Все четверо сидели на выступе скалы в ожидании сражения, которое, по их расчетам, могло начаться через час. Кончится оно, и они наконец смогут спокойно продолжать прерванную работу.
Затрещали первые выстрелы, и взводы, свернувшие далеко в сторону, чтобы выманить бандитов, на полном галопе понеслись к месту перестрелки. Обратный путь к скале был, очевидно, отрезан для бандитов, и они, издавая дикие крики, размахивая руками и зверски пришпоривая своих лошадей шпорами длиной в палец, выжимали из них все: лошади неслись к долине со скоростью просто неописуемой.
Вдогонку за ними бросились солдаты, затаившиеся в лесу. Им пришлось сначала оседлать лошадей: бандиты промелькнули мимо отнюдь не столь близко, как рассчитывали солдаты, и целиться в них было неудобно. Так что бандитам удалось здесь выиграть время. На полном скаку бандиты отстреливались от преследователей.
— Хорошо бы они ушли от солдат подальше, — сказал Говард.
— Почему? — удивился Доббс.
— Тогда солдаты из здешних мест исчезнут. А вдруг они еще подумают, будто кое-кто из бандитов застрял здесь, и нанесут визит нам! Видеться нам совершенно ни к чему, пусть они и выручили нас в дьявольски сложном положении. Но я предпочитаю принести им благодарность на обратном пути.
Группы всадников удалялись все дальше и дальше, звуки выстрелов ослабевали, и вскоре наблюдатели с выступа на скале совершенно потеряли их из виду — это их поглотил мерцающий горизонт.
Старатели восстановили свой лагерь на прежнем месте, приготовили еду и разлеглись вокруг костра. До захода солнца было еще далеко, но никто не сделал предложения поработать немного сегодня.
Но когда стемнело и они, отхлебывая кофе и покуривая трубки, сидели у огня, Куртин сказал:
— А я все-таки считаю, Говард прав, и лучше всего махнуть на все рукой и засыпать шахту. Мы, конечно, можем сделать еще по тысяче, но умнее остановиться на том, что у нас есть. Непрошеные гости того и гляди снова появятся здесь, и еще вопрос, вывернемся ли мы опять так удачно.
Некоторое время его слова оставались без ответа. По долгому раздумью Доббс сказал:
— Что же, я согласен. Завтра закроем шахту, послезавтра с утра приведем в порядок и уложим наши вещи, все уложим и свяжем, подготовим животных и послезавтра уйдем отсюда. Мне тоже все это надоело.
Лакод слушал, не вмешиваясь. Курил и с деланным равнодушием глядел на костер. Время от времени вставал, ломал о колено ветки, а если не ломались, подбрасывал в костер целиком.
— А известна вам история о шахте «Сиенета»? — спросил он ни с того ни с сего.
— Нам о шахтах разные истории знакомы, — устало проговорил Говард.
Он было погрузился в свои мечты: как бы вложить заработанные деньги с наибольшей выгодой, чтобы и жить со всеми удобствами и чтобы деньги без особых с его стороны усилий удваивались, учетверялись, чтобы в конце концов их сумма выросла в сто раз. Вопрос Лакода нарушил ход его расчетов.
— Да, верно, о тебе-то мы совсем забыли, — сказал он.
Тут Доббс и Куртин тоже подняли головы.
Куртин рассмеялся:
— Видишь, как мало ты для нас значишь. Мы даже не вспомнили о тебе, хотя ты сражался вместе с нами, а сейчас преспокойно сидишь с нами, ешь и пьешь. Мы, понимаешь ли, толкуем о своем, и ты тут ни при чем.
— Ты вроде бы разработал какой-то план? — спросил Доббс. — Используй его сам. Даже если он пахнет десятью тысячами. Мне они ни к чему. Я хочу в город, хочу видеть девушек, хочу сидеть за столом и чтобы официант подавал тарелки на белую скатерть, хочу наблюдать, как люди готовят пищу для других и унижаются за гроши.
— Но тут пахнет не десятью тысячами, — сказал Лакод.
— Где это? — спросил Куртин.
— Ну, мой план…
— A-а, вот оно что, — Куртин зевнул.
— И валяется все это у нас под ногами!
Лакод старался заинтересовать троицу, но как будто безуспешно, потому что Доббс сказал:
— Валяется, так подними, зачем добру пропадать зря. А то вовек себе не простишь. Ты, по-моему, из тех людей, которые всегда о чем-то сожалеют и имеют на то причины. Привет, я пошел спать.
