Петр Игнатьевич опрокинул водку в рот. Он сморщился, мы озадаченно переглянулись. Никто за такое пожелание пить не стал.
- Петр Игнатьевич, - обиженно сказал Леха, - уж лучше за космос, что вы нас...
- Кончился космос! - повысил голос Петр Игнатьевич. - Компетенции утрачены, корпуса распилены, документация - в пыль, в пепел. Вы ничего не знаете, ребятки.
Кадык у него дернулся под складками кожи.
- Мы проиграли.
- А я пока жив, - сказал я. - За космос!
- За космос! - хором прокричали Семка, Саня, Игорь и Леха.
Столкнулись рюмки.
- А через месяц, восьмого, день памяти и скорби, - сказал я. - Мы и к этой дате тоже что-нибудь придумаем. У меня на планшете есть кадры кинохроники. Можем сделать под них пикет памяти, в военной форме...
- Девятое, - негромко сказал Петр Игнатьевич. - Раньше праздновали девятое.
- Почему? - удивился Игорь, который ходил у него в негласных учениках. - Война же кончилась восьмого.
- Девятого.
Петр Игнатьевич поднялся, обошел стол, покопался в нижнем ящике комода, втиснутого в пространство между стеной и книжным шкафом, и извлек на свет небольшой, но пухлый блокнот. Оказалось, это маленький настенный календарь. Я, правда, подумал про "Библию" карманного размера, которую на железнодорожном вокзале раздают всем желающим то ли баптисты, то ли евангелисты, то ли какие-то сектанты с пожеланием прикоснуться к великой мудрости. Она примерно такая же толстая.
- Вот, - Петр Игнатьевич выложил календарь на стол и накрыл его ладонью. - Только я хочу, ребята, чтобы вы хранили это в тайне.
Мы сгрудились вокруг. Я привстал и случайно боднул абажур. Световое пятно заплясало по тарелкам.
- А что здесь такого-то? - спросил Леха.
- Да, Петр Игнатьевич, - поддержал его я, - мало ли, кто во что верит и кто что считает. Сейчас вроде не диктатура.
Петр Игнатьевич вздохнул.
- Ребята, там, где победила ложь, правда всегда будет самым страшным оружием. Поэтому за нее убивают.
Я почувствовал холодок в районе солнечного сплетения. Семка неуверенно хмыкнул.
- Скажете тоже.
- Ну, может, не убьют. Пригрозят, лишат места в колледже, внесут в списки неблагонадежных. Посадят.
- Это же раньше...
Взгляд Петра Игнатьевича остановился на мне, и я умолк.
- Что вы знаете о девятом мая? - спросил он, не отнимая руки от календаря.
- Что и все, - сказал я. - Обычный день.
- А восьмое?
- Соединенные Штаты разгромили Германию. Высадились во Франции, Греции и Италии. Одновременно с англичанами освободили Бельгию, Нидерланды, Данию, Румынию, Польшу, Австрию, словом, все страны Евросоюза, и вошли в Берлин.
- А что мы?
- Мы?
- Да, мы, Россия, СССР.
- Ну, у нас был диктатор Сталин, мы с Гитлером заключили пакт о ненападении, и только в конце войны немного поучаствовали, потому что Сталин хотел создать видимость борьбы с фашизмом. Это в любой книжке написано.
- И в интернете, - сказал Саня.
Усмешка Петра Игнатьевича была горькой.
- Вот как. Ну, да, этого, наверное, и следовало ожидать... - непонятно сказал он. - Так может мы и в космос не летали?
Мы шумно запротестовали.
- Летали!
- Сначала спутник, Белка и Стрелка, потом - Гагарин.
- Мы первые были!
- Космос - наш!
Семка даже слюной в меня плюнул, крича. Я чуть не дал ему подзатыльника, но сдержался перед Петром Игнатьевичем.
Он смотрел на нас с тихой радостью, которая лучиками морщинок разбегалась от уголков глаз. Седой, сутулый человек, два месяца преподававший у нас основы физики и уволенный в связи с сокращением учебной программы.
Только мы, будущие менеджеры, сотрудники клиентских отделов и мерчендайзеры, успели к нему прикипеть.
- Хорошо, - сказал он со смешком, но сразу посерьезнел, - верю, космос был. Тогда и вы верьте мне. Книги о той войне почти все изъяты, а статьи в интернете, я думаю, или удалены, или подправлены. За Гагарина, ребята, тоже возьмутся, и сделают все, чтобы мы забыли и его, и его полет. И Белку со Стрелкой. Исказят, изоврут, измажут ложью, вывернут наизнанку. Окажется, что никто не летал, все подстановка, все фикция.
