Джинни Джонс, как вскоре выяснил Тим, порхала по жизни, как на крыльях и получала от этого удовольствие. Она была дурашлива, стремительна в словах и действиях, как девочка и скользила по поверхности вещей и явлений с весёлой детской непосредственностью. Но она была проницательна, а порой просто умна. Её постоянная резиденция была в Нью-Йорке, но она редко бывала там, путешествуя из одного ночного клуба в другой по таким местам за пределами Соединённых Штатов, о которых Тим и не слышал. Её отец работал автомехаником в Уинстон-Салем, где она и выросла. После года учёбы она бросила Университет Говарда ради сценической карьеры. Когда Тим спросил, замужем ли она, Джинни рассмеялась и сказала, что у неё есть «две кошки и ни одного котёнка». Она без труда определила, что Тим, конечно же, женат.
— Да, но детей пока нет, — сказал он.
Стояла середина декабря 1963‑го года, прошло четыре недели после покушения на Джона Ф. Кеннеди, которого Джинни, по её словам, обожала. После дней оцепенения, люди снова стали предаваться радостям жизни, словно открыли их заново. Жизнь бурно давала о себе знать и все словно бы хотели мстительно рассчитаться с ней за ту молодость и обаяние президента, которых он был так жестоко лишён. От смерти надо уклоняться, наносить ей поражения и даже одерживать над ней верх вплоть до последнего дня, когда приходится сложить оружие и превратиться в прах земной.
В этот первый день Тим с Джинни пропустили по четыре дайкири, после каждого из которых они плавали, плескались и болтали; затем они лениво, как морские котики, разлеглись на нагретых солнцем надувных матрасах. Светило опускалось за безоблачную кромку Тихого океана, приближающиеся вечерние сумерки окутывали лёгкой дымкой гладь залива и сиреневые силуэты окружающих гор; обитатели бара разбрелись вкушать отдых сиесты и заниматься любовью. Джинни надо было поспать перед выступлением. Он довёз её на такси до отеля «Костеро», пообещал прийти послушать её вечером, вернулся в свой номер в «Американе» и три часа проспал крепким здоровым сном.
Когда вечером он спускался по лестнице в «Аку-Тики», Джинни уже была на сцене, и он сразу понял, что певица она заурядная. Ночной клуб представлял собой строение с соломенной крышей и свободным доступом со всех четырёх сторон; расположен он был на двух уровнях и окружён газонами и прудами, через один из которых был перекинут резной мостик.
Посетители толпились вокруг двух стоек, бармены в цветных рубашках, позвякивая бутылками, готовили фантастические смеси и сбивали их в шейкерах. На Джинни было длинное белое платье в блёстках, белые туфельки на шпильках; ноги у неё были голые, без чулок. Микрофон на высокой стойке она держала под углом и, приникнув к нему, пела слащавую балладу о любви. Она заметила, как он сел за один из пустых столиков и приветствовала его улыбкой и движением плеч. Джинни спела ещё три песни и после сдержанных аплодисментов ещё одну на бис. В её исполнении чего-то не хватало, и Тим старался понять, чего именно. Пела она нежным мягким голосом, который привлекал слушателей, её круглые карие глаза искрились и порой в мягкой манере исполнения неожиданно прорывались нотки подлинного чувства. Но по-настоящему её пение не захватило Тима. Он не слышал в нём ни страсти, ни глубины, ни томления. Она походила на женский вариант Джонни Матиса.
Когда она подошла к его столику, в глазах её был невысказанный вопрос и, прочитав ответ, она лишь пожала плечами.
— Лучше, чем у многих, не хуже, чем у кое-кого, не так ли?
Он тут же запротестовал, подыскивая какие-то общие слова. Она нахмурилась и бесцеремонно прервала его.
— Послушай, Тим, — сказала она. — Ты честный парень. Так что не начинай говорить того, чего ты не чувствуешь. Кому это надо?
— Но ты мне понравилась. И это честно.
— Тебе понравилось? О’кей. Только просто нравиться — для этого рэкета маловато. Но такова жизнь. И ничего нового тут нет.
Тим видел, что она уязвлена. Он предложил ей выпить, но она отказалась.