Говард с Куртином тоже неуклюже поднялись, потянулись, зевнули и направились к палатке. На полпути к ней Куртин остановился, задумался о чем-то, потом повернулся и снова потянулся, глядя на луну.
Ему явно пришла в голову какая-то мысль, потому что он крикнул:
— Говард, ты дорогу сегодня днем замаскировал, когда отвязывал ослов?
— Обязательно, — крикнул тот из палатки. — От поворота и до лужайки, до лужи — как всегда.
Лакод притащил свои мешки и устроился у костра.
Увидев это, Куртин вернулся:
— Эй, друг, ты можешь спать с нами в палатке. Найдется и для тебя место.
— Мне здесь вполне удобно, — ответил Лакод. — Я вообще предпочитаю спать у огня, а не в палатке. Но послушай, отчего бы тебе не попытаться? Можешь мне поверить, на твою долю выпадет столько, что не пожалеешь.
— Попытаться? Ты о чем это? A-а, твой план… Нет, я буду рад унести отсюда ноги. Я здесь больше не выдержу. И никто из нас не останется. Что можно было намыть, мы намыли — я больше и пальцем не пошевелю.
Куртин направился к палатке, вполз в нее.
— Что этот парень от тебя хотел? — спросил Доббс.
— Предлагал остаться, но я его отшил.
— Просто ума не приложу, что об этом парне и думать, — сказал Говард. — Иногда мне кажется, будто у него не все дома, пары шариков не хватает. Эх, если бы знать, чем он занимался последние полгода и где был, я бы вам точно ответил — то ли он из вечных золотоискателей, то ли спятил в здешних лесах. А может, и то и другое.
— Вечный золотоискатель? — с любопытством переспросил Куртин.
— Да, один из тех, кто вечно ищет и ищет, знает с десяток мифических историй о засыпанных и забытых шахтах, носится с десятком планов или чертежей — не в голове, так в кармане, — которые должны указать ему путь к заброшенной шахте, а в мозгу его перемешался еще с десяток дурацких историй, рассказанных индейцами или метисами, и все о местах, где водится золото и алмазы. Ищет и ищет. В самой бездорожной, дикой, гористой местности, где повсюду подстерегает опасность, он преисполняется особой уверенности, что вот-вот выйдет на жилу толщиной в руку. Но никогда и крошки золота не отыщет, хотя убежден, что стоит на золоте и завтра жила обнаружится.
Это род безумия, такой же опасный для остальных людей, как и любое другое сумасшествие.
Одержимые должны вызывать больше сочувствия, чем все остальные безумцы, — они вечно в пути, не зная отдыха. Они испытывают смертельные муки то от голода, то от жажды, то вынуждены спасать свою шкуру от хищников, ядовитых змей и прочей нечисти, то от подозрительных индейцев, а то они где-то сваливаются в пропасть, ломают себе кости и лежат там, пока не попадутся на глаза индейцам или бандитам, которые почему-то возьмутся поставить их на ноги. Но излечить их невозможно. Они постоянно убеждены, что завтра непременно наткнутся на шахту.
— На меня он такого впечатления не производит, — сказал Доббс. — Видать, он себе на уме.
— Может быть, — согласился Говард. — Сейчас у меня нет желания ломать себе голову… Пусть он окажется кем угодно. Не знаю только, как мы поступим, если он, например, попытается уйти отсюда вместе с нами. Он среди нас лишний.
— Завтра он, конечно, увидит нашу шахту, — сказал Куртин.
— Теперь об этом жалеть нечего, — ответил Говард. — Мы ее закроем, а если он останется и откроет — его дело.
На другое утро, наскоро перекусив, Говард, Доббс и Куртин налегли на работу. К их удивлению, Лакод не выказал желания пробраться с ними к шахте. Они, правда, ему этого не предлагали, но ожидали, что столь важная вещь, как золотая шахта, его заинтересует. А он даже ни о чем не спросил. Выпив свой кофе, встал и пошел к ведущей в долину дороге.
Куртин последовал за ним. Он заподозрил, что Лакод заторопился в деревню, чтобы передать: самое время хорошенько прочесать эти места, не то завтра будет поздно. Лакод не знал, что Куртин выслеживает его. Беззаботно шел себе по дорога, приглядываясь к каждому высокому дереву и каждому валуну, словно желая увидеть знакомую примету. Время от времени останавливался, нагибался, ковырялся в почве. Оказался наконец поблизости от лужайки, где паслись ослы. Подошел к ним поближе, заметил лужу. Внимательно оглядев ее, поднял голову и зашагал прямиком к отвесной скале. Опустился перед ней на четвереньки, принялся что-то искать.