- Но зачем? - спросил Саня, сняв вопрос у меня с языка.
- Затем, что это делает нас сильными. Когда ты знаешь историю своей страны, ты знаешь, зачем живешь. Знаешь, куда идти. О чем мечтать. Кем гордиться. Знаешь, что ты не один в поле... - Петр Игнатьевич убрал руку с календаря. - В общем, смотрите. Девятое мая...
Он отступил, отвернулся к окну, словно ему было не интересно наше жадное шуршание пожелтевшими листками.
Перед моими глазами мелькали дни.
Первое февраля. Образование Киргизской АССР. Семнадцатое февраля. Цифры - красным. Воскресенье. 30 лет со дня гибели Вали Котика. Тринадцатое апреля. "Челюскин" во льдах.
Это был какой-то другой мир, притягательный, давно утраченный, живущий своим причудливым временем.
Я дал себе слово, что обязательно изучу его весь.
Игорь, торопясь, перелистнул весь май, попав на лист с шестым июня, днем рождения Пушкина. Сто семьдесят пять лет в семьдесят четвертом.
- Блин, назад, - прошипел Семка.
- Знаю.
Игорь зашелестел бумагой, мелькнуло четырнадцатое число мая, кажется, с детьми на осле или ишаке, а потом мы уставились на воина, держащего красный флаг с подписью ниже: "Праздник Победы".
Май, девятое. Четверг.
- Это что, наш праздник? - спросил я.
Петр Игнатьевич задернул занавеску и обернулся.
- Наш, Константин. День Победы. Самый что ни на есть. Потому что это мы разгромили Германию.
- Мы?
- Как мы могли? - засомневался Саня. - Ведь американцы...
- Да, - поддержал его Леха, - была же Сицилия, высадка в Нормандии, потом Маркет-Гарден, Арденны. Или не было?
- Как вы хорошо знаете не свою историю, - усмехнулся Петр Игнатьевич. - Все это было, только не в тех масштабах, что вам известно. И, вообще, я бы не стал относить это к славным страницам военной летописи. Хребет фашизму сломали мы, наши прадеды и прабабки. Своими жизнями, своей стойкостью, своей верой.
- А как же американский флаг на Рейхстаге? - спросил я.
- Американский? Раньше там был наш.
Петр Игнатьевич сел, перелистнул страницы календаря куда-то на июнь. Мы расположились вокруг.
- Ребята, - сказал он, - это на самом деле опасное знание. Ему не обрадуются ни в колледже, ни во властных структурах. Но это правда, какой я ее знаю. Подумайте, стоит ли мне рассказывать ее вам.
- Да, - за всех сказал я.
Мы расстались пришибленные, контуженные рассказом, по которому выходило все не так, как было в интернете и в телевизионных фильмах. Разошлись молча, пряча друг от друга глаза, словно были виноваты в своем незнании.
Я выгреб последние деньги и заплатил за проезд в маршрутном такси. Правда, долго не выдержал, попросил остановить через квартал и пошел пешком.
Слезы душили меня.
Двадцать семь миллионов! Суки, сволочи, фашисты! Двадцать семь! И никто уже не помнит! Никому не интересно.
Твари!
Я представлял тех, кто это сделал со мной, со всем городом, со всей страной, и мне хотелось рвать их зубами. Но они ускользали, будто тени, и меняли лица, приобретая черты то мэра, то куратора культурных мероприятий, то президента Соединенных Штатов, то принимали форму бесконечного офиса со стучащими по клавиатурам работниками.
Горло стискивало.
Двадцать второе июня. Первый день Войны. Четыре утра. Брестская крепость. Бомбежки Киева, Севастополя, Риги.
Первые жертвы. Первые военнопленные. А дальше, дальше...
Я сжал кулаки. Из груди моей вырвался стон, полный отчаяния и боли. Я свернул в первую попавшуюся арку и скрючился там, в темноте, у воняющего мусорного контейнера, стуча костяшками в шершавую штукатурку невидимой стены.
Я мысленно перечислял за Петром Игнатьевичем города: Ленинград, Ржев, Курск, Орел, Ковель, Смоленск, Шяуляй...
Жгло глаза.
