— Хорошие слова приятно слушать. Но если уж ты такой благонамеренный мальчик, как уверяешь, — верни мне мою пушку.
Куртин рассмеялся.
— А вот с этим лучше пока повременить. Эта игрушка не для тебя.
— Понимаю, — коротко ответил Доббс и вернулся к костру.
Куртин выщелкал все патроны из револьвера Доббса и положил себе в карман. Потом взвесил револьвер на руке. Он хотел вернуть его Доббсу, и Доббс протянул уже было руку. Но тут Куртин передумал и сунул револьвер в тот же карман, что и патроны. А потом присел у костра, но так, чтобы между ним и Доббсом оставалось приличное расстояние и тому не взбрело в голову броситься на него.
Снова достал свою короткую курительную трубку, раскурил. Доббс не произносил ни слова, и у Куртина было достаточно времени, чтобы разобраться в своих мыслях.
Положение его нисколько не лучше, чем полчаса назад. Не в силах он четыре дня и четыре ночи сторожить Доббса. В конце концов сон свалит его, и Доббс с ним расправится. Чувство снисхождения Доббсу незнакомо. Тем более теперь он убежден, будто его первоначальные подозрения подтвердились, и если он устранит Куртина, это будет всего лишь самозащитой. Выжить суждено одному из них. Оба они будут близки к безумию от страха и усталости. Кто заснет — тот и погибнет.
— А как насчет того, чтобы расстаться завтра утром или еще сегодня ночью? И пусть каждый идет своей дорогой… — предложил Куртин.
— Это только тебе на руку.
— Почему мне?
Доббс недобро ухмыльнулся.
— Задумал напасть на меня сзади? Так, да? Или натравить на меня бандитов?
— Ну, ты загибаешь — крыть нечем! Но тогда я и впрямь не знаю, как нам с тобой расстаться, — сказал Куртин. — Придется мне держать тебя связанным и днем и ночью.
— Да уж, придется, никак не иначе. Так что давай, иди ко мне. Я не против, вяжи.
Доббс прав. Связать его — не такое простое дело. Глядишь — и карты снова будет сдавать другой. Причем сдача окажется последней. Из них двоих Доббс посильнее, и пощады от него ждать не приходится.
19
Это была ужасная ночь для Куртина. Но не для Доббса. Обнаружив слабинку в характере Куртина, он никакого беспокойства не испытывал. Отныне он мог играть с Куртином в кошки-мышки.
Куртин лег на таком расстоянии от Доббса, чтобы постоянно держать его в поле зрения и чтобы хватило времени встретить его с оружием в руках, если тому вздумается напасть. Куртин изо всех сил старался не заснуть. Дневной переход его утомил, и он понимал, как нелегко будет провести всю ночь без сна. Бодрствовать, прогуливаясь возле костра? Не выйдет, он еще больше устанет. Некоторое время провел сидя — заныла спина. И тогда он подумал, что лучше будет укутаться в одеяло и прилечь. Пусть тело отдохнет. А если и задремлет ненадолго, Доббс об этом знать не будет, в темноте не разглядишь.
Примерно через час, когда Куртин долго не шевелился, Доббс приподнялся и пополз. Куртин мгновенно выхватил револьвер:
— Ни шагу дальше! — крикнул он.
— Ты хороший ночной сторож, — ответил Доббс и расхохотался.
Далеко за полночь Доббса разбудили крики одного из ослов. Он снова попытался ползти, но Куртин тут же остановил его.
Теперь Доббс уже не сомневался больше, что одержит победу, и крепко заснул. Он обрел ночной покой, который благодаря двум маленьким хитростям похитил у Куртина. Следующая ночь будет принадлежать ему.
Днем Доббсу предстояло идти в голове каравана. Там он ничего предпринять не в силах. Но вот снова спустился вечер и пришла ночь. Вскоре после полуночи Доббс совершенно спокойно встал, направился к Куртину, наклонился и достал из кармана револьвер. Потом пнул ногой в бок.
— Поднимайся, мошенник, — сказал он, — карты сданы снова! И в последний раз!
Со сна Куртин плохо соображал и переспросил:
— Что? Какие карты?
Потом понял и попытался подняться на ноги.
— Сиди не вставай, — сказал Доббс и сел напротив.
Задвинул ветки в огонь, и языки его поднялись выше.
