— Мне не нравится то, что я увидела, — сказала она.
Уединившись парами, все погрузились в откровенные разговоры о расах, о сексуальных отношениях между ними, разбираясь в сложной путанице понятий о запахах, мифах и легендах, слухах, диалектах, об истинах и привычках, которые отделяют белых от чёрных. Длинной нитью тел они расположились на полу, кончиками пальцев касаясь рук соседей с обеих сторон. Теперь они стали участниками психодрамы, в которой чёрные играли роль белых — и наоборот. Один чёрный, которому выпала роль «хорошего белого копа», попробовал вжиться в неё и отказался. Изображать хорошего белого полицейского невозможно, сказал он. Таковых не существует. Когда после полудня появились сандвичи, участники группы получили от Морта указание кормить друг друга. Затем они стали рассказывать истории своей жизни, с той мерой откровенности, которую каждый мог себе позволить, и все внимательно, лишь еле слышно перешёптываясь, слушали рассказчика. Потом каждому пришлось перед лицом девяти критиков дать ответ на вопрос: «Если бы твоя дочь спала с чёрным (или белым) мужчиной, что бы ты сказал(а) ей — и что ты на самом деле думаешь об этом?»
В этой части встречи Сьюзен Ворхи призналась, что всегда боялась быть изнасилованной чёрным мужчиной. Она была удивлена и смущена весёлой реакцией на её признание. Морт бросил ей жёлтую подушку, позаимствованную с одного из диванов.
— Отлично, — сказал психолог. — Избавляйтесь от своих страхов. Орите на неё. Бейте. Вышибите из неё дух.
На глазах оцепеневшей аудитории Сьюзен Ворхи накинулась на подушку, колотя её кулаками. Только что её сковывало смущение перед зрителями. Но сейчас, охваченная первобытной яростью, она забыла о них. Ругаясь, она била подушку и топтала её ногами. Наконец она без сил рухнула на пол и изумлённо уставилась на жёлтый предмет в своих руках.
Морт ни на секунду не давал им покоя, непрерывно подгоняя их. От эксперимента, в котором все дали волю откровенным эмоциям, они, не переводя дыхания, переходили к другим ситуациям. Он постоянно подгонял их словами «Сверяйтесь с реальностью». Он бросал в их адрес оскорбительные замечания. В этом помещении, сказал он, любой может плакать или смеяться, но никому не удастся обрести неуязвимость при помощи острот и увёрток. Забудьте о прошлом и не обращайте внимания на будущее. Говорите только о настоящем, ощущайте только его. Всматривайтесь в себя, приказал он, вгрызайтесь в себя до мозга костей, избавляйтесь от малейших следов злобы и предрассудков, которые только сможете найти в себе. Говорите о них вслух во всеуслышание. Очищайте себя.
На газоны с задней стороны дома, на Овал перед ним, на статуи государственных деятелей былого опустился покров ночи, но мучительное выворачивание самих себя продолжалось. Они старались понять самих себя в течение тех пяти минут, когда каждый отвечал на вопрос «Кто я такой?» Порой Джою Ворхи казалось, что железные крючья вытаскивают из него становой хребет и раздирают плоть, оставляя на виду подрагивающие от ужаса нервы. Жёсткая оболочка сдержанности и замкнутости кусками спадала с каждого из присутствующих. Все обретали свою человеческую сущность, смущённую, робкую и испуганную от лицезрения самое себя. Старые модели отношений хрустели и комкались, как истлевшая бумага. И по мере того, как ночь вступала в свои права, в комнате росла и крепла новая атмосфера. Участники группы преисполнялись сострадания и сочувствия друг к другу. Интонации разговоров стали мягкими и вежливыми, от гнева и раздражения не осталось и следа. Хищные взгляды уступили место застенчивым улыбкам. Когда в комнате воцарилась тишина, все услышали, как кто-то всхлипывает у камина. Облокотившись на него, стояла Хелен Рэндалл, рядом с Этель Моррисон, двадцатилетней чёрной девушкой. Они стояли, обнявшись, и обе плакали.
Окончательная разрядка наступила к полуночи. В заключение Морт приказал всем опять сомкнуться в тесный круг, в котором они впервые прикоснулись друг к другу шестнадцать часов назад.
— А теперь возьмитесь за руки, — сказал он, — и минуту помолчите.
