1. Зеленая водоросль
Я сидел и смотрел вперед, не думая ни о чем конкретном. Приколотый к стене сине-бурый гриб тлел, окутывая все вокруг крепким дымком. Его дурманящий дух помогал зависнуть где-то между пространством и временем, с пустой головой и одним-единственным желанием: ни за что на свете не выходить из этого состояния.
- ... Эй, девочка, может, прекратишь уже томно вздыхать и делом займешься? - мое единение с самим собой прервал голос, напоминающий рык резко заведенного мотора, - достояние командира, двухметрового поджарого мужика по имени Карпуша.
Когда некоторые матери выбирают имена, они не задумываются над тем, кем может стать их розовощекий карапуз, когда вырастет. Карпуша вот стал подрывником. Из подручного мусора он может состряпать такую взрывчатку, которая разнесет в пыль десяток людей, как будто никого и не было. Я слышал это от стражников, а они не любят травить неправдивые байки.
- Я-то думал, я сюда отдыхать пришел, - усмехаясь, я не спеша тушу гриб. Мне хотелось оттянуть тот момент, когда придется выйти из комнаты. Но больше тянуть было нельзя: уже сам командир ко мне пожаловал.
- Уже два дня сидишь тут, размазывая сопли! На дне морском отдохнешь, - рыкнул Карпуша и вышел. Шаг у него был тяжелый, под стать великану.
Я встал и поплелся за ним, прочь из своего шалаша, в новую жизнь. Проходя через дверь, я чувствовал себя мертвецом, который отлежал на столе положенные дни и теперь, наконец-то, окончательно похоронен. Когда я закрыл глаза и вдохнул воздух улицы, запах оказался как раз таким, какой должны чувствовать мертвые в своих могилах
Место, куда я попал, было похоже на свалку. Собственно говоря, это и была свалка, только во много раз больше тех, что могли встретиться на остове. Свалка была настолько огромна, что все уже давно забыли, что это свалка, и даже дали ей имя. Невзрачное, но уж какое есть - Огузок.
Огузок вовсе не был загробным миром, он был всего лишь огороженной территорией. Но для тех, кто сюда попал за свои грехи, не было пути назад, к прежней жизни, потому сравнение с царством мертвых ему вполне подходило.
На Огузке селились те, кому не хватило жилплощади на остове. Поскольку, благодаря стараниям нашего добродетельнейшего правительства, жилплощадь доставалась только достойнейшим гражданам нашего оплота, на Огузке селились как раз самые не достойнейшие. Читай: воры, убийцы, торчки и прочие дебоширы. Такие рабочие ресурсы, которые убивать жалко, а под боком держать неприятно. Сейчас в их число попал и я... еще две недели назад лучший ученик Белого Нарвала, а теперь кто? Отброс общества, ненужное мясо, которое до конца дней своих будет убирать другие отбросы, производственные.
- Начнешь работать отсюда. Все просто. Ищешь себе маску и мотыгу. Потом находишь кучу разлагающейся меналии и размазываешь тонким слоем по поверхности, - объяснял Карпуша, ведя меня по улицам, где работали другие люди.
Стройные груды мусора, в которых местные прорубили себе дороги, казались чем-то вроде пластов горной породы. В этих лабиринтах не трудно было заблудиться.
- Тебе ведь не надо объяснять, что такое миналия? - спросил Карпуша, искоса глянув в мою сторону.
- То, что остается от водорослей после обработки, - мне даже не пришлось думать над ответом. Пока шел суд и меня определяли в Огузок, я многого наслушался от стражников, сторожащих меня в яме.
Миналия - это отходы производства, ядовитая и опасная для людей жижа. За несколько недель она разлагается в невероятно полезную штуку, которая помогает травам и овощам расти на глазах. Чтобы поскорее получать из ядовитых отходов свеженькое удобрение, правительство обязало жителей Огузка следить за гниением, перемешивать ядовитую жижу, чтобы лучше прогревалась солнцем. Новички тут же заболевали и почти все умирали от вдыхаемого яда. Но тем единицам, кто выживал, были не страшны даже газовые камеры.
