Мужчины и женщины, стоявшие в хижине, наблюдали за действиями незнакомца, не проронив ни звука. Обе женщины, подогревавшие воду для компрессов, обменивались жестами и лишь изредка роняли шепотком словечко-другое. Даже когда юноша окончательно пришел в себя, присутствующие не осмеливались заговорить. Говард взял свою шляпу, надел ее и пошел к двери. Никто его не удерживал, никто к нему не обратился. Только отец последовал за ним и протянул руку со словами:
— Большое спасибо, сеньор, — и вернулся к сыну.
Уже спустилась ночь, и Говард с трудом отыскал своих. Отблеск костра указал ему дорогу.
— Как это у тебя получилось? — спросил Доббс.
— Пустяки, — ответил Говард. — Сделал искусственное дыхание, он и очнулся. Парень был в шоке. И наверняка часа через два поднялся бы сам, без всякой помощи. Ну, наглотался немного воды… Вы мне хоть немного мяса оставили?
Они вновь отправились в путь еще до восхода солнца. Рассчитывали вскоре достичь Томини и пересечь оттуда плоскогорье.
После полуденного отдыха вновь навьючили ослов и собрались было вывести их на дорогу, когда Куртин крикнул:
— Что там стряслось? Нас вроде бы преследуют!
— Где? — спросил Доббс. — Да, теперь вижу. Верховые индейцы. Может, они не по нашу душу. Захотели, например, поразмяться или на базар торопятся. Всякое бывает…
Прошло совсем немного времени, и всадники оказались рядом. Они узнали четырех индейцев, которые вчера вечером нанесли им визит; кроме них, еще двое, которых Говард видел в хижине.
Индейцы поздоровались, и один из них сказал:
— Извините, сеньоры, но почему вы бежали от нас?
Говард улыбнулся:
— Мы не бежали. Нам необходимо продолжить путь, мы торопимся в город. Там у нас важные дела, очень спешим.
— О-о, — протянул индеец, сына которого выхаживал вчера Говард. — Дела подождут. Дела спешными не бывают. Дней много — не только сегодня, не только завтра и послезавтра. Но сначала я должен вас пригласить в гости! Не могу же я просто так вас отпустить. Вы вернули жизнь моему сыну. И поэтому просто обязаны погостить у меня. Вы будете моими гостями шесть недель! У меня есть земля. У меня много кукурузы. У меня есть коровы. Много коз. Я буду угощать вас каждый день доброй индейкой, яйцами и молоком. Моя жена каждый день будет готовить вам томалес.
— Благодарим вас от всего сердца, — сказал Говард. — Но если мы не прибудем в горой своевременно, наши дела пойдут прахом.
— Дела никуда не убегут, — вмешался другой индеец. — Дела вещь жесткая, как мясо старой козы. От дел одни заботы. К чему вам лишние заботы, если вам будет так хорошо у нас?
— Нет, нам нужно идти, нам обязательно нужно в город, — сказал Доббс, настроение которого начало портиться.
Когда индейцы убедились, что уговорить белых погостить труднее, чем они предполагали, один из них заявил:
— Пусть оба молодых идут, куда собрались, но ты, — и он повернулся к Говарду, — ты не уйдешь. Сын моего брата обязательно умрет, если ты не погостишь у нас. Мы обязаны воздать тебе за лечение, за твою доброту к нашему сыну.
Как ни злились все трое, как ни сопротивлялись, уйти им не давали. Шестеро мужчин окружили их тесным кольцом. Не драться же?..
Доббс, кажется, что-то придумал. Он сказал Говарду:
— Нашей вчерашней глупости не исправишь. Если ты останешься, они успокоятся. Им один ты нужен. Мы отправимся дальше, а ты нас догонишь. Это единственный выход.
— Хорошо тебе рассуждать, — пробурчал Говард. — А как насчет моего груза?
— Оставишь при себе, — предложил Куртин.
Но Доббс не согласился:
— Я бы не советовал. Они обо всем пронюхают и отнимут у тебя золото. Или начнут болтать, и дело выйдет наружу.
— Так как же быть?
— Мы возьмем твою долю с собой и сдадим в банк на твое имя. Или ты нам больше не доверяешь? — сказал Доббс.