— Нам нечего особенно рассусоливать, — продолжал Доббс. — Я не собираюсь изображать воспитательницу детского сада, как ты вчера ночью и целый день сегодня. Играем в открытую. Я не намерен все время жить в страхе.
— Значит, решил убить меня.
Куртин проговорил это, не впадая в раж. Он слишком устал, чтобы осознать весь смысл происходящего.
— Убить? О каком убийстве ты говоришь? Я свою шкуру спасаю! Я ведь не в плену у тебя. И незачем мне дергаться в расчете на твою милость — то ли в живых оставишь, то ли прикончишь.
— Так гладко у тебя это с рук не сойдет, — сказал Куртин, понемногу возвращаясь к действительности. — От старика тебе так просто не отделаться, от него не улизнешь.
— Почему не улизну? Все продумано. Ты привязал меня к дереву и со всем добром куда-то провалился. Тут и дурак все поймет. Он будет искать тебя. Потому что негодяй — ты! А то, что ему тебя вовек не найти, — это уж моя забота. А теперь вставай и вперед, марш!
— Куда вперед? — спросил Куртин.
— К своей могиле. Или тебе потанцевать захотелось? Можешь относиться ко мне как угодно. Молиться ты, я думаю, не пожелаешь. Хотелось бы мне знать, к кому ты воззвал бы. Куда тебе положено, ты и своим ходом попадешь. Поэтому ни о чем не заботься. Я всего лишь немного сокращу время, отпущенное тебе, чтобы попасть туда. Так что давай, вперед, марш!
— А если я не пойду? — спросил Куртин.
Куртин был по-прежнему усталым и сонливым. Усталость не позволяла ему осознать происходящее в полном объеме, и мысль его не простиралась дальше выстрела, который вот-вот раздастся. Из-за сонливости он как-то упускал то обстоятельство, что после выстрела с ним будет покончено. Все, о чем говорилось и что делалось, представлялось ему сном. И в этом сне его никак не покидало ощущение, будто все это сон и ничего более, что завтра утром он проснется и воспоминания об этом сне прозвучат в нем каким-то далеким отзвуком. Тем не менее он старался как можно подробнее запечатлеть детали этого сна в своей памяти, чтобы подробно воспроизвести проснувшись. Ему казалось необыкновенно важным не забыть этот сок, потому что в нем Доббс раскрылся перед ним в таких подробностях, которые были ему совершенно неизвестны до сих пор. Он с удивительной отчетливостью вспомнил, как при нем рассказывали, будто во сне иногда удается лучше понять и оценить человека, чем в будничной жизни, и он дал себе слово с завтрашнего утра быть особенно осторожным, оставаясь с Доббсом наедине.
— С таким же успехом я могу посидеть здесь, — сказал он, не открывая глаз. — Зачем мне топать неизвестно куда, я устал и хочу спать.
— Там ты выспишься вволю! — проговорил Доббс. — Вставай и давай вперед!
Куртину было мучительно слышать эту грубую приказную речь Доббса, и, не желая выслушивать ничего в этом роде, он, покачиваясь, встал, сделал несколько неверных шагов. Доббс подталкивал его вперед тычками кулака. В лес они зашли метров на пятьдесят-шестьдесят. И тут Доббс выстрелил в Куртина.
Куртин рухнул на землю, не произнеся ни звука. Доббс склонился над ним, и, не услышав ни вздохов, ни стона, сунул револьвер в карман и вернулся к костру. Некоторое время сидел у огня, не зная, на что решиться. Но ни одной путной мысли в голову не приходило. Он чувствовал себя вконец опустошенным. Уставившись в огонь, подбрасывал сломанные ветки или подвигал их поближе к тлеющим уголькам ногами. Потом закурил трубку.
Выпустив несколько раз дым, он наконец обрел исходную мысль. А что, подумалось ему, если он вовсе не попал в Куртина, если тот случайно споткнулся и упал именно в тот момент, когда он, Доббс, выстрелил. Оглянулся в сторону леса, куда он отвел Куртина. Пристально вглядывался во тьму, словно ожидая, что сейчас из нее появится Куртин.
