– Я еще и пью. И ругаюсь. И вообще – политически неблагонадежен.
– Да перестань! – она шутливо толкает меня в плечо. Легко-легко, но очень приятно.
Пересменка подходит к концу. Фельдшера, закончившие возню с машинами, дымят на лавочке под навесом, делясь подробностями о дневных вызовах. Громче всех слышно хронически возмущенный фальцет Вали Холодовой.
– … ее так! Диспетчера подсуетили! Фурункул, говорят, у девушки на губе! Мы ее дом два часа искали, там на Горной ни номеров, ни указателей, ни хрена там нет! И аборигены местные, как ломом ударенные! «Где такой-то дом?». «Не знаю…». «А сколько здесь живешь?». «Десять лет». Твою мать! Я ору в рацию, что адрес не можем найти, они мне: «Вас встречают». Мы еще встречающих полчаса искали, по всем кустам шарились!
Лавочка взрывается хохотом.
– Валь, ты бы лучше по деревьям смотрела, – фыркает Серега. – Они к ночи туда забираются.
– Или по канавам!
Я слегка подталкиваю Алину к гогочущему большинству.
– Пошли, посмеемся. Пока время есть.
– Захожу я, – продолжает вещать Валя. – Сидит, королевна, так ее в печень, в банном халате на босу ногу. Она меня у калитки встречала, оказывается, устала и обратно ушла! А мы мимо ее халупы два раза проехали! У-у-у, рожа козлиная! На лицо смотрю – вроде нет ничего. Думала, может еще кому вызывает. Спрашиваю: «Кто больная-то?». Я, говорит, больная.
– Так на какой губе фурункул? – смеюсь я.
– И я спрашиваю, – гневно фыркает Валя. – Тут она халат этак распахивает… А там у нее гнойник с грецкий орех размером! На половой губе!
– Тьфу ты! – хором сплевывают «реанимальчики». – Да врешь, Валентина! Это ж как надо…
– Вот именно! У меня тут же обед к глотке подпрыгнул, а она еще говорит: «Да ничего, доктор, это у меня уже третий, в прошлый раз я его сама выдавила»!
Фельдшера совместно с врачами синхронно взвыли, выражая отвращение.
– Все, я сегодня не ужинаю, – громко кричит Серега. – И не завтракаю, наверное.
– А нас Клуценко сегодня в квартиру не пустила, – тихо говорит Анечка Демерчян, миниатюрная симпатичная армяночка, которую все любовно называют «фельдшер Лилипут».
Все поворачиваются к ней.
– Да ладно?
– Бабка Клуценко?
– Вы точно к ней звонили? Она же без «Скорой» дня не проживет. По три раза за сутки вызывает.
– Не пустила, – кивает Анечка. – Сказала через дверь, что она сейчас не дома, вот когда домой вернется, тогда и вызовет.
– Совсем с катушек съехала, – качает головой доктор Зябликов. – Сколько лет к ней езжу, она, как нас в квартиру заводила, тут же вещи начинала прятать, потому что мы все – бандиты в белых халатах. Так и говорила. О том, что беспокоит, рассказывает – а сама все прячет, при нас же. А теперь уже и не пускает.
– Это теперь уже к тебе, а, Псих?
– Не ко мне, а к «семерке», – устало отвечаю я. – Я на «психах» два года как не работаю.
– Ну и что, не справишься?
– А зачем она вызывает? – спрашивает Алина.
Понятно, новенькая. Не в курсе специфики вызовов наших «постоянных клиентов».
– Она, милая девушка, уже двадцать три года как вызывает, – поясняет Валя. – Я как сюда молодой и красивой после училища пришла, с первых же дежурств к ней каждое утро и вечер, как на праздник. И все одно и тоже – плохо ей. А как воткнешь в нее что-нибудь, хоть физраствор один, так сразу хорошеет. Часов на шесть. Потом опять вызывает.
– Ну, а диагноз ей какой ставят?
Лавочка вразнобой фыркает и дружно показывает на меня.
– Типичный синдром госпитализма, – пожимаю плечами. – Человек патологически любит лечиться, а чем и от чего – уже неважно. Пока ее лечат, ей хорошо. Только прекращают – ей плохо. И так далее.
– А если не принимать к ней вызова?
– Угу. Попробуй только. Как-то попытались, лет пять назад, адресовать ее с ее болячками к участковому. Вонь поднялась, как от общественного сортира после прорыва канализации. Ей, видишь ли, тяжело ходить в поликлинику через две улицы, но абсолютно не в лом тащиться в управление здравоохранения в центр города писать жалобу.