Мне казалось, что сквозь меня идут бесконечные колонны по пыльным летним дорогам, я лечу на бреющем, я грудью ловлю цепочку трассирующих пуль, меня засыпает землей, снегом и давит гусеницами танка, я горю и умираю, и снова встаю, и хриплю, и давлюсь кровью, меня несут, я тону, какая-то девчонка бинтует мне голову, в моем животе - дыра, отдача противотанкового ружья с размаху бьет в плечо.
Одесса, Тернополь, Киров, Харьков, Москва...
Голос Петра Игнатьевича звучал во мне: "Были захвачены Литва, Латвия, Эстония, Белоруссия, Молдавия, большая часть Украины. Это которые сейчас независимые. А тогда наши, наши! Сотни тысяч людей были угнаны в Германию. Миллионы оказались на оккупированных территориях. Очень тяжело было, ребята. Очень. Но выстояли. В сорок первом выстояли, когда, казалось, нет уже ни сил, ни возможностей выстоять. Зубами цеплялись за свою землю. Жили ненавистью и будущей победой. Намертво встали под Москвой! Намертво встали за Ленинград! Девятьсот дней держались люди в блокаде, в голоде, в холоде, под постоянными бомбежками.
И твари дрогнули!
Зимой сорок второго-сорок третьего для них случился Сталинград. А потом были Курск и битва за Днепр, и мы медленно, но неумолимо погнали фашистов назад, дом за домом, километр за километром, город за городом освобождая свою страну, чтобы в сорок пятом прихлопнуть гадину в самом ее логове.
Девятого мая..."
За моей спиной кто-то выбросил пластиковый мешок в контейнер, и я взял себя в руки и выбрался из арки. Выпрямился, вытер глаза.
Все, хватит ныть.
Костяшки были в крови. По темному небу плыли темные облака. Горели редкие фонари. В окнах домов изменчивым светом мерцали телеприемники.
Посасывая разбитые пальцы, я подумал, что надо что-то придумать на девятое мая, чтобы показать людям, какой это на самом деле день.
А то - восьмое...
День памяти вместо Дня Победы.
"Проснитесь! - чуть не крикнул я окнам. - Мы еще не проиграли! Пока помним, мы... Я еще не сдался и не дам сдаться вам всем! Мы брали Берлин! Мы, а не американцы. Нарисовали флажок, перерисовали... А победители - мы! Слышите?"
- Костик! - встретила меня мать в прихожей. - Что ты так поздно?
Под ее чуть рассеянным взглядом я скинул ботинки, снял куртку и, пряча разбитые костяшки в кармане, завернул в ванную.
- Разбирали полеты у Петра Игнатьевича, - сказал я оттуда.
- Ей-богу, зачем вам это? - возникнув в дверном проеме, покачала головой мать.
Она подала мне полотенце.
- Потому что День Космонавтики, - сказал я.
- Будто других дней нет!
- Это же наш праздник, мам!
- Это понятно, - мать, послюнявив пальцы, вытерла мне грязь на скуле под глазом. - Весь измазался со своими полетами.
- Люди должны помнить.
- Заботливый какой! Иди ешь.
- Я не голоден.
- Поговори мне! - мать стукнула меня пониже спины. - Вымахал, а ума нет. Живо! Третий раз уже разогреваю.
- Сейчас.
Я сунул голову под струю холодной воды.
На кухне за столом в своем любимом углу сидел отец, водя пальцем по планшету. Небритое лицо его кривила усмешка.
- Привет, - сказал я ему.
- Здорово! - отец бросил на меня взгляд. - Свежую серию "Сомбалины" пропустил. Слушай, хорошая серия.
- По тридцатому разу одно и тоже.
Я сел напротив, повернувшись спиной к работающему телевизору, взял из корзинки кусок пшеничного. Мать налила мне миску супа и поставила в микроволновку.
- А вот не скажи! - возразил отец, выключая планшет и наклоняясь ко мне. - Там Ле Патр, француз, толстый такой, задумал комбинацию, как развести семейство на "бабки". Он нанимает одного мужика, бывшего военного, чтобы тот проник в дом и выкрал договор, который Кирилл заключил с Пауэром...
- Па-ап, - протянул я.
- Что?
- Он посмотрит, если ему надо будет, Витя, - сказала мать, потрепав меня за плечо. - Пусть поест.
- Пусть, - согласился отец. - Но эти фейерверки его до добра не доведут.
Звякнула микроволновка.