Убедившись теперь, что Лакод против них не злоумышляет, Куртин вернулся к своим и рассказал об увиденном.
— Все так и есть, как я вам вчера говорил. Он вечный золотоискатель. Нечего нам с ним время терять.
Когда они валили подпорки у шахты, Доббс загнал в руку большую занозу. Разозлился и проворчал:
— На кой черт мы вообще занялись разборкой, а? Оставим все, как и есть, и пойдем своей дорогой.
— Время зря теряем. А зачем — неизвестно, — продолжал ворчать Доббс.
— Ну так, парень. Во-первых, я считаю, что гору, оказавшую нам такое гостеприимство, мы должны отблагодарить хотя бы той малостью, что не оставим ее поруганной и закроем рану, которую сами в ней прорубили. Бросить на ней весь крепежный лес, превратив ее сад в захламленную стройку, — это неприлично. Гора действительно заслуживает, чтобы ее красоту уважали. Мне хочется вспоминать о ней такой, какой она нас встретила, а не представлять себе свалку, вспоминая прожитое здесь время. Довольно и того, что, даже если мы и проявим добрую волю, после нашего ухода эта площадка все равно будет иметь жалкий вид.
— Твои рассуждения о горе меня удивляют, — сказал Куртин. — Но я тоже придерживаюсь того мнения, что, если ты попал в чистую комнату, подмети ее перед уходом, даже если рядом нет никого, кто бы тебя за это поблагодарил.
— Есть и другая причина, — продолжал старик. — Может случиться так, что, пока мы будем в пути, сюда кто-то поднимется. Сразу прикинет, чем мы тут занимались, и с полдюжиной головорезов бросится вслед за нами. А если мы подчистим здесь все, как сможем, будет похоже, что здесь кто-то долго жил и занимался чем угодно, только не намывал золотишко. Давай, Доббс, приналяжем: нам немало дней пришлось проработать здесь, пока гора не раскрыла свои богатства, так пусть же сегодняшний день будет днем работы доброй и благодарной, даром что наличных это нам не принесет. Когда ты разбиваешь перед своим домом цветник, ты тоже о наличных не думаешь.
Обед был недолгим и скромным — за долгие месяцы это уже вошло у них в привычку. Вскипятили в котелке чай, съели по жесткой, как подошва, пшеничной лепешке, которые они успели поджарить утром. Выпив чая и выкурив по трубочке, снова взялись за работу. Световой день необходимо использовать без остатка, до минуты. Только благодаря этому они смогли намыть так много. Даже сезон дождей почти не влиял на эффективность труда. Случалось, что с небес низвергались целые водопады; но и в такое время они находили для себя подходящую работу. Кроме того, в дожде своя благодать: он наполнял резервуар для воды, который они выкопали для промывки песка, и им незачем было мучиться, таская на себе воду снизу.
— Нахлебались мы тут почем зря, — сказал Куртин, присаживаясь ненадолго передохнуть.
— Ничего не скажешь, — подтвердил старик. — Но если посчитать, никто из нас никогда еще не имел такой высокой и надежной поденной оплаты, как здесь.
Доббс тоже отставил лопату в сторону, сел, набил трубку:
— Я теперь вот о чем думаю, — начал он издалека. — Полностью удовлетворенными мы себя сейчас чувствовать еще не можем. Нет, я не о том, сколько мы заработали, я насчет того, что пока мы все наше добро не пристроим надежно в городе, не сядем тихонько за стол в своем гостиничном номере, чтобы на нем лежали перевязанные пачки денег, мы не имеем права считать, что они нам уже принадлежат.
— Последние недели мне эта мысль тоже покоя не дает, — сказал старик. — Возвращение будет непростым. Это, пожалуй, самый трудный этап. Тут и бандиты, и всякие несчастные случаи в пути, и земельная полиция, которой не терпится узнать, что это мы везем. Обнаружит она желтый песок, вот и выйдет, что мы либо украли его, либо убили кого-то и похитили его, либо намыли сами, но без лицензии и уплаты налогов. Да мало ли что может случиться! Пораскиньте-ка мозгами, как нам понадежнее и похитрее упаковать и провезти наш товар.
Доббс с Куртином выслушали его молча, потом наморщили лбы, словно напряженно размышляя о чем-то, и даже застонали, потому что думать не привыкли, думать — это потруднее самой изнурительной работы в шахте; тяжело вздохнув, они поднялись и пошли разбрасывать кучи вырытой земли.