– Жалобы, – подчеркивает Валя. – И в Горздрав, и мэру нашему, и в край, и в газеты. Президенту вот только… да и то, неизвестно, может, и ему писала.
– Газету я помню, – кивает Зябликов. – «Ненужные люди» статейка называлась. Там все с ног на голову – она-де, ветеран Великой Отечественной, инвалид первой группы, сама в прошлом медсестра, фронт прошла, ноги отморозила, таская раненых. Короче, расписали ее героическую биографию по самое «не балуйся». Бабушка получилась – божий одуванчик просто. И нас также помянули – бессердечные, мол, и бездушные сволочи, которые отказывались к ней на вызовы ездить, когда она несколько раз при смерти была. Ну, журналюгам же только дай тему пообсасывать. После этого на нас свалили сверху строгое распоряжение – от нее и ей подобных принимать все вызовы, даже если их будет по четыре в час поступать. Вот и сели на нас старички, прямиком на загривок, да еще и ножки свесили.
– Ладно, Клуценко, а Лысанова! – восклицает Мила, работавшая в свое время в диспетчерской. – Тоже маразм ходячий. Звонит и спрашивает: «Вы не знаете, я сегодня “Скорую” вызывала или нет?». И так весь день…
– Она сейчас уринотерапию практикует, – хихикает Анечка. – Там такая вонь в квартире, что топор вешать можно.
– И вызывает обалденно! – поддерживает Мила. – «Адрес говорите». «Да тут вот, рядом с вами». «Где – рядом? Дом, квартира какая?». «Ну… вот там вот, окно, где свет горит. Ну, вы знаете!»
Дружно смеемся. Действительно, бабушка Лысанова такое частенько практикует. Я успел с ней познакомиться за два года работы на «общей» бригаде.
– НА ВЫЗОВ БРИГАДАМ – ТРИ, ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ, ШЕСТЬ, ДЕВЯТЬ, ДЕСЯТЬ, ЧЕТЫРНАДЦАТЬ, ВОСЕМНАДЦАТЬ! ОДИН – ДВА, ВЫЗОВ СРОЧНЫЙ!
Валя швыряет недокуренной сигаретой в громкоговоритель.
– Чтоб вы уср…сь!
Первыми с места срываются «реанимальчики». У них почти каждый вызов – срочный. Персонал начинает расходиться. По всему двору захлопали двери машин. Я, нехотя оторвавшись от лавочки, направляюсь в заправочную за сумкой, когда в спину мне ударяет свет фар.
– Антоха, – зовет Сергей.
Поворачиваюсь и вижу два знакомых «Лексуса», с трудом лавирующих между разъезжающихся «ГАЗелей».
– Твои знакомые, никак?
– Мои, – прищуриваюсь, тщетно стараясь разглядеть лица сквозь тонированные стекла. – Машины те же.
– Помочь?
– Будут бить – услышишь, – угрюмо шучу я, направляясь в заправочную. Бить, конечно, меня не будут – не в том они положении – но и встречать их реверансами на крыльце я не намерен. Пусть побегают за мной.
– Антоха, если буду деньги предлагать – будь осторожен. Не продешеви! – кричит вслед Серега.
– Не учи ученого.
По пути меня останавливает Алина, несущая извлеченную из бригадной ячейки терапевтическую сумку.
– Это… к тебе там приехали? Те самые?
– Нет, это так, ерунда, – небрежно отмахиваюсь я. – Знакомые решили навестить.
– И почему я тебе не верю? – улыбается девочка.
– Действительно, – улыбаюсь в ответ.
– Алиночка, хватит с молодым человеком любезничать, – пропыхтела проносящаяся мимо Дарья Сергеевна. – Там у нас «сердце болит» у дедушки, понеслись!
Алина, слегка поколебавшись, перехватила ручку тяжелой сумки двумя руками и, поднявшись на носках, коснулась губами моей щеки.
– Будь осторожен…
И убежала. А я остался стоять столбом посреди коридора, подталкиваемый с двух сторон людским потоком, глядя ей вслед.
– Отойди, Псих, мешаешь, – пихнул меня кто-то в плечо. Я послушно отошел, встряхнул головой и побрел в заправочную, чувствуя, как к щекам прилипает жар и бешено колотиться сердце. Господи, да что со мной? Как мальчишка себя веду неполовозрелый, честное слово!
Когда открывал дверцу ячейки, где стояла моя сумка, в коридоре раздался знакомый голос:
– Слющай, гдэ здэсь у вас такой Антон работаэт, э?
