Павел КАТАЕВ
ФУТБОЛЬНОЕ ПОЛЕ В ЛЕСУ >
Роман
Часть I
...Я существую в твоем воображении, а вооб-ражение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе.
А.П.Чехов. Черный монах
Нас мало, нас, может быть, двое. Дождливая осень опять. И в этом унылом покое мы силимся что-то понять. В листах не- известной породы, в деревьях с намокшей корой, под обликом мертвой природы нам облик открылся другой. Пас много, нас пять миллиардов - людей, насекомых, зверья. По барду - на пять леопардов, по барду на тьму комарья. Клубится в осенней капели Земли остывающей дым, и Солнце сквозь черные ели пылает огнем золотым.
Ту, что поменьше, я сразу же окрестил негритенком.
Черные вельветовые брючки ее обтягивали. И того же цвета вельветовая жилетка плотно облегала ее спину и тонкую талию. А вот блузка у неё была яркая, лимонно-желтая, с широкими стянутыми у запястья рукавами и пышным жабо.
Она уверенно ступала длинными своими ногами, как бы бросая вызов высоким и тонким каблучкам. Вот, мол, хоть вы такие неудобные и мне приходится чуть-чуть косолапить, но я вами владею, как хочу.
Костюмчик она все-таки сама построила, да и шпильки бы-ли слишком уж чрезвычайными и полномочными представите-лями моды, как говорится, большими католиками, чем Папа Римский. Изваяли их умельцы в крае, что расположен несколько севернее турецкой горы Арарат.
Чуть-чуть чумазенькая она была поверх загара.
Две половинки земного шара под немного выкрошившимся вельветом упруго вздрагивали при ходьбе. Я подробности отме-чал равнодушно, как холодный сапожник. Вздрагивают - и вздрагивают.
Эта разделась немедленно, без проблем.
Все, как я и предвидел, - темный загар, яркая, точно белилами намазанная тоненькая полоска от лифчика бикини, мутнеющая к подмышкам. Ноги стройные, спортивные, с развиты- ми икрами. Прелесть. Штанишки шелковые, белесо голубые, немного втянулись в Берингов пролив, и мерцала полоска льдов, не подвергшихся воздействию южного солнца.
Штанишки пятном знойного вчерашнего неба светились в сегодняшнем мраке и холоде промозглого утра.
А вот ее дуэнья, - ни в какую!
Она согласилась лишь скинуть грязно-розовый прорезинен-ный плащ с расплывшимися олимпийскими кольцами, густо покрывающими ее мутную поверхность.
Открылась глухая кирпичной кладки стена. Дом достраивался несколько раз, сорт кирпича был разный, и качество кладки также было разное -- внизу кирпич уложен ровно и красиво. Каждый кирпичик окружен желтой полоской. А уж выше -- кое-как, сикось-накось. Окон в стене не было, все они, вероятно, выходили с фасада.
Я обогнал их и, сделав несколько шагов, оглянулся.
Молниеносного взгляда было довольно, чтобы во всем разобраться.
Лучезарные, чуть косоватые и до наглости смелые окна не-гритенка ярко светились. Занавесок не было, и виднелась выложенная голубым кафелем ванная комната. А вот окна дуэньи под эллипсовидными стеклами тонких металлических очков были мертвы и скрывали за собой нищий сон трущобы.
Из этого дома происходила Катюшка.
Что же касается Кирюшки, то она происходила из дома негритенка.
...Школьные картинки: каток, посещение театра имени Ермоловой и некоторых других и так далее.
Несколько минут длился фильм о том, как Катя стирает свое девичье бельишко ночью в коммунальной кухне. Корыто стоит на хромом табурете. Чуть замечтаешься - мыльная вода перекатывается к противоположному краю, корыто наклоняет-ся, и кусок воды плюхается на покатый дощатый пол с широки- ми мрачными щелями.