- Зеленая миналия - перемешивай, темно-коричневая - собирай в ведро и относи к носильщикам. Ее будут забирать каждый вечер. Как прозвучит сигнал, возвращаешься сюда, - Карпуша указал на зелено-белый кусок тряпки, уныло повисший на ржавой арматуре. - Это наш флаг. Мы работаем только за зелеными флажками. Сунешься к чужим - побьют. Из мусора брать можно все, что захочешь, но если устроишь обвал, под ним и сдохнешь: выкапывать никто не станет.
- Так точно, - я уныло отдал честь.
- Работай.
Карпуша махнул мне рукой, мол, пшел отсюда, и отвернулся, чтобы прикрикнуть на другого своего подчиненного.
Пожав плечами, я отправился, куда глаза глядят, рассматривая груды мусора. Тут было все: от сломанных инструментов до прохудившихся лодок. Вещи были как будто склеены чем-то, они держались в двухметровых стенах, как влитые.
Однажды, еще будучи семилетним мальчишкой, я вместе с другими ребятами отправился в место, где хранились всякие старые вещи, свидетели тех времен, о которых нашим прабабкам рассказывали их прабабки. Это было очень интересно, посмотреть, чем пользовались люди до так называемого потопа. Можно представлять, как они жили на земле, к чему стремились, чему радовались... Тогда все это меня очень воодушевило, я впервые почувствовал, что тоже хочу сохранить что-нибудь для потомков, и не своих лично, а вообще для всех, для всех людей будущего. Тогда я решил стать летописцем. Это было четырнадцать лет назад.
Сейчас, бродя по этой великой свалке, я вдруг почувствовал себя так же, как в том музее. Эти груды мусора тоже хранила в себе историю, только не тех людей, которые жили на земле, а нашу, морских отщепенцев, живущих внутри каменного айсберга. Тут были даже те вещи, которые использовались еще в те далекие времена, когда остов свободно плавал в океане! Он перестал дрейфовать после мощного землетрясения, во время которого всплыл огромный кусок суши, - будущий Огузок, - на которой и наткнулся наш остров. Поначалу все обрадовались прибавлению территории, стали селиться на новой земле. Но вскоре выяснилось, что после войны, которая уничтожила всю сушу, на Огузке собралось столько дряни, что люди не могли на нем выжить: большинство из них умирало от ядовитых концентратов, доселе неизвестных человечеству. Тогда на Огузок стали свозить всякий мусор и преступников, чтобы те этот мусор разбирали и перерабатывали во что-то полезное. Следы от тех поселений сохранились до сих пор, их можно было обнаружить в нижних слоях свалки.
Мне захотелось покопать в этих пластах истории, написать о том, как одни предметы сменяли другие, как мы приспосабливались к жизни на остове... Но сразу же за этим желанием пришло тяжелое осознание того, что я больше никогда ничего не напишу. Именно для этого меня и упрятали на Огузок: я не должен больше писать, не должен ни о чем думать. Мои мысли опасны для людей, так они говорили? Я - бесполезный брак, который мешает человечеству выжить.
Я нашел себе мотыгу и повязку, нашел старое ведро, по запаху нашел кучу гниющей миналии и стал остервенело грести, только чтобы не думать о том, что со мной случилось.
Светло-зеленая жижа, кое-где уже потемневшая от солнца, воняла так, что у меня закружилась голова, но я все равно греб, перемешивая. Едкий запах жег носоглотку, выбивая из головы все мысли.
Закончив с одной кучей, я оставил ее дальше прогреваться на солнце и взялся за другую, потом за третью. Вокруг были другие люди, чьи лица закрывали тряпочные повязки. Они тоже гребли, не обращая внимания ни на что вокруг. Было похоже, что тупая однообразная работа на протяжении многих лет отняла у них интерес к жизни, но мне не было их жаль, я им даже немного завидовал. Среди всех этих людей один Карпуша казался живым: он единственный говорил что-то. Как правило, он орал на лентяев, но зато делал это с особой эмоцией, которая выделяла его среди прочих.