От долгого сидения на месте заломило тело. Встал, обошел несколько раз вокруг костра, подкидывая носком сапога сучья в огонь. Снова сел, подтянул свое одеяло. Укутался и вытянулся на земле. Позевывая, он думал, что уже засыпает. Но вдруг встрепенулся. Почему-то он был уже уверен, что в Куртина не попал и тот вот-вот предстанет перед ним с револьвером в руке. Невыносимая мысль! Она не давала ему уснуть…
Выхватив из огня толстую горящую ветку, пошел в лес. Куртин лежал на том же месте. Он не дышал, и глаза его были открыты. Доббс поднес к самому лицу Куртина горящую ветку. Но Куртин не пошевелился. Рубашка на его груди была мокрой от крови.
Удовлетворенный увиденным, Доббс хотел было уйти. Но, не сделав и трех шагов, повернулся, достал револьвер и еще раз выстрелил в Куртина. После чего вернулся к месту ночевки.
Набросив одеяло на плечи, устроился у костра.
— Дьявольщина, во мне вроде совесть заговорила, — сказал он вслух, обращаясь к самому себе, и улыбнулся. — Особенно когда я подумал, что завтра он мог бы оказаться живым. Но теперь я спокоен.
Это слово «совесть», которое он только что употребил, крепко засело в его мыслях. Оно продолжало жить собственной жизнью, и каждое предложение, рождавшееся в сознании Доббса, группировалось вокруг слова «совесть». Не столько вокруг понятия, сколько вокруг его изначального смысла.
«Вот мы и увидим, не сыграет ли совесть со мной другую шутку, — подумал он. — Убийство — самое тяжкое преступление на белом свете. Выходит, теперь моя совесть обязана проснуться? Только почему-то мне никогда не приходилось слышать о палаче, которого замучила бы совесть. Мистер Мак-Доллин — ему-то приходится этих парней на стуле подключать к зажимам. Человек сто пятьдесят, а то и больше на тот свет отправил. А ведь человек уважаемый, государственный служащий.
А сколько немцев я укокошил во Франции? Пятнадцать? По-моему, двадцать три человека. „Здорово“, — сказал наш полковник. И спал я всегда крепко, и ни один из немцев мне во сне не являлся, никто из них моей совести не побеспокоил. И даже матери их или жены с маленькими детьми не приставали ко мне ни во сне. ни перед пробуждением. Как там у нас это было — на Арагонских высотах? Немцы засели в пулеметном гнезде. Черт побери, крепко же держались! Нас было две роты полного состава, а пробиться мы не могли. Но вот у них кончились патроны. Они замахали белой тряпкой. Осталось их там одиннадцать человек, этих железных парней. Мы — туда! Все они подняли руки. Они нам улыбались. Они были честными воинами. И видели в нас достойного противника. А мы их перекололи и перерезали как скот. А у того, кто особенно усердствовал, не пожалев даже раненых, фамилия была Штейнгофер. Родился в Германии и в Штаты переехал всего лишь семнадцати лет от роду. Его родители, братья и сестры и по сей день живут в Германии. Но как раз он-то и был особенно безжалостным. Несколько человек умоляли сохранить им жизнь, у них, мол, много детей. И что же наш молодец Штейнгофер этим многодетным отцам ответил? Ведь что-то такое он им крикнул? Ну, низость какую-то, а потом заколол штыком. По-моему, его наградили медалью.
А тогда откуда-то появился английский офицер связи и увидел своими глазами, как приканчивали последних немцев, которые совершенно не сопротивлялись. Англичанин крикнул нам: „Дёрти доге, где ваша совесть?“ Но если даже Штейнгофер не устыдился, если множество его земляков не устыдились, которые после объявления войны возжелали немецкой крови больше, чем самый кровожадный джинго, мне-то чего было стыдиться? Моя совесть никогда из-за тех немецких парней не ныла, а уж у Штейнгофера тем более. Почему же ей обеспокоиться сегодня из-за этого хиляка Куртина? Если он мертв, совесть успокоится. Совесть лишь тогда забьется, как в силках, когда мне будет угрожать каторжная тюрьма или за спиной станет палач с петлей. Когда ты оправдан по суду или отсидел свое, убитый тебе больше не является.
Он является только тогда, когда ты боишься, что дело раскроется и тебя схватят.
Раз солдатам и палачам платят за их службу деньги, совесть их никогда не дрогнет, сколько бы людей они ни убили. Чего мне бояться? Все хозяйство при мне, Куртина никогда не найдут. А еще лучше — завтра я его закопаю в землю!»