— Не доверяю? Почему? — Говард улыбался, переводя взгляд с одного на другого. — Мы почти год прожили вместе и вместе работали. Доверять друг другу приходилось. Разве не так?..
Куртин с Доббсом взяли на себя ответственность за доставку груза, оба дали ему по расписке: принято, мол, столько-то мешочков примерно равного веса по столько-то граммов промытого золотоносного песка.
18
Из-за задержки и долгих переговоров, во время которых индейцы не выказывали никакой торопливости, а, наоборот, упрямо гнули свою линию, впустую ушло полдня.
По причине этой задержки Куртин с Доббсом не добрались в тот день даже до Сиенеги, маленькой индейской деревушки, и теперь до подножия плоскогорья, где они намеревались пересечь его, придется идти на день дольше.
Эта Случайность испортила обоим настроение, разозлила их. Они почти не разговаривали, а если и отпускали словечко, то ворчливо. Их обоих бесило, что приходится сопровождать и груз Говарда, подгонять его ослов, сгружать и навьючивать его добро, а его нет, и положенную ему часть работы он не выполняет. Если ослы разбегались, то непременно ослы Говарда, если чей-то груз был плохо перевязан, то непременно груз Говарда, и именно его тюки сваливались на землю. Куртин и Доббс, ругаясь, их поднимали и закрепляли. Остальные ослы расходились пощипать траву, и их потом нужно было согнать. Ничего подобного не случалось, когда они шли втроем. Говарда они могли костерить и крыть как попало — он далеко. Они сами вскоре поняли, насколько их брань смехотворна; Говард ничего не слышал, а зря тратить силы просто непростительно. Принялись ругать ослов. Но те не отвечали и всерьез их не принимали. Бежали себе рысью по дороге, там былинку схватят, там веточку с куста сорвут, когда улучат удачную секунду, чтобы сзади на них не слишком напирали.
Вечером тон в разговоре задавал Доббс. Он сказал:
— Что, интересно, поделывает наш старик?
Но думал при этом не о нем, а о себе самом, о своих интересах. Положим, сперва он, может быть, и вспомнил Говарда. Но, не успев еще договорить предложение до конца, уже отдавал себе отчет, что нечто иное волнует его куда сильнее судьбы Говарда. Посмотрел в сторону сваленных в кучу шкур, и на некоторое время его взгляд задержался на шкурах Говарда.
Куртин тоже поглядел в ту сторону. Но взгляд Доббса он истолковал неправильно. И спросил поэтому:
— О-о, я уверен, мы весь наш груз доставим в порт в полном порядке. От гор мы ушли уже на порядочное расстояние. Через два дня — если только отец небесный нас не оставит своими заботами — мы увидим дымок паровоза.
Доббс ничего не ответил. Сидел, уставившись в огонь, потом повернулся в ту сторону, где пошевеливались тени пасущихся ослов, и, поскольку никто не заставлял его ни смотреть на огонь костра, ни следить за ослами, снова прикипел взглядом к грузу, и особенно — к имуществу Говарда.
Вдруг он толкнул Куртина кулаком в бок и громко рассмеялся. Он хохотал так, что в горле у него булькало, он то заходился от смеха, то смех становился прерывистым.
Куртин смотрел на него в удивлении и некотором смущении, веселье Доббса немного заразило его, он улыбался и оглядывался по сторонам, словно ища причину веселья и смешливости Доббса.
Наконец спросил, продолжая улыбаться:
— Ну скажи же мне, дружище, что тебя так сильно развеселило?
— Ах, сынок, ах, сынок, — Доббс снова расхохотался. — Знал бы ты, сынок, насколько это забавно. Просто ужасно забавно.
— Что забавно?
— Нет, ты вообрази себе, этот осел премудрый доверил нам все свое золотишко. Здесь, в дикой глуши. И смыться для нас — плевое дело. Ни один ветерок никому не шепнет, куда мы подевались. И где нас потом разыскивать этому старому чучелу?
Куртин перестал улыбаться.
— Я тебя не понимаю, Доббс, — сказал он. — О чем ты говоришь?
Доббс рассмеялся и снова ткнул Куртина кулаком в бок.
— Не понимаешь? Ягненок невинный, ты где вырос-то?
— Клянусь Джолли, я тебя не понимаю, — Куртин покачал головой.
— А что тут понимать? Не будь таким тугодумом. Мы расстаемся.