Никто не мог понять, как это произошло. Всё началось медленно и осторожно. Словно бы над ними повис огромный магнит, силе которого было невозможно сопротивляться. Кольцо сомкнутых рук начало подниматься, сначала медленно, потом всё быстрее. И внезапно все двадцать рук взметнулись кверху в едином мощном порыве. Они тянулись не к потолку, а к огромной дуге небосвода. Они с силой сжимали пальцы друг друга, стараясь удержать этот венец обретённой ими истины и никогда не расставаться с ней. То был наивысший взлёт присущей им человечности, доброты и сострадания. Они были полны силы и счастья. И обводя взглядом тесный круг, Джой Ворхи видел вокруг себя сияющие лица.
— Теперь вы поняли, — тихо сказал Морт. Он, профессиональный руководитель таких изматывающих встреч, с мягкой улыбкой смотрел на дело рук своих. — Все мы просто люди.
Ещё час был посвящён пустой весёлой болтовне. Преисполненные огромного облегчения, они говорили о своих чувствах и эмоциях, сравнивая их друг с другом и пытаясь понять, как повлияло на поток страстей присутствие Президента — сдерживало ли их или, наоборот, стимулировало. Все пришли к общему выводу: оно добавило какое-то новое измерение. Все поглощали мороженое, ели печенья и пили кофе, охваченные радостным возбуждением. Все должны будут поддерживать связь, и они должны стать миссионерами, ратующими за внедрение этого нового опыта. Ими владело веселье, и всё то и дело смеялись. И наконец один из чёрных ребят, Хенк Улам, выразил всеобщее настроение, сказав:
— Мистер Президент Фил, вы чертовски хороший мужик, и когда я стану Президентом, то сделаю вас королём — хоть на день!
Но теперь, утром понедельника, всего пятьдесят три часа спустя, им казалось, что от этих часов радости, очищения и чувства своей причастности к человечеству их отделяет несколько десятилетий.
— А это могло бы сработать, Джой, — сказал Рэндалл.
— Я надеялся, что миллионы американцев пройдут через такую процедуру. И у нас была возможность изменить межрасовые отношения по всей стране… Поддержанные авторитетом Белого Дома, его посланцы рассказывают всей стране о сути и смысле таких встреч. Я даже представил себе лозунг — «Узнай своего соседа».
— Я понимаю, Фил. — Ворхи пошевелил в воздухе пальцами, словно вызывая воспоминания. — Но «Чёрные Двадцать Первого Февраля» положили конец такой возможности. И мы должны окончательно забыть её.
— Забыть трудно, — сказал Рэндалл. — Давно уже у меня не было таких потрясающих шестнадцати часов… Конечно, не в пример Кэти, я не считаю их панацеей. Бедная девочка. Она думает, что присутствует при рождении нового мира.
— Новых миров не существует, — заметил Ворхи. К нему вернулся привычный цинизм, и он с удовольствием, как в старое привычное пальто, облачился в него.
— Да, их нету. — Рэндалл погрузился в свои мысли и в ту же секунду оказался далеко отсюда, вместе с Кэти и Хелен в Стенфорде. Хелен побудет с Кэти, пока она не закончит подготовку на курсах Корпуса Мира, после чего улетит в Гану, где два года будет преподавать детишкам английский язык. Дорогая Кэти, его роза с шипами. Скоро и ей придётся расстаться с мечтами.
— Ну что ж, вернёмся к Ч. Ф., — сказал Рэндалл.
Ворхи понял, что минуты расслабленности кончились.
Они снова вырулили на главную трассу и готовы следовать по ней.
— Джой, — сказал Рэндалл, — вот что мне нужно от тебя: чёткое определение направления мысли. Скоро мне придётся принимать решение.
— Свои идеи я высказал в ходе совещания. — Ворхи почесал в затылке. Несмотря на прохладу в кабинете, он продолжал отчаянно потеть.
— Лишь чтобы они остались в письменном виде.
— Ещё бы, чёрт возьми! Своей маленькой книжкой Судного дня ты всех нас насадил на вертел.
Рэндалл пропустил мимо ушей его ехидный намёк.
— Теперь мы одни. И я хочу, чтобы мы поговорили на равных.
— О’кей. — Откинув голову на спинку дивана, Ворхи прикрыл глаза. — Попробую на равных, но ты напомни мне, о чём шла речь.
— Ты посоветовал мне выступить по ТВ, обратиться к Ч. Ф. с просьбой оставить захваченные дома и пообещать им в таком случае амнистию в случае согласия. Если же они откажутся, подготовиться к любому развитию событий.
