыряет лист куда-то в бумаги.
– Работать сможешь? – спрашивает она, не глядя на меня. – Или снять тебя с линии?
– Не надо меня снимать. Переживу.
– Иди тогда… обедай.
Когда я вошел в комнату, чайник уже выбрасывал струю пара, колыхая им веточки свисающего со шкафа чего-то вечнозелено-плетущегося, заботливо взращиваемого Офелией, и обильно увлажняя приклеенный неизвестно кем и зачем плакат «Классификация катетер-ассоциированных инфекций». Офелия бряцала на столе посудой, в чем ей помогала упомянутая Дарья Сергеевна, кромсающая городскую булочку. Надо же, Михайловна гостей позвала! Небывалое дело. За спиной Офелии вижу Алину, рассыпающую кофе и сахар в четыре рядком поставленные чашки. А вот это уже приятный сюрприз.
– … заходим во двор – а там псина здоровая, – продолжает разговор Дарья, ловко орудуя ножом. – Алинка калитку открывает, а эта тварь кидается! Как я успела ее обратно затащить – сама не знаю. Ору им «Уберите собаку!» через забор, а они, как мешком стукнутые, все одно талдычат: «Она не кусается». Кой хрен там не кусается, когда у нее слюна с клыков капает!
– Что за собака? – интересуюсь я, усаживаясь на свою кушетку.
– А-а, Антон пришел! Иди, все готово уже, – улыбается Дарья. – Алиночка салатик вот принесла из дому, сама делала. Она у меня вообще умница такая. Вы знакомы?
Девочка густо краснеет и начинает разглядывать затертый многочисленными швабрами линолеум на полу.
– Да знакомы, знакомы, – пододвигаю Алине стул. – У тебя от тети Даши еще ушки не опухли?
– Нет, – еще сильнее смущаясь, шепчет девочка.
– Скажешь тоже, опухли! – смеется Дарья Сергеевна. – Кто бы говорил, балаболка ты моя! Когда вместе работали, кто мне всю ночь про психов своих сказки рассказывал?
– Ладно, хватит языками трепать, – прикрикивает Офелия, разливая кипяток по стаканам. – Ешьте, пейте, пока не дернули опять куда-нибудь.
Дружно садимся. Я накладываю салат в тарелку и ставлю ее перед стесняющейся Алиной.
– Держи. И попробуй не оставить ее чистой.
Тетушки смеются.
– Кавалер, смотри-ка! Алинка, ты с ним повнимательнее! Поматросит и бросит!
– Ой, кто бы говорил! Сами, я так понял, из монастыря сюда перевелись?
Обед у нас проходит быстро, долго рассиживаться нам диспетчера не позволят. То, что мы сейчас на станции, отнюдь не говорит о том, что вызовов нет. Они всегда есть. Но есть и определенная категория вызовов, которые могут подождать. Конечно, сами вызывающие с нами бы никогда не согласились по этому вопросу. Но со временем работы на бригаде чувство вины, что мы сидим, а кто-то нас ждет, здорово притупляется. Обстоятельства тому способствуют. И двухчасовой давности инцидент в «тройке» – тому пример. Фактически, в качестве благодарности за то, что мы живым, быстро, правильно и бесплатно довезли травмированного мужика в больницу, я схлопотал по носу. Это не способствует нарастанию энтузиазма. А поскольку подобные варианты людской благодарности на нас сыплются каждую смену, в той или иной степени выраженности, энтузиазм гибнет окончательно, буквально после месяца работы. Ждут? Ну и пускай ждут, их много, и всех все равно не вылечишь.
Жутковатая философия, если посмотреть со стороны. Но ее не минует никто из тех, кто работает на «Скорой помощи». Предполагается, что врач должен любить больных, или, по меньшей мере, преисполняться к ним сочувствием и состраданием. Но нигде не сказано, что и больной должен любить врача. А раз не сказано – никто и не пытается. Вот, в итоге, и вырастает у нас эта глухая обоюдная ненависть. Как нам взахлеб говорят жалобщики и недовольные – мы им всем «должны». Должны быстро приехать, должны качественно оказать необходимый объем помощи, должны тащить их на руках, должны дышать их вонью, ковыряться в их язвах, слушать их бесконечные жалобы… Мы же давали клятву Гиппократа! Этой пресловутой клятвой они размахивают, как флагом, перед нашими носами. А кто ее читал, эту клятву? Да, мы должны, но никто не говорил, тем более – старина Гиппократ, что мы должны это делать бесплатно. Сам он, кстати сказать, драл со своих пациентов за свою сердечность и правильность втридорога. И мгновенно послал бы к Аиду в Тартар любого, кто пискнул бы что-то в отношении «долго шел» и «плохо полечил». Только об этом никто не вспоминает.