Вот у Киры, Кирюшки, отдельная ванная, горячая и холодная вода, стирать легко и приятно: голубой кафель, порошки и шампуни, яркая матовая лампочка торчит из стены под по-толком.
Вода откатывается назад, корыто выравнивается, и начина-ется второй заход - снова корыто наклоняется, тревожно движется по полу серая тень, и еще одна порция, поменьше, прав-
да, плюхается на доски. Брызги летят в облезшую стенку и в голые Катины щиколотки.
Лампочка слабого накала на длинном закопченном шнуре.
На этом фильме Катя отдыхает душой, внутри даже возни-кает ощущение надвигающихся слез.
У Кати - великолепная память на все.
Последние два с лишним года не прекращается бесконечный кинофильм, состоящий из эпизодов Катиной жизни, случившихся в разное время -- ив раннем детстве, и в школьные годы, и в последние месяцы, предшествующие лечебнице.
Особенно часто повторялась короткая, длящаяся не более получаса картина: залитые водой поля, деревеньки, плотные курчавые пласты лесных зарослей, утреннее солнце, отраженное квадратным зеркальцем поля, и потом - густой черный дым и прозрачное пламя. Это было как неправда, и в ночном баре одного из городов Таиланда, а может быть, и в Сиднее какой-то пожилой господин во фраке и кружевной манишке уверял ее, что это таки неправда. Он сам однажды тоже летел на бомбардировщике, и сверху следы пожаров и разрушений не такие грозные, как рассказывает мисс Катя.
- Мангровые заросли - это действительно! - Задумчиво стряхнув нагоревший пепел в желтую фаянсовую пепельницу, всеми четырьмя крепостными стенами своими рекламирующую мартини, господин грустно улыбнулся. - Впечатление, словно голый мелкий народец разбрелся по полям и остановился согбенный. А это и не люди - корявые деревца торчат...
- Нет-нет! Так было! Я отлично помню!
Пожилой во фраке в обморочном состоянии рухнул на стой-ку, пролил джин-тоник из высокого стакана. Стакан докатился до мраморного края и с высоты упал на медную трубу-подножку, но не разбился.
Это был шок от Катиной резкости!
Короткая передышка - и страшный пустой длинный коридор.
В конце коридора - окно, закрытое снаружи ставней и превратившееся в черное зеркало, отражающее высокие дореволюционной постройки двери, резную полку-вешалку с массой верх- ней одежды, темный, без деталей фикус в кадушке и рядом с ним - темную фигурку девушки с каштановыми волосами, мягкими даже по виду. Впрочем, это не отражается, что они каштановые и мягкие. Просто - темные, а какого цвета - неизвестно.
"Неужели это я?" -- думает Катя.
Тогда она так думала, и теперь эта мысль сопровождает воспоминание, как звуковое оформление фильма.
Ох, как слабо освещен этот страшный коридор! Он еще более темен в отражении, просто мрак! Но как же с той красноватой кровавой щелочкой воровато пробивающегося света из ванной комнаты? Да, кстати, где это было? Рига? Одесса? Алма-Ата? Оренбург? И тогда Катя именно эти города перечисляла в своем уме. Она легко и бесшумно подобралась к двери и дернула старинную бронзовую ручку.
Крючок слабо держался. Длинный шуруп выехал из отверстия в деревянной раме двери, труха посыпалась тоненькой струйкой, дверь открылась. У Кати в глазах потемнело. Перед ней, нос к носу, стоял в белой, вылезшей из брюк рубашке ее муж Миша и притворялся ужасно пьяным. Он был пьяный, но и притворялся пьяным.
"Зачем?"
- Что ты здесь делаешь?
- Я? Блюю.
- Зачем же было запираться?
- Да? Зачем? Чтоб каждый видел?
"Нет, тебя не тошнит, ты врешь! Врешь!"
Но Катя этого вслух не прокричала, только внутри себя, повернулась и стремительно зашагала по коридору к дверям ком-наты, где шел пир. Стол был сдвинут, горел торшер под непрозрачным абажуром, сшитым точно из ватного одеяла, и все целовались в розовом свете и в темных углах. А Киры не было!