- Это был запуск, - сказал я, убирая руки, чтобы мать поставила на стол пышущую паром миску. - На День Космонавтики.
- Видел. Показывали по городскому каналу.
- Ну и? Круто же! - сказал я, кусая хлеб.
Отец посмотрел скептически.
- Девку бы нашел!
- Он найдет, найдет, - сказала мать, оглаживая мне челку.
Я мотнул головой и уткнулся в миску.
Несколько секунд я усиленно работал ложкой, выхлебывая суп, вылавливая куски жирного мяса и заедая их хлебом.
Телевизор за спиной напористо предлагал то прокладки, то шоколадные батончики, то средства от простуды.
- А пальцы где оббил? - спросил отец.
- На празднике, - соврал я.
- Я вот понять не могу, на хрена это вам сдалось?
- Это же ради памяти.
- И чего эта память? К чему она? Она что, делает нашу жизнь лучше? От десятка петард, взорванных над парком, что-то изменилось в стране? Нет, сын. Человеку нужны две вещи: работа и семья. Все! А там уже появляются и комфорт, и всякие прибамбасы, облегчающие существование, всякие посудомойки, хлебопечки, компьютеры.
Я поднял на отца глаза. Располневший, лысеющий в свои сорок два, он уже снова что-то смотрел с планшета.
- Этим нас и купили, - сказал я.
Отец причмокнул, словно ожидал этой моей реплики.
- В тебе сейчас говорит обыкновенный юношеский максимализм. Болезнь личностного роста. Ты превращаешься из ребенка во взрослого, происходит ломка поведенческих стереотипов и мироощущения, которая характеризуется отторжением родительского авторитета. Так ты ищешь самостоятельности и своего места в жизни. Это нормально, Костя. Здесь все написано.
Он развернул ко мне планшет.
- Пап, - я закрыл статью, рыжие буковки ладонью, - я говорю о другом! Я о том, что мы променяли свое прошлое на это...
Я замялся, не зная, как сказать, чтобы прозвучало не слишком грубо. Не дерьмо же!
- Болото, - подсказал отец.
- Да!
- Костик, ты не прав, - сказала мать. - Я пошла в гостиную, скоро "Все начистоту" начинается. Не хочу пропустить.
Она вышла из кухни, шлепая тапочками по ламинату.
- Дурак ты, Костя, - сказал отец.
Я отставил тарелку.
- Пап, ты не понимаешь...
- Вкусно? - перебил меня отец.
- Да, но это...
- А мог перебиваться с хлеба на воду. В нашей жизни нет ничего плохого. Обычная жизнь. Все люди так живут.
- А космос? - спросил я.
Несколько секунд отец, подняв голову, смотрел в телевизор, на котором, судя по звукам, что-то чавкало, фыркало и смешно пищало. Не обернуться и не посмотреть, что там такое, было невозможно.
Оказалось, какая-то многоножка жрала чипсы.
- Знаешь, что? - сказал отец, когда многоножку сменила реклама подгузников. - Космос надо оставить специалистам. Это их работа.
- А мы? Кто тогда мы?
- Люди. Я - оператор насосной станции. Ты - будущий менеджер. Мама у нас - замечательная домохозяйка и волонтер.
- Но для чего мы тогда живем, если никуда не стремимся? - крикнул я.
- Костик, тише! - потребовала из гостиной мать.
Мне пришлось понизить голос.
- У нас же все отобрали. Всю нашу историю. Все наши победы. Все то, что завоевывали или совершали наши предки.
- А, может, это и к лучшему?
Зеленые глаза отца смотрели бесхитростно и тепло.
- Прикинь, что мы получили взамен, Костя. Мир, - он принялся загибать пальцы, - спокойствие, достаток, продуктов - ешь не хочу, развлекайся до упаду, клубы, "темпоры", виртуалка, интерактив. Постиндустриальная эпоха, Костя, повальная автоматизация производственных процессов. Рай на земле.
- Пап, ты уверен? - спросил я.
Отец кивнул.
- Костя, это везде и всюду. Я же все-таки читаю новости.
- И в космос не надо?
- Живи в свое удовольствие.
- Но про восьмое мая ты знаешь?
- Американцы взяли Берлин, - улыбнулся отец. - Конец Второй Мировой. День памяти. Вот уж что надо помнить. Мы, извини, с боку припека, пока Сталину кланялись, Соединенные Штаты с фашизмом воевали.