По виду Куртина нельзя было сказать, будто он понял, чего от него хотят.
— Расстаемся, расходимся, — объяснял Доббс. — Разложим все, разделим по-честному — и каждый сам по себе.
— Теперь я начинаю понимать, — кивнул Куртин.
— Долго же до тебя доходит, — сказал Доббс и похлопал его по плечу.
Куртин встал. Походил немного, вернулся к костру. Но не сел, а остановился и уставился на него. Потом медленно проговорил сквозь зубы:
— Ты считаешь, мы должны счистить карманы Говарда, ты это имеешь в виду?
— А что же еще? Конечно, именно это. Я и не думаю шутить!
— Ну если ты имеешь в виду это, — продолжал Куртин, словно не услышав слов Доббса, — на меня не рассчитывай. Это не по моей части.
— В конце концов, — начал Доббс, встав и подойдя вплотную к Куртину, — в конце концов твоего разрешения не требуется. Если на то пошло, я тебя спрашивать не стану. Не хочешь в этом участвовать, останешься в проигрыше. Я просто-напросто возьму весь товар себе, а тебе останется утереть свой сопливый нос, если найдется подходящая тряпка. Ты меня понял?
— Да, теперь понял.
Куртин сунул руки в карманы брюк и отступил от Доббса на шаг — тот чуть на него не навалился.
— И что? — жестко спросил Доббс. — И что?
— Пока я здесь, тебе не получить ни крошки из того, что принадлежит старику. Я дал ему расписку…
— Я — тоже. Ну и плевать. Пусть сперва найдет нас. В случае чего наплету ему, будто нас ограбили бандиты. Просто, как апельсин.
Куртин, однако, непоколебимо стоял на своем.
— Я дал ему расписку, я дал ему слово, что — с тобой или без тебя — сдам его добро как полагается. Но дело не только в бумажке, не только в моей подписи и моем обещании. В жизни чего не пообещаешь и чего только не подпишешь — если всякий раз держать слово, времени на жизнь не останется. Не в этом вопрос. Он в другом. Говард ничего не украл, ничего не подобрал на дороге, не выиграл в лотерею у игорного стола или на бирже. Он это честно заработал, тяжелым каждодневным трудом. Я ничему не поклоняюсь. Но кое-что уважаю. Это то, что человек честно заработал трудом своих рук.
Доббс пренебрежительно махнул рукой:
— Не лезь ко мне с этими большевистскими идеями, оставь для других. Накорми ими своих курочек. А я их наизусть знаю.
— Это никакого отношения к большевизму не имеет, — возразил Куртин. — Вполне допускаю, правда, что одна из задач большевиков или коммунистов — внушать всем тем, кто не трудится, а деньги имеет, уважение к зарплате рабочего человека, объясняя, что рабочему платят вознаграждение, действительно им заработанное, и что нельзя с помощью разных там махинаций и незаконных операций вытаскивать зарплату из его кармана, чтобы оплатить этими деньгами всякие дела, которые к рабочим никакого отношения не имеют. Но это, как говорится, другая история. Пусть устраиваются, как могут. Я тут ни при чем. Короче говоря, друг: пока я иду с караваном или нахожусь поблизости, ты и крупицы говардской не возьмешь. Пока я стою на ногах, ты к его металлу не прикоснешься. Я все сказал.
Куртин сел, достал трубку и начал ее набивать, стараясь не выказывать своего волнения.
Доббс остановился и пристально поглядел на Куртина. А потом громко, с издевкой проговорил:
— Ты прав, сынок. Теперь ты все сказал. И я понял, что ты задумал. Я давно уже об этом догадывался.
— О чем ты давно догадывался? — спросил Куртин, не поднимая на него глаз.
— Что ты сам на его добро нацелился и сегодня или завтра ночью пристрелишь меня, закопаешь, как дохлую собаку, а потом с вещичками Говарда и с моими в придачу пойдешь своей дорогой, и еще посмеиваться будешь — какими мы со стариком лопухами оказались.