Странно, ведь у нас в стране уже давно сложились отношения, далекие от коммунистических заветов хитрого деда Ульянова и близкие к ненавидимым им капиталистическим идеалам. Все мы уже соглашаемся с тем фактом, что человек человеку давно стал лесным санитаром, что «не подмажешь – не поедешь», «как платят – так и работаем», «без поливки и капуста сохнет», «бесплатный сыр только в мышеловках» и так далее, и так далее. Но, тем не менее, медицина почему-то выпадает из этой схемы товарно-денежных отношений, как некое инородное тело. Иначе почему, при общей осведомленности о размере наших зарплат, о тяжести нашей работы, об огромном психоэмоциональном напряжении, тяжком грузе ответственности, несомненном вреде для здоровья бессонных ночей и нерегулярного питания, отсутствии самих условий для качественной работы мы еще оказываемся кому-то должны?
– Анто-он!
– А? Что? – встряхиваю головой.
– Чего задумался, спрашиваю? Кофе пей, остывает.
– Ничего, не подавлюсь.
Мрачные мысли приходят за едой какие-то.
– БРИГАДЕ ПЯТЬ, ПЯТОЙ!
– О, только подумала, – горестно восклицает Дарья. – Ладно, хоть дожевать успели – и то хорошо. Алиночка, ты как?
– Я уже.
– Ладно, тогда моем тарелочки…
– Да идите вы, Бога ради! – машет руками Офелия. – Сами помоем!
– Но…
– Иди, иди, не буди во мне зверя! Вот ужинать к вам придем, тогда и помоешь.
Дарья смеется, выходя с Алиной за дверь. Михайловна сгребает тарелки в стопку.
– Вилки захвати!
– Захватю, – усмехаюсь я.
– ЧЕТЫРНАДЦАТЬ!
– И воткни им в глотки! – мгновенно свирепеет Офелия. – Или еще куда! Что за люди, мать их душу, ни пожрать нормально не дадут, ни поср…
– Я за карточкой! – торопливо отвечаю я, поспешно выходя из комнаты.
* * *
Так мы обслужили еще три вызова, пока день катился к закату. Хмурые тучи на время решили сделать перерыв, и сквозь рваные прорехи в них проглянуло холодное вечернее солнце, залив багровым светом уставший город. Голые ветки платанов, зябко трясущие остатками листьев, заалели. Река, несущая смытый с верховьев древесный мусор, казалась рекой крови.
Наступило время вечерней пересменки. С семи до восьми у нас менялись водители – и машины тоже. Уж не знаю, кто придумал это, но готов убить его на месте, не задумываясь о последствиях. Это значило, что вместо того, чтобы хотя бы час полежать, вытянув гудящие от усталости ноги, мне придется таскать в другую «ГАЗель» все медицинское барахло и заново распихивать его по местам. А потом, засучив рукава, натягивать перчатки и драить все гипохлоритом.
Станция полна машин, приехавших и уезжающих, привычно бегают фельдшера, привычно перекрикиваются водители, воюя за место, кто-то яростно сигналит, требуя отойти с дороги, кто-то, пыхтя, перебрасывает вещи. На крылечке столпились амбулаторные больные, круглыми глазами рассматривающие мельтешащую перед ними медицинскую толпу. В недобрый час они пришли, честное слово. Нет ничего хуже, чем обратиться за медицинской помощью куда-либо – не только к нам – в беспокойный момент пересменки, когда предыдущая смена практически ушла и ей уже ничего не нужно, а нынешняя еще не заступила, и ей тем более ничего не нужно.
В ночь к нам на бригаду приходит водитель Гена – редкостный гад и скандалист, которого ни я, ни кто еще из нашей бригады терпеть не можем. На каждое твое сказанное слово у него найдутся пять, и все нецензурные. В отличие от воспитанного Валеры, нашей гордости и красы, этот и пальцем не шевельнет по поводу помощи в переносе инвентаря. Впрочем, нет – перегружать вещи я его, после двух неофициальных стычек и одной вполне официальной докладной, уже научил. Но из вредности он не расставляет их по местам, а сваливает в кучу у самой двери салона, и тебе, дабы навести порядок, приходится проявлять навыки профессионального альпиниста, чтобы попасть внутрь.
Вот и сейчас я, отстояв очередь в заправочной на пополнение медикаментами сумки, открываю дверь машины и вижу ожидаемую картину. Мало того – чехол с шинами и костылями втиснут так хитро, что полностью перегораживает вход, упираясь одним концом в поручень на лавочке, а другим – в печку.
– Вот же козел!
Чертыхаясь, начинаю растаскивать барахло. Свет в этой машине включается только из кабины, кабина – естественно – аккуратно закрыта на ключ, а сам Гена предсказуемо отсутствует. В полутьме догорающего дня я крабом ползаю по салону, распихивая инвентарь по ящикам и пристегивая его крепежными жгутами.
– Посветить, Псих?
– В ухо себе посвети! – морщусь от бьющего в лице света фонарика.
Луч перемещается на потолок, рассеиваясь по белой обивке. В кабине светлеет.
– Ковыряйся, – соглашается Серега.
– Помог бы лучше, – ворчу я. – Торшер ходячий.
– Как вы сегодня?
– Да нормально. Тринадцать вызовов, все по Центру. А вас?
