Я вдруг подумал, что день, неделю назад сказал бы так сам. Сделалось больно и стыдно, заныли костяшки.
- А про девятое?
- Девятое? Вроде бы воскресенье, выходной день. Сейчас проверю, - отец полез в планшет. - Девятое, девятое...
- Ничего там нет, - сказал я.
- Ты прав, - кивнул отец. - Ничего. День рождения Брейгеля и какого-то египтолога. Картера.
- Так вот, девятого, - я, поднимаясь, отодвинул стул, - девятого, чтоб ты знал, Гитлера победили мы! Мы!
Меня вынесло из кухни.
- Костя! - крикнул отец.
Но я отмахнулся от него, едва не выломал дверь в свою комнату, в тумане обиды на отца и вообще на весь мир поворачивая ручку не в ту сторону. Рухнул на диван, воткнулся носом в подушку.
Надо, надо что-то придумать, чтобы все узнали и поняли! Иначе как? Кто я буду, если оставлю все как есть?
- Костя!
В голосе отца прозвучали необычные визгливые нотки. Я обернулся. Щеки у отца были багровые, а губы дрожали вместе с двойным подбородком. Он стоял, держась за косяк, но так и не решившись ступить в комнату.
- Сын, ты эту ерунду брось! - заговорил он, волнуясь. Палец, наставленный на меня, плясал. - Что значит "мы"? Что значит "победили"? Где ты нахватался такой чуши?
- Это не чушь, - сказал я.
- Я запрещаю...
- Пап.
- Ты наказан! - взвизгнул отец и выключил свет.
Через два дня мы собрались после лекций в маленьком дворике у пивного кафе.
Там стояли три скамейки с квадратными крохотными столиками под дугами, на которых обычно растягивали тенты от дождя. На одной угнездились какие-то малолетки и, забравшись с ногами на спинку, дебильной стаей гоняли по кругу две двухлитровые пластиковые "сиськи" самого дешевого пива.
Пиво называлось "Крутышка".
Оттуда шел мат и гогот, и две девчонки, которые в стае держались наравне со всеми, давали себя лапать.
Я подумал, что с отцовской точки зрения именно это и зовется жизнью. Жалко, что у меня ломка стереотипов и мироощущения.
Взрослею.
Мы взяли по бокалу светлого "Славного", и только Леха, выпендриваясь, купил себе баночного темного.
- Ребята, - сказал я, - надо на девятое тоже что-нибудь устроить. Предлагаю с красным флагом пройти по площади перед мэрией.
- Повяжут, - отозвался Семка.
- Почему?
- Несанкционированная акция. Вообще-то до двух лет тюрьмы.
- Ни хрена себе демократия, - присвистнул Саня.
- Так мы же без лозунгов и не в поддержку чего-то, - сказал я. - Площадь после восьмого пустая будет. Кружок по ней сделаем. Под музыку.
- И зачем? - спросил Игорь. - Кто хоть что-то из этого поймет? Посчитают, что проспали восьмое и выперлись.
- Ага, - кивнул Семка, - скажут, придурки какие-то. Хорошо еще, если по "хулиганке" пройдем, когда арестуют.
- И что тогда? - спросил я.
Скамейка с малолетками загоготала громче обычного - кто-то там, перебрав "Крутышки", грохнулся с нее оземь.
У девчонок были короткие юбки. Трусы свои они светили вовсю.
- Может, по школам пойти? - предложил Саня, которому тоже были видны худые девчоночьи ноги. - Собрать где-нибудь в спортзале, провести урок истории, настоящей истории...
- Кто тебе даст?
Мы молча выпили.
- Может, Петр Игнатьевич что подскажет? - сказал я.
- Давайте его не впутывать, - запротестовал Игорь. - Он же сказал, что все это опасно.
- Можно завести блог, - сказал Леха.
- Ага, открой, - ухмыльнулся Семка, - под настоящими именем и фамилией, чтобы спецслужбы провайдера не беспокоили.
- Я вообще не понимаю, чего мы боимся? - посмотрел на меня Саня. - Будто мы что-то противозаконное замышляем!
- А ты подумай, почему этого праздника сейчас нет, - сказал я.
- Ну и что? Что-то я об официальном запрете ничего не слышал.
- Вот это-то и настораживает.
Малолетки стали брызгаться из "сиськи". Несколько пивных капель попали Семке на рукав.
