События этого вечера проплывали в памяти, как кадры старого фильма — сюжет ясен, но действующие лица появляются совершенно неожиданно. Бен Стил: сдержанный, властный, голос мягкий, но сам он твёрд, как металл, о котором напоминает его фамилия; в свете настольной лампы в библиотеке поблёскивает его медальон, в глубоких карих глазах видна скрытая сила. Харви Марш: куполообразная копна вьющихся волос в стиле «афро», круглое лицо с откровенно гнусной улыбкой, хотя в нём нет враждебности, набедренный карман оттопырен револьвером. Пёрли Уиггинс: желтоватая, как старый пергамент, кожа; кривые, в пятнах от никотина, зубы; высокий, скрипучий, как у какаду, голос, которым он многословно излагал абсурдную версию того, что считает законом. Чили Амброс: человек, испугавший её, с мрачным грустным лицом, тёмным, как чёрное дерево в ночи, странные зеленоватые глаза, золотой зуб и револьвер за поясом. Амброс был единственным, у кого не смягчался голос, когда речь заходила о детях. Судя по некоторым репликам, она предположила, что Амброс перешёл к «Чёрным Двадцать Первого Февраля» от «Чёрных пантер» и Лиз не сомневалась, что он готов без малейшего сожаления перебить всех Кроуфордов в этом доме, и старших и младших. И это идиотское требование отдать Фейрхилл, которое с насмешливым подобострастием изложил Уиггинс!
Она пододвинулась к Тиму и прижалась к нему. Он пошевелился.
— Спишь? — прошептала она.
— Нет. Не могу. — На лицо его и на завитки светлых волос упал призрачный свет четвертинки месяца, которую то и дело затягивали облака. За ночь у Тима заметно отрастала щетина на подбородке.
— Дать тебе таблетку?
— Нет, — сказал он. — Утром я должен быть во всеоружии.
— Тим, что нам делать?
— Пока ещё не знаю. — Он повернулся к ней и стал шептать на ухо — в своём собственном доме им приходится вести себя как заговорщикам. — Они всё о нас знают. А мы же о них — ничего. Мне нужно время, чтобы разобраться в Стиле. Он отличается от всех остальных — хотя пытается сломить меня лишь волевым напором. Он умён, Пусс. Может, в этом и есть наш шанс. Я думаю, с ним удастся договориться.
— Но это же фантастика, — запротестовала она, обратив внимание, что это слово уже полдюжины раз пришло ей на ум, когда она очутилась в постели. — Отдать им Фейрхилл? Вот так просто? Только потому, что они явились сюда с оружием? Да это же бред. В Соединённых Штатах Америки? Они, должно быть, очень наивны.
— Стила наивным не назовёшь, — сказал он. — Нет, замысел так прост, что, как он считает, сработает. Он требует, чтобы мы продали Фейрхилл «Чёрным Двадцать Первого Февраля» за один доллар. Он считает, что сможет выжать из меня согласие, как это делал Большой Тим. Стил не верит в грубую силу. В этом я убеждён. Но, Господи, в неё верят все остальные. Если мы не отдадим им Фейрхилл, кто-то пострадает — ты, Скотт или Холли. Они понимают, что мы сдадимся при первых признаках… ну, реальной угрозы.
— А я говорю, что это наивно, до смешного наивно, — возразила она. — Тебе надо всего лишь подписать договор, передать его в суд в Трентоне, а затем обратиться в полицию и заявить, что владение отобрано под угрозой силы. И оно тут же вернётся к нам.
— А через неделю кто-то будет мёртв — ты, я, Скотт или Холли.
— Такого тут просто не может быть!
— Да? Заверяю тебя, что если бы пришлось иметь дело только со Стилом, до этого не дошло бы. Но ты присмотрелась к Чили Амбросу? Он всадил бы пулю или нож в любого из нас — то есть, в любого белого — столь же легко и без раздумий, как он убивает кролика.
Да, она всё помнила. Амброс стоял у камина, недвижимый стражник, вырезанный из чёрного дерева. Его зелёные глаза, ярко выделяющиеся на фоне чёрной кожи, неотступно преследовали её, пока Уиггинс выдавал свои многосложные юридические периоды.
— Но мы можем попросить защиты у полиции, Тим.
— На неделю или на месяц, — сказал он. — Но чтобы год за годом?.. Чили Амброс или кто-то иной его склада будет выслеживать нас до конца наших дней. Это намерение чувствуется в каждом их слове — правда, только не у Стила. Не исключено, что это начало революции, Лиз. В таком случае, на старые правила и законы можно больше не рассчитывать.