– Терпимо. На Горную вот прокатились, там нашу пятую бригаду…
– Слышал. Что там было-то?
– Ты все рассовал? Пошли в комнату, кофейку организуем, тогда и расскажу.
Киваю. К чертовой матери эту машину, в конце-концов. Обойдется и без влажной уборки в этот раз.
Я хлопаю дверью, и мы с Серегой направляемся к крыльцу, по пути обмениваясь с приветствиями с проходящими мимо медиками и водителями. Мимо пробегает Мариша, сменившаяся из диспетчерской. У нее еще ночное дежурство в инфекционной больнице, поэтому она убегает раньше.
– Антош, ты как?
– Да хоть сейчас, – шутливо хватаю ее за талию. – Успеем за десять минут?
– Мы же «Скорая помощь», – смеется она.
– Пошли, пошли, – тащит меня Серега. – Потом зажиматься будешь. Пока, Маринка!
– Пока, мальчики!
Приемное полно народу, стоит нескончаемый гомон голосов. Не знаю, почему, но я люблю всю эту суету, непрекращающийся водоворот людей в зеленой форме. Нет, не в белых халатах. Терпеть не могу эту песню, как и само название. Она явно не про нас. Белый халат я одел всего один раз на смену, и за полдня работы под дождем он превратился в черно-белый.
Возле диспетчерской царит человеческий Гольфстрим, и в узкое окошко лезут, как минимум, четверо людей сразу. Оля, дорабатывающая смену, с обреченным выражением лица пихает карточки в окошко, ухитряясь при этом еще выписывать сопроводительные листы, раздавать сообщения в поликлинику, отвечать на шипение рации и непрекращающиеся телефонные звонки. Самый пик вызовов, как ни парадоксально, приходится именно в пересменку.
– Антон! Антоха!
Из толпы меня за рукав выхватывает Лешка с реанимации.
– Что с этим хреном? Довезли?
– С каким? Ах, с тем, из «Ауди»… Да, довезли.
– А что с носом? – включается в разговор второй «реанимальчик», Витя, напарник Леши. – На повороте занесло?
– Отстань! – отпихиваю его загребущую руку, пытающуюся ущипнуть пострадавшую часть моего лица. – А то сейчас тебя занесет.
– Нет, правда, что со шнобелем? – интересуется Леша.
– Ага, я и смотрю, он у тебя не того цвета какого-то, – поддакивает Серега.
– Балшой армянский благодарность, – зло говорю я. – Ответ устраивает?
Ребята молчат.
– За что? – наконец прерывает тишину Витя. – Вы же довезли?
– Вот за это и благодарили.
– Да хорош придуриваться! Что случилось?
– Сказали, что бумажник мы украли. С двумя «штуками» зеленых.
– Какой-какой бумажник? – внезапно интересуется Витя. – Кожа, коричневый, с золотым тиснением?
Теперь молчу я, глядя на «реанимальчика» № 2.
– Витька, – говорю, наконец. – Это что… это…вы?
– Что – мы?
– Вы его вытащили?
– Ничего мы не вытаскивали. Мы его с ДПС-никами в бардачке нашли. Там, и правда, две тысячи долларов было, ну и рублями по мелочи.
– Около трех тысяч, – добавляет Леша. – Антош, так это они на вас повесили, что ли? Вот дебилы! А ментов спросить… Антон, ты куда?
Я врываюсь в кабинет старшего врача.
– Надежда Александровна!
Та отмахивается, окруженная водителями, пришедшими в желании обрести подпись с печатью в путевом листе и исчезнуть в направлении ларька с пивом.
– Зайти потом?
– Да сядь ты!
Сажусь на диван. Наконец водители шумною толпой дружно уходят.
– Ну, что, Антоша, – устало улыбается Надежда. – Звонили с милиции только что, насчет прикарманенной вами конвертируемой валюты.
– Мне ребята с двенадцатой уже сказали.
– Вот и ладно. Деньги все на месте, возвращены владельцам под роспись.
– А жаль.
– Да ладно тебе, не щетинься. К людям надо быть терпимее.
– Вы сами верите в то, что сказали? – интересуюсь я.
– Не очень. Но тебя это не касается. Кстати, милиция также интересовалась, не желаешь ли ты забрать заявление?
– Это как заплатят, – нагло отвечаю я. – Тысячи две баксов меня устроят.
– Молодежь… – вздыхает Надежда. – Две тысячи его устроят. Ладно, иди давай.
Встаю, киваю, направляюсь к двери.
– Да, кстати, – останавливает меня голос старшего врача. – Владельцы бумажника и долларов сейчас едут на станцию, падать к тебе в ноги насчет твоего заявления. Если снова устроишь драку – напишу на тебя докладную. Понял?
– Не очень, – насмешливо отвечаю я, закрывая дверь.
* * *
До начала вечерней смены остается еще семь минут. Времени аккурат на одну сигарету. Я выхожу на крыльцо, щелкаю зажигалкой.
– Ты еще и куришь? – слышится за спиной.
Алина. Ловлю себя на том, что начинаю улыбаться.