– А вы кто? – рявкнул в ответ стервозный фальцет.
Так, на «направление» села Инна Васильевна. Очевидный минус – ночь мы точно не поспим, потому как она уже лет двадцать как не работает на выезде и чувство жалости к бригадам у нее напрочь атрофировано. Один маленький, но плюс – сейчас мои «знакомые» выхватят по первому разряду.
– Нам Антон нужэн, гаварю! – повышает голос толстяк. – Есть он, нэт?
– Да мне плевать, кто вам нужен! Я вас знать не знаю, и Антона вашего тоже!
– Ти зачэм так разговарываэшь, э?
– Ты меня еще поучи, боров! – взвивается Инна. – Тебе сколько лет, что ты тут меня воспитывать начинаешь?!
– Слюшай, зачэм тэбэ лэт, а? – присоединяется женский голос – тоже знакомый, естественно. – Тэбэ русским язиком гаварят…
– Это ты у себя на пальме «рюсським язиком» называй! Отвали от окна, пока милицию не вызвала!
Ладно, пора и мне вмешаться. Выхожу в коридор, отпихиваю плечом толстяка и несостоявшуюся вдову.
– Инна Васильевна, карточку можно четырнадцатой!
– На! – карточка белой птицей выпорхнула из окошка.
– Э… ты, Антон, да?
– А кто интересуется? – презрительно отвечаю я. Поворачиваюсь спиной и направляюсь к выходу.
Бригады почти все разъехались, на лавочке только скучает Анечка «Лилипут», дожидаясь своего врача. Закат благополучно догорел, и потемневшее небо радостно затянули чернильные тучи, грозящие обрушить снежную метель на наши головы. До чего же мерзкая погода!
– Эй, падажди, да! – слышу сзади. Останавливаюсь.
– У меня вызов.
– Падаждет твой вызов, – толстяк наклоняется ближе, дыша луком и непереносимо отвратным производным больного гастритом желудка. Брезгливо морщусь и отдаляюсь. – Ти… это… кароче… в общэм… чего хочэш?
Насмешливо смотрю на него. До чего же наглая рожа! Даже страха в глазах нет. Он преисполнен уверенности, что за свои деньги весь мир может купить. Не то, что какого-то там фельдшера «Скорой помощи»…
– Спать хочу. И есть. А еще хочу на вызов поехать – а ты мне мешаешь.
– Нэт, ти эта, брос прыдуриватса, э! Дэнэг тэбэ сколка нада?
– У тебя столько нет, – отвечаю я. Пока не пришла Офелия, ставлю терапевтическую сумку на лавку.
– Э-ээ, ест – нэт, мои праблэм, ти скажи, сколка хочиш?
Ну не мразь ли? Даже не пытается извиниться.
– Посмотри на мое лицо, ты, рыло свиное, – зло цежу, наклоняясь к нему. – Я твоего восемь раз траханного родственника, который по собственной дурости две машины расколотил, живым до больницы довез! Спину надрывал, пока эту тушу на носилках таскал! А ты мне в благодарность нос разбил, гнида. Сколько я хочу, спрашиваешь? Я хочу сейчас твою рожу об асфальт так приложить, чтобы у тебя из задницы кровью брызнуло!
Толстяк наливается красным, но взрыва не происходит. Как я сказал, он сейчас не в том положении. Молчит. Молчу и я, сверля его взглядом. Он отводит маленькие глазки в сторону, разглядывая стоящую на лавке сумку. Сумка старенькая, синие ее бока покрывают кривые царапины от многочисленных ударов о дверные косяки и спинки кроватей, наклейка с эмблемой Красного Креста затерта до неузнаваемости, пластмассовые замки, изначально установленные на ней, давно перестали существовать. Вместо одного бригадные умельцы приспособили гнутую железную пластину, роль второго выполняет скрученная канцелярская резинка. Позорище, иными словами.
Я сажусь на лавку и открываю укладку. Шприцы-«двадцатки» с шелестом радостно падают из ячейки, потому как заслонка из оргстекла отсутствует, а лейкопластырь, выполняющий роль временного фиксатора, то и дело отклеивается.
– Видишь?
– Э?
– Это видишь, спрашиваю? Вот с таким дерьмом мы и работаем, все валится и сыплется.
Не понимает, тупо моргает глазами. Ладно, буду попроще.