Куртин опустил трубку, которую только-только раскурил, и поднял голову. Глаза его были широко раскрыты. Но казались пустыми и безжизненными. Это обвинение как бы лишило его способности выражать свои чувства. Ему никогда и в голову не приходило ничего подобного тому, в чем его заподозрил Доббс. Он никогда не причислял себя к самым честным, порядочным людям. Без раздумий взял бы, что плохо лежало, и не терзался бы потом угрызениями совести. Нефтяные магнаты, короли стали, гиганты железных дорог не стали бы теми, кем стали, если бы их мучила так называемая совесть. Почему же ему, мелкой сошке, песчинке, претендовать на более благородную и чистую совесть, чем у тех, кого называют звездами нации и которых в газетах, журналах и книгах изображают людьми, воплощающими в себе энергию, волю и устремленность к успеху? Но Доббс обвинял его в такой гнусности, что хуже и вообразить нельзя. Может быть, он и не счел бы эту мысль столь уж грязной, приди она в его, Куртина, голову. Но когда Доббс столь бесстыдно и нагло бросил ему в лицо это обвинение, Куртину показалось, что ничего более грязного и низкого и вообразить-то нельзя. Доббс счел его способным совершить такую гнусность, и это как-то сразу открыло Куртину глаза на безграничную подлость и нечистоплотность Доббса. Как он только мог допустить такое? По одной лишь причине: он сам решился на это. Но если у него это на уме, за его, Куртина, жизнь и гроша на кон не поставишь — чтобы завладеть всем золотом, Доббс прикончит его не колеблясь. Сознание того, что его жизнь подвергается смертельной опасности, и погасила всякий блеск в глазах Куртина. Он видел опасность, однако уйти в сторону не мог.
Куртин чувствовал себя беспомощным. Редко когда человек ощущал себя настолько беззащитным, как Куртин в тот час. И действительно, как уберечься от Доббса? Им предстояло пребыть вместе еще четыре-пять дней. Один на один, потому что даже если к ним кто и присоединится, он еще далеко не союзник. Достаточно будет Доббсу объяснить случайному попутчику, какой на его долю может выпасть куш, как тот сразу перейдет на его сторону. А если никого не встретят — тем лучше для Доббса. Одну ночь Куртин, положим, и проведет без сна, сторожа их с Говардом добро. Тем больше вероятность, что на другую он будет спать без задних ног. Доббсу даже пули не придется на него тратить. Свяжет, пристукнет чем-нибудь тяжелым и закопает. А то и пристукивать поленится.
Выход один. Куртину придется поступить с Доббсом так, как Доббс собрался поступить с ним. Другого пути к спасению не видно. Жри — или сожрут тебя! Закон джунглей, иного не дано.
«Его мешочки мне ни к чему, — думал Куртин, — но его самого придется убрать. Старику достанется его доля, мне — моя, а мешочки этого подлеца я закопаю. Я не собираюсь разбогатеть за его счет, но моя жизнь столь же дорога мне, как и его жизнь — ему!»
Его левая рука с курительной трубкой покоилась где-то в области живота. А правая — на колене. Он медленно подтянул правую руку и опустил в правый боковой карман брюк.
И в это же мгновение Доббс направил на него свой револьвер.
— Только пошевелись, мой мальчик, — крикнул он, — и я стреляю!
Куртин не шевелил руками.
— Подыми лапы кверху! — приказал Доббс.
Куртин подчинился.
— Выходит, я насчет тебя все угадал, — с ухмылкой проговорил Доббс. — Слова красивые говоришь, тумана напускаешь! Меня на мякине не проведешь, — Доббс подошел поближе. — А ну, вставай!
Куртин не произносил ни слова. Побледнел. Когда он поднялся, Доббс приблизился вплотную, обошел вокруг и полез в карман Куртина за револьвером. Надо же его обезоружить!
Куртин резко рванулся и тут же пригнулся. Доббс выстрелил. Но из-за неожиданного нырка Куртина промахнулся, и не успел он выстрелить еще раз, как Куртин нанес ему прямой удар в подбородок — Доббс упал на землю. Куртин бросился на него, навалился всем телом и вырвал у него из рук револьвер. Потом вскочил и отступил на несколько шагов.
— Теперь мой черед сдавать карты, Доббс, — сказал он.
— Вижу, — ответил Доббс.
Он весь подобрался, словно готовясь к прыжку, но на ноги не поднимался.
— Я тебе вот что сказать хочу: ты кругом не прав, — проговорил Куртин. — Я и в мыслях не имел у тебя хоть что-то отнимать, не говоря уже о том, чтобы убрать с дороги.