— Не могу поверить, — сказала она. — Забрать у нас Фейрхилл?
— Чувствуется, ты не поддалась на моральную аргументацию Стила?
— Я думаю, что это абсурд, — придвинулась к нему Лиз. — То, что сорок лет назад сделал твой отец, ныне не имеет к нам никакого отношения. И если Стил будет стоять на своём, то, значит, в этой стране никто не сможет ничем владеть.
— Но если посмотреть с его точки зрения? — возразил Тим. Вызов со стороны Стила и Уиггинса, юридическая дуэль, как ни странно, вызвали у него желание выступить в роли адвоката дьявола.
— Довольно сомнительное извинение для изъятия Фейрхилла.
Лёжа в темноте, Тим задумался. За несколько коротких часов Лиз неузнаваемо преобразилась. Из женщины, которая вечно находит причины и поводы, плавая в море эмоций и абстракций, она стала непробиваемым защитником Фейрхилла, своей исконной территории.
— Извинение? — откликнулся он. — Может, и так. Но чертовски умное.
Он припомнил, как его первоначальная вспышка ярости сменилась невольным восхищением перед рациональным подходом Стила. Тим всегда отдавал должное людям, которые умели, играя на сходстве логики и справедливости, извлекать из этого сочетания то, что им нужно. Стил, облокотившись на камин, с официозным Пёрли Уиггинсом с одной стороны и зловещим громилой Чили Амбросом с другой, изложил Лиз то, что он раньше обрисовал Тиму: как отец Тима скупил имущество разорившихся чёрных обитателей Трентона на торгах, как он разбогател, как добился права на покупку Оук-фарм, пустив в ход часть состояния, которое принёс ему Трентон. Переименованный Фейрхилл, доказывал Стил, стал результатом набега белого буканьера на дома чёрных бедняков. И теперь речь идёт об элементарной справедливости, в силу которой Фейрхилл должен перейти к потомкам тех, кого старый Тим обманным образом обобрал до нитки в своей одержимости долларом. В рядах «Двадцать Первого Февраля» было много сыновей и дочерей тех, кто когда-то владел тут жильём, и Фейрхилл должен стать «восстановительным и реабилитационным центром» революционного движения. В плавательном бассейне будут плескаться чёрные детишки его членов. Теннисные корты будут преобразованы в баскетбольные площадки. Гараж на три машины станет спальней. Стил был полон грандиозных планов.
Пёрли Уиггинс, яростно кивая в знак поддержки, открыл свою папку и извлёк из неё целую кипу бумаг, в которых, как он сказал, содержатся все адреса тех владений, которые Тим Кроуфорд приобрёл на распродаже. Уиггинс помахал ещё одной пачкой бумаг. В них были заверенные заявления членов «Двадцать Первого Февраля», подтверждающие, что их отцы или деды были обманным образом выставлены из своих домов. А когда Тим возразил: «Это не соответствует закону, и вы это знаете», именно Стил холодно ответил ему.
— Это соответствует справедливости, парень. Таков чёрный закон.
— Как ты можешь называть его умным? — Лиз прервала его размышления. Она вцепилась Тиму в плечо. — Будь Стил на самом деле таким умным, ему бы не понадобились вооружённые люди. Да это откровенный грабёж, вот что это такое.
— Что ж, — сухо сказал Тим, — мы всегда можем обратиться к твоим Федералистам или к «Равенству» сейчас!
— Это непорядочно — так говорить. — Насупившись, она отодвинулась от него.
— Ты меня неправильно поняла, Пусс. — Но он не мог устоять перед искушением посчитаться с ней за недавнюю ссору. — Ты вечно была в первых рядах крестового похода против расизма. А теперь, когда чёрные люди очутились в твоём доме, ты запела по-другому.
— Я бы вела себя точно так же, вломись сюда банда белых, — возмутилась она. — Раса тут совершенно не при чём.
— Так принято считать.
— Я признаю, что чёрная кожа сначала испугала меня, но дело тут не в расе. А в принципе, — с жаром сказала она.
— Ты уверена? Всем известно — ах, как любят возмущаться дамы.
— Тим, сейчас совершенно неподходящее время для таких цитат. Да и вообще, на чьей ты стороне? Ты ведёшь себя так, словно С УДОВОЛЬСТВИЕМ готов расстаться с домом.