– Мне не нужны твои деньги, – говорю я, вставая и захлопывая укладку. – Я ни тебя, ни вас всех, знать не желаю и не хочу иметь с вами ничего общего, даже землю под ногами. Но терапевтические сумки у нас на «Скорой помощи» – полное барахло, работать с ними одно мучение, а денег на покупку новых нет. Все понял?
– Сколка? – хрипло говорит толстяк.
Ладно, не буду наглеть. Говорю вполголоса.
– На нашей подстанции девятнадцать бригад. Новая хорошая терапевтическая укладка, германского производства, в «Медтехнике» стоит что-то около четырех тысяч рублей. И если я в ближайшие дни узнаю, что от анонимного доброжелателя на нашу подстанцию бескорыстно поступило девятнадцать таких укладок – я заберу заявление. Только тогда. Вопросы есть?
Мотает головой. Вопросов нет.
– Бывай, благодетель.
* * *
На счастье, Офелия спустилась уже после того, как мои новые друзья укатили, потому как она уже была на взводе. Из всех периодов приема пищи ужин для нее священен и особенно почитаем, поэтому любой больной, вызвавший бригаду в промежуток с восьми до девяти вечера, попадает под разряд лютейшего из врагов. Плюс – сам вызов, «лежит БОМЖ, гл. вход Центр. рынка».
Бомжи – это особая категория людей, с которой у остального социума сложились довольно странные взаимоотношения. Слов нет, их жалко, этих опустившихся, истерзанных жизнью людей, ночующих на лавках, дрожащих от холода в переходах, копошащихся в мусорных баках в поисках себе на обед того, что любой другой человек не предложил бы своей собаке. Но это – поверхностная жалость, абстрактная и не имеющая никакого материального базиса под собой. Так многим из нас жалко отчаянно визжащих свинок, которым цинично режут глотки на бойнях угрюмые волосатые мужики в окровавленных фартуках, но, тем не менее, все мы любим и колбасу, и бифштекс, и котлеты, и прочие производные из этих неправедно убиенных.
Бомжей всем жалко, но никто ничего не делает для них. Они – истинно «ненужные люди», если использовать термины упомянутой Зябликовым статьи. В день до трех десятков звонков поступает на линии «03» с гневными выпадами в адрес наших медиков, позволяющих этим «ненужным» тихо умирать на асфальте. Голоса звонящих просто вибрируют от праведного гнева, одержимые пароксизмом человеколюбия, сострадания к ближнему и ненависти к нашей вопиющей черствости и цинизму.
Простой пример обычного разговора диспетчера с таким вот идейно одержимым:
– Я жилец дома номер семнадцать по переулку Еловому. У нас возле подъезда уже две недели лежит бомж. Ему плохо. А ваша «Скорая» отказывается его забрать! Мы будем на вас…
– Что с ним?
– Откуда я знаю, что с ним! Вы – врачи, вы и выясняйте! Мы уже четыре раза за эти две недели вызывали к нему «неотложку», ваши приезжали, давление ему мерили и уезжали. А забирать его отказывались! Он лежит возле подъезда, тут дети!
– Хорошо, откуда вы знаете, что ему плохо? Вы его расспрашивали? Он жалобы какие-то предъявлял на здоровье?
– Девушка, вы что, издеваетесь там все? Я вам русским языком говорю, что человеку плохо, ему надо в больницу, а вы мне про жалобы какие-то!
– А вы сами к нему подходили?
Нет, конечно. Зачем? Краткая предыстория – бригада действительно ездила к этому бедняге четырежды. Все четыре раза он от помощи категорически отказывался, поливал бранью врача и фельдшера. Один раз, под напором возмущенной общественности, его все-таки отвезли в «тройку». Там он пробыл ровно полчаса, пока врачи приемного отделения не осмотрели его и признали неподлежащим стационарному лечению. Диагноз – «алкогольная энцефалопатия». С этим в стационар не кладут. Больница – это не приют для сирых и убогих, а место, где проходят лечение те люди, чье состояние слишком тяжелое, чтобы лечиться амбулаторно или дома. И она не резиновая, к великому сожалению, количество койко-мест там ограничено. Вряд ли бы тот гуманный житель дома номер семнадцать обрадовался бы, если бы лично ему или его близким отказали в госпитализации только по причине того, что в стационаре нет мест, все свободные заняты бомжами. Мой знакомый врач из приемного «тройки» всегда говорил так: «Хорошо, я сейчас его положу. А завтра заболеет твоя мама, но места ей уже не будет. Или она будет лежать рядом с ним, дышать его вонью, цеплять от него вшей и туберкулез. Ты согласен?».