ЭРИКА. Я здесь оставаться не хочу.
ГЕРМАН. А чего ж ты, скажи на милость, хочешь.
ЭРИКА. Как можно скорее уехать отсюда. Спуститься в долину. И еще мне нужен врач.
ГЕРМАН. В санатории очень хороший врач.
ЭРИКА. Ехать со всеми в санаторий. Ни за что. Там я застряну.
ГЕРМАН. В понедельник вечером я еду обратно.
ЭРИКА. Вы могли бы забросить людей в санаторий, а затем доставить меня в долину.
ГЕРМАН. Надо соблюдать режим отдыха.
ЭРИКА. Исключения невозможны.
ГЕРМАН. Невозможны.
ЭРИКА. Я заплачý.
ГЕРМАН. Ты все хочешь решать с помощью денег, всегда с помощью денег. Это скверно.
ЭРИКА. Я возьму ваш автобус в аренду, а вас найму водителем.
ГЕРМАН. Даже не думай об этом.
ЭРИКА. Вы должны. Вы должны. Вы должны.
ГЕРМАН. Не должен. Не должен. Не должен.
ЭРИКА. Если в течение суток я не прибуду в Ченстохову, то буду стерта с лица земли.
ГЕРМАН. Чуть-чуть опоздаешь. Ничего страшного.
ЭРИКА. Господь, наш Бог, посылает ко мне ангела с поручением, и что ж, вы думаете, он скажет: «Ничего страшного, Эрика, я смотрю на вещи шире, приезжай, когда у тебя будет время».
ГЕРМАН. Это было бы любезно с его стороны.
ЭРИКА. Безмозглый невежда.
ГЕРМАН. Ну ты, смотри у меня.
ЭРИКА. Безмозглый узколобый невежда.
* * *
ГЕРМАН. Санаторий — это другой мир. Везде светло и очень тихо, не слышишь собственных шагов. У тебя прекратятся боли. Это я тебе обещаю. Даже господин Крамер будет спасен, а мы с тобой познакомимся чуточку ближе. В наших отношениях появилась, знаешь ли, как это называется, да, червоточинка.
ЭРИКА. Я не больна, лечиться мне не надо.
ГЕРМАН. Мы все больны. А ты особенно.
* * *
ЭРИКА. Что это за компания. Что вы за люди. Вы что-то задумали. Куда я попала. В одну из этих сект.
ГЕРМАН. Мы секта.
ЭРИКА. Вы вообще не едете в санаторий.
ГЕРМАН. А куда же еще.
ЭРИКА. Вы хотите рухнуть вместе с автобусом в пропасть. Не так ли. Это и есть то спасение, о котором говорил господин Крамер. Туда же и Карл со своей безвыходной ситуацией. Вы хотите убиться. И поэтому не хотели, чтоб я была с вами. Но теперь.
ГЕРМАН (кричит). Жасмин. Жасмин. Подойди ко мне. Прошу тебя.
ЖАСМИН (подходит к водителю). Сколько можно ждать, Герман.
ГЕРМАН. Смех, да и только, послушай. Она думает, что мы сектанты.
ЖАСМИН. Мы сектанты.
ГЕРМАН. Да, мы. Ты и я, и рыльник копченый, и Крамер, и Толстуха. И что мы едем не в санаторий.
ЖАСМИН. А куда же.
ГЕРМАН. Летим в пропасть вместе с моим Германом.
ЖАСМИН. И для чего же.
ГЕРМАН. Чтоб умереть.
ЖАСМИН. Забавно.
ГЕРМАН. А ты не улыбаешься.
ЖАСМИН. Улыбаюсь, еще как улыбаюсь.
* * *
ГЕРМАН. У съезда к санаторию есть чудное местечко. Я частенько о нем думал. Запоздай я там чуть-чуть с поворотом руля, ха, и мой Герман сперва пробьет старое ржавое ограждение, а потом мы полетим вдоль склона вниз, как минимум триста метров свободного падения над верхушками елок, мимо старой дороги через перевал, пока не врежемся в дно реки. Вух!
ЭРИКА. Боже упаси.
ЖАСМИН. Что с ней. Почему она так побледнела.
ГЕРМАН. Действительно. Бледна как мел.
ЖАСМИН. Она тебе верит. Ей не хочется умирать.
ГЕРМАН. Я же тебе говорил, Жасмин. И последняя дворняга боится смерти. Хоть крещеная, хоть некрещеная.
ЭРИКА. Я не хочу иметь с вами дела. Отпустите меня.