— Только после моего заключительного выхода — в два часа. — На сцене хриплым голосом пела рыжеволосая толстуха, лесбиянка из Чикаго. Сравнение с ней было явно в пользу Джинни и, полный желания восстановить справедливость, он попытался как-то утешить её. Взять, например, юристов, сказал он. Блистательному мастеру приходится работать годами, прежде чем выделиться из общей массы. В хитросплетении законов всегда можно найти нишу, забившись в которую атторни будет существовать, как крот, который иногда вылезает под лунный свет. Любой знающий юрист всегда сможет найти узкую дорожку в лесу мнений, взглядов и точек зрения и провести по ней своего клиента. Но лишь редко опытному атторни удаётся блеснуть незаурядным красноречием и удостоиться внимания публики и безжалостной реакции коллег… А вот ей, как и всем артистам, постоянно приходится с кем-то соревноваться. Каждый слушатель — её критик. В мире Джинни драться приходится голыми руками, без всякой защиты, когда некуда скрыться. Одной удаётся сделать миллион в первый же год. Другая всю жизнь работает, как говорится, за стол и кров. Чтобы таланту реализоваться, ему нужно самое важное — удачу. Думаешь, три года после окончания школы что-то дали? Даже с юридической степенью после колледжа человек не может понять, что он собой представляет в профессиональном смысле, как это довелось узнать Джинни, стоило только ей взять в руки микрофон.
Она слушала его, поставив руки на стол и положив подбородок на ладошки.
— Скорее всего, так и есть, — серьёзно сказала она. Он почти убедил её. — Во всяком случае, говоришь ты красиво. Ты хороший парень, Тим. Мне кажется, никто так не пытался успокоить меня после того, как умер мой старик.
— Дело не только в этом, Джинни. Я говорил о себе и почему мне было легче, чем тебе.
— Ага. — Она вытащила у него из пачки сигарету, сделала затяжку и проводила взглядом синеватый дымок. — Ты тут будешь всю неделю? — Его обрадовало, что она это помнит. — Неделю можно провести неплохо. Мне всё равно надо тут проболтаться ещё пару лишних дней. Через неделю после вторника — открытие сезона в Такско.
Неделя пролетела стремительно, полная ленивой и весёлой расслабленности. Потом Тим с трудом вспоминал, где они ели, танцевали, пили и плавали. В памяти всплывал полумесяц, висящий над Акапулько; сменяли друг друга картины жарких дней, лохматой собаки, спящей в пыли, парусов вдали, спокойной морской глади и ощущения соли на губах, открытые веранды ресторанчиков, поющие «марьячес» на тротуарах, потные туристы в шортах и рубашках навыпуск, рдеющие в вечерних сумерках очертания гор, сухогрузы, разгружающие вереницу «Датсунов» из Японии, религиозные шествия, в процессиях которых изображения святых колыхались рядом со стягами спонсоров — компаний прохладительных напитков и неизменная влажная истома ночи под россыпью звёзд.
Самые яркие воспоминания остались от самой Джинни, от её нежного личика, от её хрупкого маленького тела с гордыми холмиками грудей, от её взрывов необузданного веселья и внезапных откровений в ходе их болтовни ни о чём; но порой в её карих глазах сквозила грусть. Джинни решительно отвергала все разговоры на расовую тему. Ближе всего она коснулась её — кажется, на второй день? — когда спросила его: «Что мы делаем, Тим?» Она смотрела на него с понимающей улыбкой, и он с показной гордостью ответил, что развивают отношения «на пределе разрешённой скорости». Она завелась, уловив в этих словах оттенок юридической терминологии и сказала:
— Двигайся мы на такой скорости, ты бы ещё не собрался угостить меня первым коктейлем. — Ощетинившись, она смотрела на него, без слов давая понять, что имеет в виду расовые предрассудки. Он торопливо ответил, что согласен и пустился в объяснения. Наконец, расслабившись, она отмахнулась от его слов. — Это долгая, долгая дорога, братец, сказала она, — и нам с тобой она не суждена. По крайней мере, в эту неделю. Ты белый. Я чёрная и…
— Но пара рано или поздно должна встретиться, — закончил он. Они рассмеялись. Джинни засунула свою ладошку между его ладоней и посмотрела на него с каким-то новым чувством. Но Тим понимал, что они всего лишь беглецы от времени — не только из тюремных стен их личной жизни, но и от расовых войн дома. В Мексике, где царило смешение рас, они нашли мир и покой. Они были солдатами, внезапно очутившимися в тишине военно-полевого лазарета на нейтральной территории и их влекла друг к другу человеческая суть каждого из них, хотя оба они понимали, что где-то вовне, за их спинами война продолжается. Тим с восхищением относился к Джинни, может быть, не столько как к чёрной женщине, сколько как к представительнице чёрной расы, которую он впервые по-настоящему узнал. Он с головой был захвачен этим всепоглощающим чувством, хотя понимал, что у него остаётся всё меньше часов предаваться ему — и когда он услышит рёв двигателей самолёта, уносящего его от Джинни, ему придётся вырывать из души эти эмоции, которым он не мог дать определения. Но пока он стремился понять самую суть Джинни Джонс. Она была более свободна и раскована в воззрениях, и он чувствовал, что она понимает его куда лучше, чем он её, и это понимание проистекало из тысяч её контактов с миром белых. Порой она пыталась что-то намёками объяснить ему. Как-то в «Аку-Тики», в перерыве между её номерами, она заметила, с каким восхищением он смотрит на неё.