- Эй, молодежь! - обернулся он. - Харэ уже!
- Мы не нарочно! - крикнул какой-то длинный, вихрастый парень. - Оно само!
Стая разродилась визгами, словно услышала что-то уморительно смешное. Кто-то кому-то из "сиськи" плеснул в лицо.
- Серый, сука!
- Оно само!
Началось пихание, один другого через третьи руки схватил за грудки, потом драчуны упали за скамейку, чуть не свалив остальных.
- Получи!
- Да пошел ты!
За спинами, задницами, ногами стаи разглядеть что-либо было сложно. Дрыгались подошвы белых кроссовок.
- Уроды, - прокомментировал Саня.
- И все же надо спросить Петра Игнатьевича, - сказал я. - Без впутываний.
Мы допили пиво.
Серый получил по морде, и малолетки неожиданно быстро расползлись. Пустые "сиськи" остались лежать под скамейкой.
- Четыре литра ввосьмером, - сказал Леха. - Это по пол-литра на каждого.
- Наше будущее, - сказал я.
- Ага, чтоб я сдох.
- Костя, - с болью в голосе произнес Игорь, - вот нахрен им Девятое? Им и без него в кайф. Что мы будем ради этих...
- Еще неизвестно, что мы будем.
- Партизанить будем! - округляя глаза, хриплым голосом проговорил Саня.
- Против кого? - спросил Семка.
- Против всех!
- Ага, - сказал я, - схроны с петардами, тайники с флажками. И перебежками от дома к дому. Ночью!
- Ну, давайте сделаем какой-нибудь просветительский кружок.
- Друг друга просвещать будем? Ладно, - вздохнул я, - закругляемся.
Петр Игнатьевич появился, когда я уже решил уходить.
- А, Костя, - в голосе скользнула опаска. - Ты по делу?
В руках его был тощий магазинный пакет.
Шелестела листва. Седые волосы от ветра стояли у Петра Игнатьевича торчком.
- Здравствуйте. Мне посоветоваться, - сказал я, поднимаясь с облюбованной скамейки перед подъездом.
- Если недолго, что ж.
Мы вместе вошли в дом.
- Как твоя учеба? - спросил Петр Игнатьевич, показав на ухо - подслушивают.
- Ничего. В июне - экзамены.
- Ну, еще два месяца! Успеешь подготовиться.
Мы поднялись на третий этаж. Петр Игнатьевич звякнул ключами. Несколько секунд - и дверь открылась в узкую прихожую, наполовину желтую от света из кухонного окна.
- Проходи.
Я вошел, вытерев ноги о коврик. Петр Игнатьевич закрыл дверь, снял легкий плащ, сменил ботинки на тапочки. Замерев с пальцем у губ, он подождал звуков с лестничной площадки, потом махнул мне рукой.
Мы перебрались на кухню.
- Соседи, - виновато произнес Петр Игнатьевич, выкладывая на стол помидоры и пластиковый контейнер для яиц. - Я им давно не нравлюсь.
- Почему?
- Имел глупость однажды вступить в спор по поводу общего прошлого. Люди с удивительной быстротой отказываются от собственной памяти, если она идет вразрез с официальной позицией власти. В сущности, их можно понять. Но иногда понимание не спасает от желания открыть им глаза. В общем, я теперь для них то ли маргинал, то ли сумасшедший. А может и террорист. Яичницу с помидорами будешь?
- Нет, - сказал я, - я поел.
Петр Игнатьевич кивнул.
- Хорошо, - он убрал продукты в холодильник. - Так с чем ты пришел?
- Мы с ребятами хотим что-нибудь сделать на девятое мая.
Петр Игнатьевич сел. Руки его принялись разглаживать и без того гладкую скатерть.
- Я думал об этом. Прикидывал. Еще когда думал что-то в ком-то пробудить. Как раз до спора с соседями.
- А мы? - спросил я.
Петр Игнатьевич улыбнулся.
- Вы - славные ребята. Но сколько вас на весь город?
- Ну, попробовать-то можно.
- Это не игра, Костя. Далеко не игра. Скажи мне, какой самый важный инструмент находится в руках у власти?
- Полиция, - ответил я. - Аппарат подавления.
- Нет.
- Ресурсы. Денежные и человеческие.