ЖАСМИН. Ты в нашей компании.
ЭРИКА. Мое время еще не истекло.
ЖАСМИН. Откуда тебе это известно.
ЭРИКА. Я это чувствую.
ЖАСМИН. Она боится. Действительно боится.
ГЕРМАН. Вот теперь ты улыбаешься.
ЖАСМИН. Чего она только не рассказывала о жизни на том свете и в вечности. Здесь мы, мол, только проездом. Право оказаться в царстве небесном должны заслужить. Я поверила. И верила в это целых полдня. Страх смерти — это, дескать, все суета. Лучше сразу готовиться к вечной жизни. В небесах над людьми будет вершиться суд, и на коленях у Бога будут сидеть только праведники. Такой чушью она, видно, и гонит от себя страх смерти. Так я думала. При одной мысли об этом ящике у меня зуб на зуб не попадает. Как представлю, что лежу в гробу, одетая в саван, — ужас. Лежу-то неухоженная. А потом весь этот тлен. Всю жизнь стараешься не потерять форму. А в итоге превращаешься в серую слизь.
ГЕРМАН. А что происходит с неправедными.
ЭРИКА. Их отделяют от стада, обрекая влачить существование без любви и надежды, веки вечные, и страданиям их не будет конца.
ГЕРМАН. К кому относишься ты, Жасмин.
ЖАСМИН. К праведникам.
ГЕРМАН. Ну нет. Ты мне нравишься, но ты хитрая, коварная, корыстная. Скорее даже алчная.
* * *
КРАМЕР (кричит из автобуса). МОЙ РОТ ПОЛОН СОЛИ. ГЛАЗА МОИ ИССОХЛИ. Я ВИЖУ, КАК КОЖА МОЯ ЧЕРНЕЕТ. ДАЙТЕ МНЕ ПИТЬ. ХОРОШО БЫ ЧАЮ. ДАЙТЕ МНЕ ПИТЬ.
* * *
ГЕРМАН. Наконец меня осенило. Ай молодца! Решение-то просто, как дважды два. Никто же не знает, что ты села в мой автобус, так ведь.
ЭРИКА. Пожалуй, что так.
ГЕРМАН. Люди думают, что ты в Ченстохове.
ЭРИКА. Ну да.
ГЕРМАН. И никто тебя не видел.
ЭРИКА. Не знаю.
ГЕРМАН. Тебя нам подарили. И ты для нас, так сказать, подаренная душа. Никому и в голову не придет, что ты обретаешься здесь. У нас тебя искать не будут.
ЭРИКА. Антон знает, где я.
ГЕРМАН. Правильно. Антон знает. Но Антон не человек. Антон — пьяница. У него видения. Ясно, что свидетелем он быть не может. Ты должна понять, что при таких обстоятельствах я подумываю положить этому делу конец, зайти с тобой за елку, подобрать сук поувесистей и, как это называется, да, укокошить тебя. Люди ведь поймут, Жасмин, что такая мысль приходит как бы сама собой. Или я ошибаюсь.
ЖАСМИН. Поймут, конечно, поймут.
ЭРИКА. Вы шутите.
ГЕРМАН. Люблю пошутить. А значит, и посмеяться.
ЭРИКА. Не можете же вы просто взять и убить меня.
ГЕРМАН. Еще как можем. Ведь нам не надо опасаться никакого наказания. Мы, люди, добрые, потому что боимся наказания. А в данном случае наказание нам не грозит. Вот и выкопаем для тебя ямку. Это же логично, как ты считаешь, Жасмин.
ЖАСМИН. Твоя идея не лишена остроумия.
ГЕРМАН. Крамеру, например, этой развалине, этому зловонному полутрупу, я бы давно свернул шею. Но мы забрали его в доме для престарелых, и сестры меня там видели. И врач тоже. А потому я не могу выбросить из автобуса эту трухлявую колоду. С тобой дело обстоит иначе.
ЭРИКА. Ваша совесть не допустит этого.
ГЕРМАН. Не думаю.
ЭРИКА. У вас же есть совесть.
ГЕРМАН. Так что достаю веревку, довольно тонкую. И мы едем дальше, поднимаемся все выше и выше, и там я вырою тебе ямку. Красивую такую ямку. Нельзя же стоять у природы на пути.
* * *
АНТОН (подходит к Герману). Вошло четыреста двадцать литров. Большое спасибо. Не дизель, а бальзам на душу. Побольше бы таких клиентов.