— Успокойся, — сказала она. — Ты всё поймёшь куда лучше, если не будешь так напрягаться. Старайся всё воспринимать, как ребёнок. — Да, только так можно понять Джинни. Держаться на поверхности. Не нырять слишком глубоко или нас обоих затянет в водоворот, о котором мы не подозреваем.
Постепенно, без особых стараний, он понял, почему Джинни была второразрядной певицей. Она чувствовала мелодию и её соответствие времени; ей было свойственно изящество и даже неповторимость, присущая только и единственно Джинни Джонс. Но в ней не было тайны. Она не бросала вызов миру, в ней не было тех страстных желаний, которые заставляют душу трепетать, как под порывами ветра и мучительно страдать, вырываясь из своей оболочки. Джинни обладала голосом чернокожей певицы для мира белых. Если в ней и бушевала подавленная ярость, она отстранялась от неё, стараясь не думать о цвете своей кожи.
Внешне она была милой, обаятельной и элегантной, и никто не мог упрекнуть её, что ей не хватало величественности Мариан Андерсон. В жарких душных днях и ночах Акапулько Тим лишь смутно осознавал это. И лишь потом, годы спустя, смутные предположения стремительно перешли в уверенность…
Пока же она продолжала восхищать его. Джинни вела себя с непосредственностью шаловливого чертёнка. Точность её оценок, которые она со стремительностью водомерки давала и людям и событиям, доставляла ему удовольствие. Лиз, пребывающую где-то в Швейцарии, он порой вспоминал с чувством не вины, а возмущения. Именно Лиз после их бурного выяснения отношений, как ни в чём не бывало, упорхнула из Фейрхилла, и если Тим закрутил сейчас роман, кто, как не она, в этом виновата? Он понимал, что все эти объяснения ровно ничего не стоят, но ему было так хорошо, что не хотелось даже рассуждать на эту тему.
Всю эту неделю в Акапулько царила карнавальная атмосфера. Джинни поддразнивала его, называя упёртым законником и осведомлялась, будет ли он помнить её после ночи работы над текстом, в котором юридически обосновывается, кто у кого и что украл. Она старалась расшевелить и удивить его, изображая разочарование, когда он всего лишь улыбался. Они хохотали, когда нашли абзац о ней в статье об Акапулько в газете «Ньюс», англоязычном издании Мехико-сити. Она была представлена, как «певчая птичка сумерек из Северной Каролины, игривая Джинни Джонс».
Любовью они занимались дважды, один раз в его номере и один раз — в её. Она оставила по себе лёгкое разочарование, как у детей, которые неохотно обмениваются подарками на детском празднике. В первый раз они основательно выпили. Джинни уронила стакан с балкона, а Тим залил половину кровати ромом с содовой. Сначала они просто дурачились, а потом оказались на полу среди разбросанных подушек. Они помирали со смеху и продолжали пить. Уже занимался рассвет, когда Тим проводил Джинни до её гостиницы. На следующую ночь они вели себя уже спокойнее. Они искали и старались понять, что представляет собой новый любовник. Их движения были подчинены спокойному ритму прибоя, а потом они молча лежали в объятиях друг друга, пока Джинни не уснула на его плече. Но оба они понимали, что им не удалось перекинуть мостик через разделяющую их бездну. Они оставались чужими друг для друга, каждый в своей оболочке. Джинни сливалась с ночной темнотой, а Тим пытался найти себе место в сумеречной сумятице их любви.
Он выкладывался до конца, но это не приносило ему покоя, и улыбка Джинни давала ему понять — она чувствует то же, что и он. Их прощальный поцелуй у её дверей нёс в себе привкус извинения. И как ни странно, возвращаясь к себе в отель, Тим думал не столько о Джинни, сколько о погибшем Джоне Кеннеди и об одиночестве, которое снова и снова овладевает ими.