Когда я слышал его голос, я начинал думать, но мне не хотелось. Поэтому я ушел подальше, где не было слышно ничего, кроме ударов мотыг по кучам мусора, и погрузился в работу.
Прошло сколько-то часов, нас собрали у хижины, где раздавали еду и воду. Я смог выпить немного воды, но к еде не прикоснулся: было такое чувство, что желудок превратился в затвердевший комок глины. С пустой головой, в которой постепенно нарастал легкий шум, я отправился работать дальше. Я нашел самые свежие, самые ядовитые кучи, и стал грести, думая о том, как быстро яд убьет меня. С виду я всегда был хилым и легко цеплял всякие болезни, так что против миналии у меня нет ни единого шанса. Какой смысл пытаться спасти себя, если я все равно не смогу заниматься тем, в чем видел свое предназначение? Лучше поскорее покончить со всем этим.
Вечером я тоже не смог поесть, а к следующему полудню меня начало беспрестанно рвать. Это было отравление.
Ко мне даже не стали звать местного врачевателя, просто оставили в своей хижине с ведром воды и пустым тазом. Я валялся на земле, не чувствуя своего тела и не зная, нахожусь ли в сознании: весь мир превратился в расплывчатое пятно пяти ощущений. Цвета были такие же, как запахи, а боль напоминала чей-то голос. Я ничего не понимал, думал, что я пятно краски в размазанной цветной луже. Иногда краски в луже разделялись и становились сами по себе: отдельно синий, отдельно желтый, и я, я становился ядовито-зеленым пятном. Это был приступ рвоты. Бесконечная боль в желудке позволяла привыкнуть, но острые судороги возвращали к жизни: тогда я понимал, что я человек в хижине с желтой землей и синими стенами, что я еще не умер. Это длилось не больше минуты. Иногда я пил воду, которая ненадолго унимала жар внутри: не давала краскам в мире-луже засохнуть и свернуться. Вода в ведре никогда не кончалась, а другое ведро всегда было пустое. Пятно смешанных красок снова захватывало меня.
Однажды среди невнятных образов промелькнул один очень понятный и знакомый, это было лицо моей матери. Она растила меня одна, без отца. Попав на Огузок, я сломал ей жизнь... ведь я был для нее всем. Я уцепился за эту мысль, такую ясную, такую человеческую, и телесная боль начала отступать перед болью иного рода. Я мучился, думая о матери, а потом стал вспоминать других людей, для которых я все равно что умер. Я вспоминал друзей, наставников, вспоминал работу глашатаем у извещателей. Вспомнил, как написал песню о Великом Потопе, как был счастлив, когда мне разрешили петь ее на главной площади. Но после первого же выхода меня схватили стражники. Мой начальник сказал им, что не давал мне никакого разрешения петь подобное людям, что я смутьян и вообще давно вызывал подозрения своими нестандартными взглядами на жизнь. Дальше суд, яма, потом путь на Огузок под конвоем.
Картины и воспоминания прокручивались в моей голове раз за разом, иногда в неправильной последовательности, иногда не с теми событиями. Я видел, как люди пели мою песню во время работы, но понял, что это неправда.
Однажды сквозь череду размытых образов я увидел синие стены свей хижины. Они были такими отчетливыми, что сначала я не понял, в чем дело. Я поморгал, осмотрелся вокруг, и только тогда осознал, что проснулся. Я понял, что я жив, но не стал задумываться об этом. Томящая боль в измученном желудке теперь больше напоминала голод.
Я с трудом встал и выбрался наружу. Свет солнца слепил меня, но я все равно шел, сильно шатаясь и цепляясь за все вокруг.
Первый, кого я встретил, был Карпуша. Я узнал его по голосу: к тому моменту я уже ничего не видел из-за пятен в глазах.
- Поглядите-ка, кто выкарабкался! - прорычал он своим жутким голосом. - Пошли, покормим тебя.
Он отвел меня в столовую, откуда доносился славный мясной запах. Я набросился на похлебку, как голодный зверь, и не мог успокоиться, пока не съел пять или шесть мисок. Потом на меня навалилась приятная тяжесть, захотелось спать. Карпуша помог мне добраться до хижины, где я тут же уснул.