ГЕРМАН. С такими, как ты, не хочется иметь дело. Сидишь у своей заправки, как жерлянка в яме. Не каждый рискнет подъехать. Люди проезжают мимо. И знаешь почему.
АНТОН. Скажи.
ГЕРМАН. Их мучит совесть. Из-за того, что они не заправлялись у тебя раньше. Ты оказался в жалком положении, и они винят себя за это.
АНТОН. В моем положении виноват только я сам.
ГЕРМАН. Прекрати ныть. Мужчине в твоем возрасте жаловаться не на что. Стыдись. И встряхнись. Сделай свою заправку пупом земли. Открой в гараже кафе. Где можно было бы выпить чашечку мокко, съесть кусочек шарлотки или бутерброд с ветчиной. А главное, чтобы тебе улыбнулась симпатичная мордашка. Тогда я тут остановлюсь и заправлюсь. Хоть твоим рапсом, хоть пойлом для свиней.
АНТОН. А где ж мне взять симпатичную мордашку.
ГЕРМАН. Улыбаться, Антон, ты сам должен улыбаться.
АНТОН. С моими-то зубами.
ГЕРМАН. Используй свою голову, в ней мозги, чтобы думать, а не только рот, чтобы водку глушить. Тебе нужно все разжевать. (Платит за полный бак.) Достаточно.
АНТОН. За дизель достаточно. Но.
ГЕРМАН. Что «но».
АНТОН. Добавь сколько не жалко.
ГЕРМАН. Это с какой же стати.
АНТОН. В настоящий момент я как бы на мели. Будь другом, сделай одолжение.
ГЕРМАН. Ты дерьмо, Антон, и из тебя ничего путного не выйдет. Но я дам тебе денег. Присмотри, пока я отойду, за девчонкой. Не хочу, чтоб она сбежала. Но будь начеку. Она кусачая.
* * *
АНТОН. Будьте покойны. С вами ничего не случится.
ЭРИКА. Вы должны мне помочь. Прошу вас.
АНТОН. Мы говорили об этом.
ЭРИКА. Они хотят меня убить.
АНТОН. Кто хочет вас убить.
ЭРИКА. Герман и Жасмин.
АНТОН. И за что же.
ЭРИКА. Забавы ради. Он злой.
АНТОН. Вы к нему несправедливы. Герман грубоват, но сердце у него доброе.
ЭРИКА. Никто не знает, где я нахожусь. Никто меня не видел. Они меня убьют, и никто никогда об этом не узнает.
АНТОН. Я знаю.
ЭРИКА. Утром вы ни о чем не вспомните.
АНТОН. Неужели.
ЭРИКА. Напились-то ведь допьяна.
АНТОН. Вот дуреха.
* * *
Герман возвращается с веревкой, вполне пригодной для привязывания телят.
АНТОН. Вот дуреха. Говорит, что ты хочешь закопать ее в лесу. И что я потерял память, ибо хлебнул лишку. Вот дуреха.
ГЕРМАН. Мы, водители, ее знаем. Незаметно забирается в автобусы, а потом скандалит. Хочу ее связать. Ведь может подкрасться и крутануть руль. (Связывает Эрику.)
ЭРИКА. Не трогайте меня, не трогайте.
АНТОН. Ты мне должен за четыреста двадцать литров.
ГЕРМАН. Я тебе только что заплатил.
АНТОН. А где же тогда тити-мити.
ГЕРМАН. Тити-мити у тебя в нагрудном кармане.
АНТОН. Ты прав, вот они. Извини. Надуть тебя — такого и в мыслях не было. Память мне, понимаешь, иной раз возьмет — и изменит.
ГЕРМАН. Тогда, пожалуй, начнем.
АНТОН. Спасибо тебе, Герман. Большое спасибо.
Герман тащит Эрику в автобус. Эрика кричит.
Темнеет.
В-третьих
Высоко в горах. На плато, где растет можжевельник и дрок. На заднем плане у дороги стоит автобус Германа. Фары выключены, свет падает только из окон. Герман роет могилу, Жасмин пытается в чем-то его убедить. Толстуха стоит рядом с автобусом, тут же и Карл, переминающийся с ноги на ногу.
ЖАСМИН. Достоинство, Герман, чего оно требует от нас. Во-первых, сохранять ко всему некую дистанцию. Близость приводит к утрате достоинства. Прежде всего это относится к нам самим. Чтобы обладать достоинством, мы должны дистанцироваться от самих себя.
ГЕРМАН. Дистанцироваться от самих себя. Вот как.