«Нет, — подумал Тим, — это не совсем так». Когда в вечерних сумерках он подъезжал к Фейрхиллу, над ним довлело ощущение тяжести, непреодолимой тоски. Он хотел вырваться из этих пут — хоть на месяц-другой — избавиться от Фейрхилла, от бесконечных сухих хитросплетений законов о корпорациях, от «Брук-клуба», от попечительства в Гарварде, от федеральной комиссии по правам пешеходов, от работы. Он хотел как-то отдалиться от всего этого, снова обрести статус подростка, исключённого из школы и задуматься над смыслом жизни. Он улыбнулся в темноте. Да, дети-цветы Уолл-стрита, но почему бы и нет? И тут он столкнулся с неожиданным прямым вызовом со стороны Бена Стила. Ну, как он может объяснить Лиз, что появление Стила, Уиггинса, Марша и даже зловещего Амброса было для него подобно дуновению свежего ветра, который вдохнул в него новые силы? Откровенность их угроз лишь обострила для него ситуацию. И теперь он хочет противопоставить их ухищрениям всю силу своего мышления. Кроме того, ставки в этой партии очень высоки, а в такого рода играх соперники должны быть достойны друг друга. Но эти соображения будут для Лиз типичной туманной мужской болтовнёй.
Стил не умён? Лиз просто не представляет, насколько он остр и проницателен. Первым делом, ещё в библиотеке он намекнул на 1963‑й год и напомнил о поездке Тима в Акапулько. Конечно, Стил прямо не говорил о Джинни, но когда он сказал: «Вы там встретили женщину», Тиму стало ясно, что оба они понимают, о ком идёт речь. А потом, когда во время длинного разговора с чёрными Лиз покинула комнату и отправилась в ванную, Стил сказал: «Кстати, Кроуфорд, нам всё известно о вас и о Джексоне Дилле. Как вы предполагаете, всё ли знает ваша подруга из Акапулько?»
То есть, не оставалось сомнений, что Стил знает достаточно много о Джинни Джонс и Тиме Кроуфорде. И более того, Стил прекрасно понимал положение Тима. Например, Стил чувствовал, что если даже Тим и может пропустить мимо ушей угрозы рассказать Лиз о Джинни Джонс, он-то знает, что настоящее слабое место, на которое можно надавить, — это Джексон Дилл. Тут идёт речь о вопросах чести, о доверии, о верности слову — а Тим виновен в нарушении всех трёх заветов. И Стил попал в самую точку. Этому человеку или дьявольски повезло или же он умён и проницателен на уровне гениальности. И Тим знал, что ловушка захлопнулась.
Может быть, на самом деле ловушка захлопнулась десять лет назад, когда после первой в их браке ожесточённой ссоры Лиз на месяц улетела в Швейцарию. Тогда они были женаты всего три года и им ещё предстояло усвоить, что слишком тесная оболочка их союза может задушить мужчину и женщину, которые укрылись под её покровом. Они тогда были молоды, отчаянно самолюбивы и упрямы. Теперь ссоры с взаимными оскорблениями остались позади. В своё время они носили мучительный характер, когда на глазах рассыпались в прах все мечты. Поэтому Лиз очутилась в Швейцарии, а через несколько дней и он улетел в Акапулько. Когда через месяц они встретились в Фейрхилле, Лиз обливалась слезами радости и раскаяния и в ту ночь они решили зачать ребёнка. Но это потребовало времени, и Скотт родился значительно позже.
Тим вспоминал прошедшие события, думая об Акапулько. Время рассеивалось и исчезало, как лёгкие клубы дома, и в памяти с пронзительной ясностью мелькали лица и картины былого; он думал о Джинни Джонс, чувствуя рядом с собой стройное тёплое тело Лиз, и в то же время ему не давало покоя острое беспокойство о детях, которые, сами того не подозревая, стали заложниками.
Он видел перед собой панораму Акапулько, и «Вилла Вера» Тедди Штауфера, взнесённая высоко над заливом, блестела на солнце, как резной орнамент, вписанный в это пространство. Лёгкий ветерок морщил синюю поверхность гавани тихоокеанского побережья, надувал лоскутки белых парусов и срывал гребешки с волн. Он сидел на одном из надувных кресел, блаженно болтая ногами в тёплой воде. От слепящего солнца никуда было не деться, и он щурился даже за тёмными стёклами очков. У полукруглого бара под стеклянным навесом, располагалась голливудская публика. Все были разморены солнцем, говорить никому не хотелось, и только временами чей-то весёлый голос нарушал безмятежность дня. Стойку бара окружало кольцо загорелых тел; на женщинах были лишь узкие полоски материи, прикрывавшие груди и бёдра, а мужчины в купальных трусах щеголяли растительностью на теле. Люди постарше предпочитали располагаться на патио, а остальные полулежали на надувных матрацах, которые колыхались на мелкой половине бассейна, словно шляпки поганок. Тимом владела ленивая расслабленность этого дня, грудь охлаждала падавшая тень, ноги ощущали приятную влагу, и ему решительно не хотелось ни о чём думать.