- Нет, - качнул головой Петр Игнатьевич. - Самый важный инструмент - это монополия на информацию. А информация формирует твое мировоззрение, управляет твоими эмоциями и подталкивает тебя к определенным действиям. Вывод: бить надо по ней.
- Хакать новостные сайты?
- Зачем? Это уголовное преступление. Надо работать тоньше. Ответь мне, что является самым доступным информационным каналом?
Я задумался.
- Телевидение?
Петр Игнатьевич качнул головой.
- Подумай еще.
- Ну, радио. Интернет. Система оповещения. Общение.
На каждую мою догадку Петр Игнатьевич говорил: "Нет". Хотя и кивнул на последнем предположении.
- Самый доступный канал, Костя, - сказал он, - это тот, для которого не нужны посредники в виде телевизоров, смартфонов, плееров. Ты выходишь из дома...
- Граффити! - крикнул я.
- Тише, - сказал Петр Игнатьевич. - Почти. Граффити - это порча общественного имущества. Но все, за что цепляются твои глаза, и есть информационный канал. Я говорю о стенах домов, арках, о рекламных щитах, о досках объявлений, которых понаставили на остановках. Достаточно наделать небольших, с ладонь, карточек. Мазнул клеем, прилепил и дальше пошел. Максимум, что грозит при поимке - это штраф за несанкционированную расклейку, он был, кажется, в пределах трехсот рублей.
- И все?
- Нет, конечно, - вздохнул Петр Игнатьевич. - Если текст на карточке признают экстремистским или агитационным, то, скорее всего, будет долгая беседа со следователем. Возможно, тебя предупредят о противоправной деятельности и поместят в базу данных. Но, возможно, попытаются "раскрутить".
- Это как? - спросил я.
- Попробуют повесить на тебя создание террористической ячейки, группы, ставящей во главу угла свержение существующего государственного строя, возьмут в оборот друзей, сфабрикуют их показания, станут оказывать на тебя психологическое давление с тем, чтобы ты признался, что действительно что-то такое замышлял. Поэтому на карточках не должно быть никаких призывов типа "Помните!" или "Очнитесь!".
- А что должно быть?
- Знаешь, я думал о сводках от Советского информбюро. С датами и короткими событиями. Например, что 21 января 1943 года войсками Красной Армии был освобожден город Ставрополь. А 5 августа того же года - город Орел. И внизу приписка: "До 9 мая 1945 года осталось столько-то дней".
- Здорово!
- А еще можно наделать карточек "Наши герои" и в них коротко написать о Вале Котике, об Александре Покрышкине, о защитниках Брестской крепости, о Зое Космодемьянской, о Слюсареве, танкисте, не помню имени, но у меня есть о нем. Важно, чтобы у тех, кто прочтет, был интерес узнать, что это были за люди, как они сражались и за что.
- И где они это узнают?
Петр Игнатьевич помрачнел.
- Тоже верно. Ничего ж нет.
- Значит, надо сайт делать!
- Да-да, - сказал Петр Игнатьевич задумчиво. Поднявшись, он включил плиту, налил и поставил греться чайник. - Знаешь, Костя, я вспомнил, почему не сделал эти карточки сам. Они подпадают под статью об искажении истории.
Несколько секунд я ошарашенно хватал воздух ртом.
- Петр Игнатьевич! - прорвало меня затем. - Какое же это искажение! Это же правда! Это же мы победили!
- И как ты докажешь?
- Календарь!
- Его изымут. Он пропадет. И в лучшем случае нас объявят фантазерами. Будет официальная позиция: мы принижаем роль американских солдат, выпячивая собственные, не понятно откуда взявшиеся достижения. Сколько историков набежит! Все с пеной у рта будут ссылаться на зарубежные монографии, мемуары и энциклопедии, нас закидают враньем и полуправдой. Главное, Костя, орать погромче...
Я сжал кулаки.
- Получается, мы не победили? Получается, у нас украли всю нашу историю? Но почему парламент, правительство...
- Понимаешь, Костя, они выторговали людям сытую жизнь. Никакого противостояния и напряжения. Соединенные Штаты - друг, партнер и старший брат. Технологии, гаджеты, автоматические заводы. Разве ради мира и благоденствия нельзя поступиться кусочком истории? Оказалось, можно. Оказалось, что по чуть-чуть как бы и не больно. Там кусочек, здесь кусочек. Поменьше, побольше, плавно и размеренно. Ну, не было победы Александра Невского и не было, бог с ним! Не было обороны Орешка, не было защитников Осовца, не громили мы армии Сигизмунда, Карла, Наполеона, не освобождали Европу от турок, не брали Крым, не ходили в Сибирь, не объединяли народы.