Но она через очень короткое время вошла, с размазанными губами, с черными потеками под глазами, помятая. И все-все- все было ясно. Все было ясно! И Миша приплелся, пьяно покачиваясь, но он сразу же подошел к столу и выпил фужер коньяку, уже давно налитый и стоящий среди консервов и окурков рядом с чешуйчатой верхушкой ананаса с зелеными жесткими листочками. Кира - высокая, дебелая, розовая пастила, с бело- розовыми волосами - блестела серыми глазами в крапинку и с четкими зрачками и слабо смеялась своим глубоким добрым смехом.
Ах, назад, фильм, назад! Обратный ход событиям!
Снова коридор, снова дверь и снова не пускающий Миша, но не отступать, вперед, в ванную комнату с тусклой черной газовой колонкой, с тоненьким краником над детским малюсеньким умывальником, и там увидеть Киру. Какая она была там, в тот трогательный момент? О, я знаю, знаю, какая она была, точно знаю, но нужно было войти и увидеть. Ворваться и увидеть! У-ви-деть!
Увидеть.
Копенгагенский аэропорт с как бы игрушечными нейлоновыми пассажирами-иностранцами и их нейлоновыми ребятишками, с выставкой транзисторов в стеклянных коробках-витринах, длинный покатый коридор со стеклянными стенами и за ними -- бетонные шестиугольные плиты, самолеты, заправщики и прочее аэродромное оборудование, и так далее: картины жизни, встреч, свадеб.
Фильм о Мише шел отдельно, рядом с обычным фильмом.
Иногда они соприкасались и сливались, как, например, в случае с ванной комнатой в особняке знакомых (будь они на веки прокляты!), где все и произошло.
Миша и Кира -- отрицают, впрочем, я их и не спрашивала. Гордость, гордость! Лучше бы спросить. Но не спрашивается! Да они бы и не сказали правду!
Эго был ненастоящий сумасшедший дом. Здесь больных лечили и - в конце концов - все-таки вылечивали рано или поздно. Катя тоже вылечивалась, но очень медленно, незаметно. Во вся-ком случае, за все время ее пребывания здесь в течение двух с лишним лет врачи ничего утешительного не могли сказать. Катя погибала: отказывалась есть, и пищу ей вводили через зонд. Мучительная процедура! Остальные больные, их было более сотни, напротив, устроили из своей болезни обжираловку. Только еда их и заботила. Просили, требовали добавку к официальной еде да плюс к этому пожирали передачи с воли. Так что больных чуть ли ни кнутом приходилось гонять на прогулки, чтобы они не погибли от ожирения сердца.
Катя ничего не ела и из своего просторного светлого бокса никогда не выходила. Подойдет иногда к окну, посмотрит на сельский пейзаж, на леса, перелески, пашни и горестно вздох- нет:
- Зачем вы меня так далеко завезли!
- Как же далеко, деточка! Десять минут на электричке.
- Все равно -- край света!
- Погоди, поправишься -- опять дома заживешь.
- Глупости, я не больна!
Катя снова опускалась на табуретку, скорбно склонив свою красивую головку, слабые, немыслимой красоты руки ложились крест-накрест на прелестные колени.
Вся она была - воплощение человеческой красоты.
И даже лицо, бледное, истощенное, впрочем - свежее, оставалось прекрасным, хотя и горестным. Тучная тетя Клава опускалась перед ней на колени, брала ее кисти в свои потрескавшиеся от уборки и стирки ладони и, по очереди целуя каждый пальчик, приговаривала:
- Милая моя доченька, славная моя красавица. Не печалься. Улыбнись. Дай старухе порадоваться.
Катя не слышала, поглощенная созерцанием картин прошлого, далекого и недалекого.
Муж Миша ее ни разу не навестил.
Ее спрашивали:
- Хочешь, Миша придет?