— Точно, — Ворхи по-прежнему не открывал глаз. — Но ты кое-что упустил из виду, Фил.
— Что именно? Ради Бога, сядь как следует и посмотри на меня.
Ворхи подчинился. Скрести он сейчас под собой ноги, то был бы живым воплощением толстого Будды.
— Детей, Фил. Тех самых детей. Ты помнишь, что я был единственным из всех восьмерых, который упомянул о детях?
— Ну, предположим. К чему ты клонишь?
— Послушай, Фил, — сказал Ворхи. — Эти ребятишки — наш самый ценный капитал. Они есть во всех домах, и всего их больше дюжины. И теперь я спрошу тебя: о чём первым делом подумает каждая мать в стране, услышав твоё выступление? О захваченных домах? Что ж, будут и такие. О взрослых, которые оказались пленниками? О святом понятии частной собственности? Чёрт побери, Фил, — нет и нет! Она будет думать только лишь об этих детях. — Когда Рэндалл промолчал, Ворхи наклонился вперёд и поднял указательный палец. — Кого ставит в свою рекламу каждый производитель кукурузных хлопьев? Детей. Для кого играют рок-ансамбли? Для детей и подростков. Ради кого каждый отец горбатится всю жизнь на нудной и утомительной работе? Ради детей. О ком ты думал, кого любил больше всего последний двадцать один год? Кэти, твоего ребёнка.
— Хватит. Я не идиот. Что ты предлагаешь?
— Фил, — сказал Ворхи, — я думаю, ты должен раскрутить тему детей на всю катушку. Осени их сенью флага. Заставь людей плакать над ними. Забудь о праве частной собственности. Кого волнует несколько акров земли, куча кирпичей и груда водопроводных труб, принадлежащие богатым? Пусть каждая мать, каждый отец в стране, белые или чёрные, только и думают об этих бедных малышах, которых держат на мушке.
Поёрзав на диване, Рэндалл еле заметно кивнул.
— Как я и говорил, Джой, ты циничный сукин сын.
— Но ведь я говорю дело. Так? Фил, меня ты вокруг пальца не обведёшь. Я ведь знаю, что ты не собираешься поднимать войска и громить Ч. Ф., не поговорив предварительно со страной. Такого ты не допустишь. Это генералу Хильдебранду позволительно вести себя как человеку каменного века по нашим меркам, но все будут тыкать пальцем в тебя. Негры оказали тебе огромную помощь на выборах и, может быть, снова её окажут — если вообще будет это «снова». Так что ты не можешь отдать приказ «Патронов не жалеть!», ввести военно-полевые суды и всё такое. — Замолчав, Ворхи в упор посмотрел на своего друга. — Нет, ты выступишь по телевизору и произнесёшь самую потрясающую речь в своей жизни. И когда ты будешь готов к ней, я скажу лишь — взывай к этим детям. Пусть, чёрт побери, вся страна обольётся слезами.
Помолчав несколько секунд, Рэндалл с сомнением покачал головой.
— Эксплуатировать тему пленённых детей?
— Ага! — Джой ткнул в него пальцем. — Ты сам это сказал. Пленённых. Эти дети — пленники. Так что, чёрт возьми, бесчестного в том, что ты подчеркнёшь этот факт? Я ведь не убеждаю тебя врать. Просто я говорю, что ты должен вести себя, как толковый газетчик. Сделай судьбы детей главной темой своего выступления. Пусть страна увидит и услышит, в каком невыносимом положении оказались эти невинные ребятишки. Господи, да часть из них просто младенцы.
— Что-то не припоминаю, дабы мир сходил с ума из-за таких же детей в Биафре, — сказал Рэндалл. — А ведь там их тысячи умерли от голода.
— Но, — продолжал настаивать Ворхи, — ведь в конце концов именно сморщенные измождённые личики этих детей из Биафры привели к спасательной операции. Мы волновались за них. Весь мир переживал. А ведь эти дети были за тысячи миль от нас. Мы воспринимали их, как сплошную массу, не различая отдельных лиц. И давай не будем закрывать на это глаза — они были чёрными. Теперь же под дулом оружия в своих же домах оказались американские дети. Каждого из них газеты назовут по имени и покажут его изображение. И я считаю, что это окажет куда более эмоциональное воздействие, чем Биафра.
Рэндалл продолжал смотреть на своего друга.
— Ты убедил меня, Джой. Как всегда.