Вода рядом с ним забурлила, он почувствовал брызги на руках и спине, и женщина, вынырнув из бассейна, расположилась на сиденьи рядом с ним. Она стянула белую купальную шапочку. У неё был несколько широковатый нос, полные губы и очень смуглая кожа. Кроме того, она была миниатюрной. Тим прикинул, что она весит не больше ста фунтов, вместе и с ленточкой её бикини и каплями воды на чёрной коже.
— Привет, — сказал он, преисполненный удовольствием от отдыха.
Она посмотрела на него.
— Привет, — выжидающе ответила она.
— Вы появились, как водяная нимфа.
Она вытерла лоб и лицо и поставила локти на стойку бара у бортика.
— Вы тут первый день? — говорила она как американка, с лёгким негритянским акцентом.
Он кивнул.
— Откуда вы знаете?
Забавляясь, она сделала вид, что старательно размышляет, сведя тонкие чёткие брови.
— Раньше я вас тут не видела. Кроме того, вы не типичны для «Виллы Вера». С одной стороны, характерная для горожанина бледность кожи. Она у вас, как рыбье брюшко. — Она пригладила короткие вьющиеся волосы.
— Я прикинул, что первые пару дней надо вести себя поосторожнее. — Эта женщина понравилась Тиму, но он чувствовал, что собеседница не торопится сокращать дистанцию. — Тут настоящее вавилонское столпотворение.
— Ага. И тут все живут в соответствии с его принципами.
— Вы здесь остановились?
Она улыбнулась.
— Неужели я произвожу такое впечатление? Нет, я снизу, из «Костеро». И прихожу сюда, чтобы понаблюдать за людьми.
— Я из «Американы», — сказал Тим. А затем, испугавшись, что разговор может сойти на нет, спросил: — А вы откуда? — Вопрос был типичен для обитателей «Американы», но он надеялся, что её ответ будет не столь банален.
— О, из самых разных мест. Главным образом, из Нью-Йорка. Но я не в отпуске. Я тут работаю.
— Чем вы занимаетесь?
— Пою, — сказала она. — В «Аку-Тики».
— Я там не был. Но думаю, что придётся посетить.
— Я изображаю то полинезийскую девушку, то побирушку из Чикаго.
— Меня зовут Тим Кроуфорд.
— Очень приятно. Я Джинни.
— Джинни… а дальше?
— Не притворяйтесь. Неужели я настолько неизвестна? — Дурачась, она обиженно надула губы и тут же улыбнулась ему. Он почувствовал, что удостоен признания. У неё было подвижное, полное весенней свежести лицо. Он прикинул, что ей не больше двадцати пяти лет. — Джонс, — сказала она. — Джинни Джонс.
— Могу ли я взять вам выпить, Джинни?
Она было задумалась, снова присматриваясь к нему.
— Ну, ладно. Спасибо. Банановый дайкири. В нём куча калорий, так что я думаю, вы основательно поправите здоровье, пока не избавитесь от них.
Так это и началось, сначала медленно и неторопливо, а потом к ним пришло ощущение крепнущей дружбы. Кстати, это было характерно для Акапулько.
Он заказал два банановых дайкири. Она рассказала, что приходит сюда почти каждый день, позволяет себе пропустить пару коктейлей, плавает в бассейне и устраивается вздремнуть, после чего к десяти часам отправляется в «Аку-Тики». Она знала многих из тех, кто жарились под солнцем на «Вилле Вера» и показала Тиму кое-кого из них… Подчёркнуто мужественный диск-жокей из Филадельфии, который спал рядом с розовой мясистой блондинкой с гвоздикой в волосах; некогда она была первой женой одной из голливудских звёзд… Агент из шоу-бизнеса с тяжёлыми веками, который говорил в нос, роняя сигарный пепел в седые волосы на груди… Шведская старлетка, чьи широко расставленные глаза создавали обманчивое впечатление невинности; рядом лежал, уткнувшись ей в плечо, стройный бронзовокожий мексиканец в широкой рубашке, расстёгнутой до пупа, который ещё недавно за двести песо за вечер нырял со скалы в кипящие волны залива Эль Мирадор… Известный ведущий низкопробной телепрограммы с вялой улыбкой, который ухитрялся превращать банальные человеческие заботы в мудрые моральные дилеммы.