Ближе к вечеру сложили все опоры и крепежный лес в кучу и подожгли. На другой день предстояло прикрыть место пожарища слоем земли. А потом посадить здесь кусты и молодые деревца, которые они выкопали в других местах, положить в некоторых местах площадки пласты дерна. Старик заметил как бы между прочим:
— Может статься, кому-то из нас не удастся доставить свое добро в город, или он прошикует его за неделю-другую, либо еще какая неприятность выйдет. Тогда он может вернуться сюда и еще попотеть, на приличный заработок он может рассчитывать всегда. Это еще одна причина, по которой надо по возможности замести за собой все следы. Чтобы никому другому и в голову не пришло копаться тут.
В этих словах старика было нечто весомое, и Доббс с Куртином поняли его лучше, чем когда он говорил о чувстве благодарности по отношению к горе и о том, что над природой нельзя измываться. Доббс считал, что природа сама о себе позаботится, у нее больше времени и терпения, чем у него, он не какой-нибудь ночной сторож дикой горной местности. Но они обещали старику, слово надо сдержать; конечно, у стариков свои причуды, а вообще-то он напарник что надо, на такого можно положиться.
Когда они пошабашили, площадка и впрямь выглядела так, что, появись здесь случайный путник, он, особо не присматриваясь, никогда не догадался бы, что тут мыли золото. Дотлевали лишь остатки крепежного леса. А завтра исчезнут и последние воспоминания о нем.
К обеду Лакод к костру не приходил, появлялся ли он на площадке до или после того, они не знали. И только сейчас, вернувшись окольным путем в лагерь, они увидели его сидящим перед огнем и ворошащим угли и вспомнили о его существовании.
— Ну как, нашел свою золотую шахту? — спросил Доббс, подходя к костру с котелком воды.
— Пока что нет, — ответил Лакод, — но я никогда не был к этому ближе, чем сегодня.
— Смотри, не упусти удачу! — рассмеялся Куртин, держа в руках сковородку.
Лакод поставил на огонь котелок с собственным рисом.
— Кофе можешь не кипятить, — добродушно проговорил Говард, — поделимся с тобой нашим. Самого кофе подсыпать не станем, только воды подольем, а воду нам теперь беречь незачем.
— Спасибо! — коротко отозвался Лакод.
Они помылись, потом поели и присели к костру. Говард, Доббс и Куртин чувствовали себя как фабричные рабочие в субботний вечер. Они знали, что завтра утром им предстоит час приятной работы по озеленению площадки лагеря, потом еще более приятное дело — уложить вещи и под конец выполнить задачу совсем простую: подготовить караван к походу. Все это работа легкая, ненадоедливая, за которой можно еще и курить, петь и болтать.
Именно поэтому они впервые за много месяцев сидели у костра в хорошем настроении, как-то уютно, по-домашнему. Мысль о том, что вскоре им придется расстаться после того, как они почти целый год трудились и страдали вместе, вместе вынесли неслыханные лишения, сплотила их как никогда прежде. Они впервые ощутили, что готовы прийти на помощь другому, не пожалев собственной жизни. Не произнося этого вслух, они мысленно попросили друг у друга прощения за все те мелкие, подчас недостойные неприятности, которыми досаждали друг другу.
Лакод исключался из этого братства, поскольку был не в состоянии так проникнуться чувствами других, так понять их, как могли они, прожившие бок о бок столько времени. Они не могли скрыть один от другого, что их тревожит и о чем думают; от Лакода же они могли утаить все, о чем не желали поставить его в известность, пожелай они, могли бы даже околпачить его, сбить с толку.
Никому из троицы не удалось бы провести двух остальных. Целыми месяцами им не за кем было наблюдать и некого изучать, кроме своих сотоварищей. И ничто от этого изучения не отвлекало: ни книги, ни газеты, ни другие лица, ни картины природы. Часто стоило одному начать предложение, как двое других уже догадывались не только о том, чем он кончит, но даже какими словами свою мысль выразит и в каком порядке их поставит. Благодаря этому у них со временем выработалась занятная привычка — не договаривать предложения до конца, ибо в этом не было необходимости: после трех-четырех слов ему уже отвечали. По этой же причине они настолько надоели друг другу, что были готовы бог знает на что, лишь бы перестать отгадывать заранее слова и мысли других — какая это тоска смертная! Но каким путем им было расширить свой словарный запас, откуда было родиться новым идеям? Речь шла об одних и тех же делах, одних и тех же понятиях, одних и тех же задачах. Сами того но замечая, они изобрели своеобразную форму общения, в которой непосвященный не разобрался бы.