На следующий день командир пришел ко мне и сказал, что я единственный из партии новеньких, кто выжил.
2. Голубая Луна
Выздоровление длилось несколько дней. С каждым днем я чувствовал себя сильнее, все больше осознавал происходящее, отчетливее вспоминал прошлое. Меня не заставляли работать, потому большую часть времени я спал или ел.
На пятый день с того момента, как я сам вышел из хижины, я уже сам запросился наружу. Мне стало скучно сидеть взаперти, к тому же, у меня было много времени подумать о том, что мне делать дальше.
- Я не сомневался, что ты помрешь, - сказал мне Карпуша вечером в столовой. - Такие хилые обычно умирают первыми. Вот вместе с тобой прибыл крепкий парень. Я был уверен, что он выкарабкается, он был бы хорошим работником, смог бы грести за троих. Но он погиб, как и остальные семеро. Случай подвел нас всех, малек... мы не сможем выполнять план, и твоя жизнь обойдется нам урезом пайка.
- Хорошо, в следующий раз постараюсь надышаться так, чтобы наверняка, - усмехаюсь ему ответ. - Может, раз к миналии у меня теперь иммунитет, дашь мне другую работу? - все же шутки шутками, а об этой мерзкой водоросли я теперь даже думать не мог.
- Нет тут другой работы. У нас каждый день тонна свежей миналии, - сказал Карпуща, со смаком высасывая из супа щупальца осьминога. - Нас всего пятнадцать, а работы на тридцать человек. Завтра с утра мотыгу в руки и идешь грести. И без разговоров! Если мы не выполним план, нам перестанут давать еду.
- Я понял, - ответил я, грустно уставившись в свою пустую тарелку. После болезни я начал есть в три раза больше, чем обычно, но дополнительный паек мне давали только пока я не мог ходить.
На следующий день я взял мотыгу и отправился подальше ото всех, искать свои собственные кучи. Больше мне не хотелось быть частью этого человеческого стада, хотелось жить, пусть даже в таком безжизненном месте.
Я прогуливался по свалке, рассматривая причудливые предметы, застрявшие в пластах мусора. Заглядевшись, я очутился в тупике. Я уже подумал развернуться и пойти обратно, но тут услышал чей-то голос прямо за мусорной стеной: какой-то мужчина пел песню.
Неужели тут есть такие, кто еще может петь? Встреть я сейчас русалку, сидящую на куче жемчуга, я бы и то не так удивился!
Я встал поближе к стене и стал прислушиваться. Не прошло и пары минут, как подначиваемый ударами кирки выразительный низкий голос полностью меня заворожил. Мне показалось, что я родился, зная эту мелодию и эти слова, настолько эта песня была близка духу, окутавшему наш остров!
- Я родился однажды во время грозы,
Из мяса и крови - соленой воды.
Солнце палило, кирка ждала:
Я взялся за работу, не жалея себя.
Работай день и ночь, греби, пока можешь:
Ты выиграл день жизни, но не стал моложе.
О, море, не зови меня, ведь я не приду!
Я продал душу острову, теперь не умру...
Дослушав последнюю строчку припева, я понял, то во что бы то ни стало должен познакомиться с певцом и выучить песню наизусть.
Стена, за которой звучала песня, показалась мне достаточно крепкой, чтобы вскарабкаться по ней и спуститься на другую сторону.
Я быстро влез наверх, цепляясь за выступающие из груды мусора предметы. Оказавшись на стене, я обнаружил тонкую нить, на которой весели выцветшие тряпочки, которые когда-то были зелеными. Похоже на ограду, про которую говорил Карпуша. Он сказал, что если я выйду за зеленые флажки, меня побьют... Наверное, безопаснее будет сначала поговорить с певцом из вражеского лагеря, а потом уже жать ему руку за отличное исполнение.
Я осмотрелся и обнаружил, что вокруг нет никого, кроме почти голого чернокожего старика. Он был тощий, одни кожа да кости, и из самых разных мест его блестящего черного тела выглядывали белоснежные кучеряшки.