ЖАСМИН. Самость пытается впутать нас в противоречия, навязать себя нам, как человек, который чуть ли не силой притягивает нас к себе, потому что не может пребывать в одиночестве, принадлежать только самому себе. Достоинство же — это привлекательность, рождаемая равнодушием. Человек, лишенный достоинства, спотыкается о самого себя. Он движется неуклюже. В каждом своем движении он познает свою внешность, свою слабость, свое несовершенство, но не свою идеальную суть. Достойный человек — это вовсе не человек, не совершающий ошибок, а как раз наоборот. На безупречном человеке не видно признаков достоинства. Достойный человек сохраняет к своим ошибкам такую же дистанцию, что и к своим сильным сторонам. Он нейтральный дипломат, выступающий посредником в борьбе между соперниками внутри самого себя.
ГЕРМАН. Тяжело рыть такую землю. (Он продолжает рыть, потом вдруг останавливается.) Ты сказала, что безупречный человек не может быть достойным.
ЖАСМИН. Именно так.
ГЕРМАН. Этого я не понимаю.
ЖАСМИН. Достоинство — это свойство внешности. Оно слышимо, зримо, его можно даже понюхать. В то же время оно не поддается абсолютному определению. Оно мимолетно. Утверждение, например, что человек не должен мчаться во весь дух, а должен шагать, дабы выглядеть достойно, по сути своей абсурдно. Хотя спокойная поступь может быть исполненной достоинства. Но в то время как один человек выглядит в белом костюме мудрецом, другой походит в нем на мошенника. Точно так же обстоят дела и с достоинством. Веселый человек обретает достоинство серьезностью, серьезный — юмором, опечаленная женщина обретет достоинство, приняв веселый вид, а жизнерадостная — только знаками печали.
ГЕРМАН. Но для этого человек должен сперва разобраться в самом себе.
ЖАСМИН. Конечно, это необходимая предпосылка.
ГЕРМАН. Думаешь. Она свободна.
ЖАСМИН. Кто.
ГЕРМАН. Наша пташка.
ЖАСМИН. При чем тут она. Почему ты вдруг вспомнил о ней.
ГЕРМАН. Она знает, куда она едет, куда идет. Знает свое место. Ты давеча сказала, что быть свободным значит знать свое место.
ЖАСМИН. Она человек слабый, самостоятельно не мыслит.
ГЕРМАН. А это необходимо.
ЖАСМИН. Если хочешь быть человеком, то да.
ГЕРМАН. Я не настолько умен, чтоб у меня были собственные мысли. Если что-либо и придумываю, то кто-нибудь другой это уже придумал до меня. И записал.
ЖАСМИН. Ты близок к подвигу. А самый великий подвиг равнозначен максимальной свободе.
ГЕРМАН. Мне важно ощущать голод. И жажду. И терпеть не могу, когда кто-нибудь смеется над политиками. Потому что, например, они вылетают иногда куда-нибудь на выходные, пользуясь государственным вертолетом. Ну и что. Им же это не воспрещается. Политики достойны самого высокого уважения.
ЖАСМИН. Речь об идее. Об идее самооценки. О том, кто каким мог бы быть. Все остальное не в счет.
ГЕРМАН. Она боится своего Бога. Ведь Он велел ей быть тогда-то и тогда-то там-то и там-то. А она не слушается. Теперь может надеяться только на то, что ее Бог посмотрит на это, как говорится, сквозь пальцы.
ЖАСМИН. Ей важно лишь одно. Спасти свое жалкое существование.
ГЕРМАН. Этот червь пытался сделать то же самое.
* * *
ГЕРМАН. Поговорим теперь совсем о другом. Как думаешь, яма достаточно длинна.
ЖАСМИН. Трудно сказать. Какой у нее рост. Она выше меня.
ГЕРМАН. Пока коротковата.
ЖАСМИН. Главное, чтоб была достаточно глубокой.
ГЕРМАН. Не складывать же мне ее. Этого она не заслужила. Ляг туда на минутку, Жасмин, будь любезна.
ЖАСМИН. Как. В эту яму.
ГЕРМАН. Мне бы это очень помогло.
ЖАСМИН. Да нет, и того, что есть, достаточно. Веди, наконец, деваху.
Герман уходит.
* * *
ТОЛСТУХА. Может, это не случайность. Может, это знак. Я бы отправилась вместе с ней. Если она и есть этот знак. Если она есть то, чем, по ее утверждению, является, то и я была бы чем-то особенным, ведь я ее попутчица. Я не была бы унылой, дохлой теткой. Я последовала бы за чистым, нетронутым. Чего не касались ничьи пальцы.