Доббс громко рассмеялся. Его позабавило, что мысли обрели такую подвижность, набежали такой живой чередой. С чего это он стал настолько умным, что способен на такие мудрые мысли — странно даже. Подумалось еще: а вдруг эти мысли можно записать и люди примут его за ученого человека? Доббс сам себе удивлялся.
Доббс прилег поближе к огню и, начиная засыпать, предвкушал, что будет сегодняшней ночью спать так хорошо, как давно не спал. И действительно, крепко проспал до самого утра.
Выпив немного кофе, оставшегося со вчерашнего вечера, принялся навьючивать ослов. И лишь тут ему вспомнилось, что Куртин мертв. К этому он отнесся как к факту, к нему отношения не имеющему, во всяком случае — не большее отношение, чем если бы Куртин умер от какой-то болезни или его убил кто-то другой. Сам он — зритель, наблюдатель. Ни на миг не ощутил он сочувствия, а тем более раскаяния. Ему раскаиваться не в чем. Куртин убран с дороги, и у него теперь полностью развязаны руки, он совершенно спокоен.
Задумался, как быть: взять ли добро Куртина себе или бросить его?.. Но еще не додумав вопроса до конца, он уже знал ответ. Оставить шкуры с золотым песком здесь — чистое безумие. Они либо попадут в руки бандитов, либо их обнаружат индейцы. Куртину своим добром все равно никогда больше не воспользоваться. Зато он, Доббс, столько всякой всячины накупит на содержимое этих мешочков! Он мог бы, например… эх, да что там говорить! Конечно, утверждать, будто даже весь груз каравана сделает его богачом, — преувеличение. Он не станет даже просто богатым человеком. Зато человеком состоятельным — станет. А так как он не собирается тихо-мирно уйти на покой, а собирается во что-то эти деньги вложить: в фабрику, в большое ранчо или в спекуляцию… Нет, спекулировать лучше не надо. Это еще вопрос, повезет ли ему. Хотя почему бы и нет? Из-за этого пустякового события? Но ведь он только защищал свою жизнь… Больше всего везет как раз отпетым негодяям. Вот людям достойным и почтенным — тем в спекуляциях никогда не везет, за что бы они ни взялись и к чему бы ни прикоснулись.
Ну конечно, оставь он все хозяйство Куртина и Говарда здесь, никто не сможет его упрекнуть, будто он убил Куртина не из самозащиты, а желая завладеть его золотом. Есть такие люди и даже судьи, которые способны все дело настолько переиначить и вывернуть наизнанку, что в конце концов ничего, кроме убийства с целью ограбления, и выйти не может. Ну, оставит он здесь груз Куртина, и его найдет кто-то третий. Разве хоть одна душа на свете поверит, что он, Доббс, ничего не взял себе? Поэтому лучше будет собраться с духом, взять все и ни о чем не переживать. Если что и всплывет, он всегда успеет сказать: «Что вы хотите, вот все его имущество; к моим рукам ничего не прилипло». Надо еще сначала добраться до места и посмотреть, как пойдут дела.
С добром Говарда все так же просто. Если тот разыщет его, прекрасно — вот все, что ты мне передал, в целости и сохранности. Пусть старик сначала найдет его! А если и встретит через какое-то время, чего никак нельзя исключить, случайности всякие бывают, то его, Доббса, ограбили бандиты и ничего, кроме одного мешка и своей жизни, спасти ему не удалось. В лесах бродит немало бандитских шаек. На них все свалить можно, потому что они на все способны. Они же убили Куртина. А может, лучше наплести, будто они с Куртином переругались, подрались и разошлись в разные стороны. Куда Куртин отправился и что с ним стало, неизвестно… Нет, все-таки история с бандитами и проще и лучше. И вообще, к чему сейчас ломать голову — это он расскажет, а то нет? Вот доберется до города, там и выход отыщется, все по полочкам разложится.
А еще, между прочим, можно дождаться старика в Тампико, как и договорено. И наговорить сорок бочек арестантов, чтобы ему и в голову не пришло проверять. Одним или двумя мешочками, которые удалось вырвать из лап бандитов, он, Доббс, го-тов-де со стариком поделиться. Тот будет доволен, что хоть что-нибудь да осталось, и никому и слова не скажет. Как знать, не случится ли со стариком чего худого по пути к железной дороге? Эх, попадись ему сейчас под руку двое-трое метисов! За двадцать песо, ну, за двадцать пять они подстерегли бы старика и укокошили его; тогда никто и никогда ничего не узнал бы об этой истории.