— Но тебе не нравится, как я всё это изложил, не так ли? Ладно, можешь облекать мою мысль в любые слова, как сочтёшь нужным. Только не забудь про детей. Точка.
— Есть что-нибудь ещё? — с хрипотцой в голосе сказал Рэндалл. Он мучительно нуждался хоть в нескольких часах сна.
— Нет, если не считать, что меня беспокоят те пятеро молодых ребят-негров, которые участвовали во встрече. Представь себе, что кто-то из них намекнёт о происходивших тут событиях. Можешь тут же ставить на себе крест.
— Перед их появлением Кэти взяла слово с каждого из них, — сказал Рэндалл. — И убеждена, что они не станут болтать.
— И всё же, если слухи просочатся, тебе придётся послать воздушный поцелуй тому влиянию, которым ты ещё пользуешься у консерваторов. Стоит тебе только призвать страну к спокойствию и сдержанности, как многие заорут «любимчик ниггеров» и схватятся за оружие… А что, если я позвоню Кэти и попрошу её ещё раз переговорить со своими друзьями?
— Хорошая идея, — согласился Рэндалл. — Я думаю, у тебя это лучше получится. К твоим словам она отнесётся с большим вниманием, чем ко мне… Это всё?
— Всё, Фил. — Встав, Ворхи положил руку на плечо Рэндалла. — Разве что осталось пожелать тебе удачи. Прости за резкость моих слов. Я просто хотел донести свои мысли… Да, это нелегко, Фил. И я могу только радоваться, что ты, а не я готов взять на себя эту ношу; мне она была бы не под силу.
— Спасибо, Джой. Я ценю твою помощь… Располагайся в гостевой комнате.
— Нет. Я попрошу поставить мне диванчик в ситуационном зале. Если уж я обречён исполнять роль координатора, мне лучше быть на месте событий.
У порога двое друзей распрощались.
Президент Рэндалл вернулся к своему дивану. Теперь он остался наедине с дилеммой. И даже Джой Ворхи был не в состоянии избавить его от необходимости принимать решение. Рэндалл снова взялся за блокнот с заметками. Пытаясь разобраться в записях, он поймал себя на том, что буквы расплываются у него перед глазами. Но мгновенное состояние ступора сменилось долгожданной ясностью. Разрозненные мысли со всех сторон стягивались в каре и ровняли ряды, начиная шествие. Собираясь, он сидел в неподвижности не менее пяти минут.
Затем, встав, он подошёл к телефону, стоявшему на лёгком лакированном столике у камина. Гертруда сразу же сняла трубку, и он услышал её тихий мягкий голос. Рэндалл попросил его связать с Педерсеном.
Через секунду тот ответил, и в его голосе тоже чувствовалось утомление.
— Да, мистер Президент.
— Есть какие-нибудь новости? — спросил Рэндалл.
— Семь ударных групп наших агентов готовы приступить к действиям.
— Хорошо… Джесси, сколько детей находятся во всех этих домах? Четырнадцать?
— Нет, сэр. Всего несовершеннолетних детей, все белые, девятнадцать человек.
— Девятнадцать. Это всё, Джесси. Спасибо.
Он попросил Гертруду поднять его в половине седьмого, через девяносто минут. За окном уже занимался туманный пепельный рассвет и из утреннего сумрака медленно выплывали обширные лужайки. Он медленно направился к обрамлённым флагами дверям, что вели в его спальню. Пять часов тому назад, когда Генеральный Прокурор связался с ним по телефону, стоявшему у кровати, Фил Рэндалл был счастливым человеком, захваченным новой идеей. Она увлекла его, как в юности. Теперь он чувствовал тяжёлый груз лет, который обессиливал его. Бедная Кэти. Бедный папа. Бедные все.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В Фейрхилле было без нескольких минут семь, когда утром в понедельник Скотт Кроуфорд открыл двери в комнату своей сестрёнки и на цыпочках подошёл к её кровати. На нём были мятые джинсы и безрукавка с ярко красными буквами «БАХ!»
В комнату проникали первые осторожные лучи света; тени таяли и расплывались. На стене висели яркие рисунки Холли. На шпиле оранжевой церкви сидел смеющийся мальчишка с тыквообразной головой. Натянув на себя простыню, Холли лежала, уткнувшись головой в передние ноги панды, которая на следующую ночь должна была перейти во владение Скотта. Колени у неё были подтянуты к подбородку и, свернувшись в комочек, она улыбалась во сне.