В той сцене, которая неотступно преследовала его все годы, не было ничего от платонических чувств. Это был их последний вечер. В воскресенье в семь утра он улетал в Мехико-сити, а оттуда в Нью-Йорк. Они договорились проститься пораньше, потому что оба были основательно уставшими. Джинни надо было подремать между выступлениями, и Тим решил поспать, пока его не разбудят в самый неприятный час, в половине шестого.
В такси они добрались до Пье де ла Куэста, чтобы понаблюдать за закатом, расположившись в гамаках под навесом. Перед ними открывался Тихий океан, по которому шли мощные волны прибоя, а на крупнозернистом коричневом песке пляжа лежали следы, оставленные днём — скорлупа кокосовых орехов, рваные газеты и бумажные стаканчики. По песчаной полосе бродили нескончаемые вереницы продавцов сувениров, торговцев пончо и серапе и погонщиков тощих осликов, на которых можно было прокатиться. Покачиваясь в гамаке, Джинни дотянулась до Тима и взяла его за руку. Она сжала её, и он вернул ей пожатие. Так, держась за руки, они продолжали молча покачиваться. Они сидели в молчании около получаса, пока наконец огромный оранжевый шар солнца не опустился в Тихий океан, и на пляж не упали ночные тени. Набегающие волны теперь издавали ровный угрожающий гул.
— Мы друзья? — спросила она.
— Друзья, — ответил Тим. Затем, взявшись за руки, они побрели по замусоренной прибрежной полосе к ожидающему их такси. Попрощались они в холле отеля «Костеро».
Тим не исключал, что кто-то из их общих с Лиз знакомых видел его с Джинни в Акапулько, но это его не волновало. Он встретил тут лишь одного человека, которого знал по имени, брокера из Нью-Йорка: он столкнулся с ним в холле отеля, когда тот рассчитывался. На всякий случай через несколько недель после возвращения Тим рассказал Лиз, что как-то угостил коктейлем чёрную певицу по имени Джинни Джонс. Лиз наградила его улыбкой, давая понять, что он совершил благородный поступок по отношению к социально обделённым.
— Ты прекрасно поступил, дорогой, — сказала она. — Она была хорошенькой? — Тим интуитивно чувствовал, что если даже Лиз узнает, что он закрутил с ней краткий роман, это её огорчит меньше, чем если бы его пассия была белой. Либеральные взгляды Лиз напоминали плющ: пусть корни и не очень глубоки, но главное, чтобы украшал фасад. Но эта тема между ними никогда не поднималась. Никто из знакомых Лиз не видел Тима и Джинни вместе.
Все эти годы он поддерживал с ней какие-то контакты. В начале января в офис с опозданием пришла рождественская открытка, в которой красными чернилами было написано: «Как мы поживаем?» Судя по штемпелю, она пришла из Такско, Мексика. Когда через год вышел её первый альбом, он купил его. Альбом состоял из мелодичных баллад, в которых звучала неповторимая интонация Джинни. Он выяснил, кто её агент и через его офис послал ей записку. Год спустя она на три дня оказалась в Нью-Йорке между ангажементами и, встретившись, они пообедали и выпили. Она сказала, что ей понравилась его оценка альбома. Они много смеялись и вспоминали лица и сценки времён Акапулько, но не могли отделаться от лёгкой грусти, как люди, пытающиеся восстановить то, что уже отлетело. Нью-Йорк не имел ничего общего с Акапулько, и они расстались, так и не оставшись наедине, хотя их поцелуй в такси у отеля Джинни был полон нежности. Затем он мельком узнавал случайные сведения о её карьере из колонок светских сплетен и из кратких упоминаний в колонках колумнистов, словно бы им в голову в последний момент приходила мысль, и они дописывали её в самом конце страницы. Пела она за пределами страны, в Португалии, Швеции, Мексике, Бразилии и Франции; в США она бывала только случайно и выступала в небольших городках. Но рождественские открытки продолжали приходить. Как-то они снова встретились и торопливо пропустили по коктейлю в баре на 54‑й Ист. Она заехала повидаться со своим агентом и спешила на самолёт в Сан Антонио. Она, как и раньше, была весела и раскована, порой впадая в лёгкую задумчивость, и Тим вдруг испытал желание улететь вместе с ней. Джинни насмешливо посматривала на него, и он осознал, что оба они понимают: разрыв между их мирами можно преодолеть только огромным усилием с обоих сторон, а ни Тим, ни Джинни не были к этому готовы. И как на темнеющем пляже в Акапулько, они расстались всего лишь друзьями. Это была их последняя встреча лицом к лицу, но её притягательный облик навсегда сохранился у Тима в памяти Как-то сырым холодным осенним утром она позвонила Тиму в офис.