- Я ничего этого не знаю, - сказал я.
Петр Игнатьевич печально улыбнулся.
- А кто сейчас это знает, Костя? Это уже табу. Этого нигде нет, кроме как, наверное, в сельских клубах каких-нибудь заброшенных поселков. В тайге, на севере. И то, если там сохранились книжки или журналы советской поры, а не нынешняя развлекуха. Сейчас сытая жизнь, Костя. Ешь, спи, потребляй. А человеческому нутру другого и не надо. Душе надо, только ее вместе с историей - по кусочку. Еще в небо хоть позволяют глядеть, а не в корыто.
- Значит, мы проиграли, - мертвым голосом сказал я.
- Я передам вам свою библиотеку, - сказал Петр Игнатьевич. - Вы станете ее хранителями. Ты, Игорь, Саша.
- Зачем?
- Чтобы вы знали и когда-нибудь...
- Петр Игнатьевич!
Я поймал ворот его рубашки.
Мне часто пеняли на взрывной характер. Я и сам позже, отойдя, раскаивался в поступках, которые совершал в какой-то дурной, жгучей пелене, когда только боль и обида жили в мое сердце.
Я встряхнул Петра Игнатьевича как куклу.
- Петр Игнатьевич, - зашипел я, - это же капитуляция! Перед Америкой, перед тем, что мы... вы были. Вы не видите, что сытая жизнь - это лишь приманка? Нас сомнут, нас переварят, нас выбросят. Год, два, пять, и нас станет можно брать голыми руками. Нас уже можно брать!
- Я вижу, - сдавленно ответил Петр Игнатьевич. - Но это не капитуляция, Костя, это уход в подполье. В партизаны.
Я рассмеялся и опустил руки.
- Петр Игнатьевич!
Мне стало горько.
Я увидел вдруг худого старика, глядящего на меня испуганными глазами. Он искренне не понимал, что подполье и партизаны находятся только в его голове.
- Костя...
- Люди должны помнить! - решительно сказал я.
- Костя, в жизни России были сложные моменты, жуткие, трагические, но она всегда находила силы для возрождения. Не торопись. Я думаю, у страны все еще впереди. Поэтому и предлагаю...
- Вы надеетесь на чудо? - спросил я.
Петр Игнатьевич пожал плечами.
- В том числе, Костя, в том числе. Был такой русский немец, Христофор Миних. Он сказал, что Россия, должно быть, управляется самим Господом, иначе не понятно, как она существует.
- Ну, да, надейтесь!
Я поднялся, выскочил в прихожую, но, надевая куртку, не смог не вернуться.
- Петр Игнатьевич, не дадите мне на время ваш календарь?
Ни Сане, ни Семке, ни Лехе, ни, тем более, Игорю я ничего говорить не стал.
Пришел домой и заперся в своей комнате. Благо, у меня там стояли и компьютер, и сканер с принтером.
Отец постучал, побрякал кулаком в дверь, увещевая, извиняясь за прошлое, говоря, что я тоже не прав и должен его понять, но скоро отстал. Наверное, вспомнил, что у меня болезнь личностного роста.
Я выложил календарь из кармана куртки.
Толстенький. Чуть разлохмаченный. С оторванным листками за первое и второе января. Все же было удивительно, что Петр Игнатьевич мне его так быстро и легко отдал. Быть может, хотел чтобы я оставил его в покое?
Страницы зашелестели под пальцами.
Катались на лыжах дети, чередовались портреты, ноты, рисунки природы, зданий, людей, красные даты объявляли то день печати, то день работника торговли, обороты рассказывали о композиторах, о происхождении слов, о загадках земли и о революции. О войне же в календаре было чудовищно мало.
Тридцать лет со дня гибели Вали Котика (установлен памятник у ВДНХ). Несколько заметок из военной энциклопедии юнармейца. Двадцать второе июня. Девятое мая.
На одну карточку с трудом.
От разочарования захотелось разодрать листки в клочья и выбросить их в окно. Люди ничего не помнили уже тогда! Уже тогда им было не интересно.