- Миша? Все равно.
- Да ты не стесняйся, честно скажи, дело-то молодое...
- Честно! Я и так честно -- мне действительно все равно.
- Раз все равно, так и нечего мне идти! -- радовался Ми- ша, потирая руки.
Миша. А то Катя и так не видела его каждый день по многу раз!
Но в том-то и беда. Одно приятное воспоминание о том, как они устраиваются спать в какой-то чудесной гостинице во время свадебного путешествия, они вдвоем, муж и жена, совсем одни в таинственном и самостоятельном номере с высокими потолками и ковром, так вот - это приятное, потрясающее душу воспоминание сразу же перечеркивается тем мрачным коридором с кровавой щелкой под дверью и - с Кирой. Ох!
Только-только возникнет щемящее простое воспоминание -- их утренняя квартирка на восьмом этаже, зимнее солнце, Ми- ша в вязаной кофте за столом рисует, окуная перо в пузырек с черной тушью, и тут - опять этот коридор или фужер с конь-яком возле хвоста ананаса с его зеленым стабилизатором.
Охо-хо!
Кира иногда посещала. Она -- настоящая подруга, готова каждый день навещать, но Катя -- не всегда пускала. Обмени-вались подруги записками.
"Дорогая Катюша! Я внизу, можно подняться? Ответь, пожалуйста! Крепко-крепко тебя целую, твоя подружка Кирюша".
"Спасибо, родная, за внимание. Не поднимайся! Целую, твоя Катюша".
Апельсины, яблоки, грейпфруты отправлялись назад. Она ведь ничего не ела, голодала, могла погибнуть от истощения.
Частенько ее навещал начальник больницы, не реже раза в неделю. Он заводил разговор о самочувствии, о болезни и не
уходил до тех пор, пока не измерит температуру. Та всегда бы-ла не выше тридцати шести ровно, то есть говорила об упадке сил.
Катя взглядывала на начальника, стоящего, как правило, у окна, против света, вполоборота к девушке.
-- Зачем вы меня сюда завезли? Зачем!
-- Надо, надо. Стационарное лечение.
-- Я вовсе не больна!
-- Ну, конечно, вы здоровы, это всему свету ясно. Но что делать - вы же не принимаете пищу.
-- Мне не хочется!
-- То-то и оно, что не хочется. Мало, что кому не хочется! Может, вы чем недовольны? Может, обслуга неважная, а?
-- Нет-нет, что вы! Всем буквально довольна.
-- Может, домой хотите? Вы только шепните, а уж за на-ми дело не станет.
-- Домой? Нет, пожалуй, домой не хочу. Пожалуй, здесь лучше.
Катюшка и сама толком не знала, что она хочет. Лично она ничего не хочет, разве что дышать -- об этом она не задумывается. А остальное? Неизвестно.
Что хочет облако, проплывающее по небесным просторам?
Что собака хочет, перебегая через асфальтовую дорожку из одних зарослей в другие?
Что хотят стада самолетов, снующих мимо окон?
Катюшка была и облачком, и собакой, и каждым в отдельности самолетом. Катюшка даже, как ей казалось, покрывалась морозным инеем, когда авиационная судьба загоняла ее в десяти километровое поднебесье.
Однажды она попросила начальника распорядиться кормить ее пустыми зондами.
-- Как же, помилуйте, пустыми! Да ведь это хорошо не кончится...
Начальник с трудом доплелся на ватных ногах до кабинета, заперся и, обливаясь потом, залез под стол. Оттуда раздавалось некоторое время хлюпанье: "Хлюи-хлюп!"
Вот вам и пустой зонд!
Дело-то международное, общечеловеческое, все земное, сам мистер Т., пользуясь особым статусом, неожиданно, однако не реже одного раза в месяц, прилетает в лечебницу из своей штаб- квартиры в Нью-Йорке. К Кате не всегда заходит, но тщательно изучает отчеты начальника больницы о посещениях обитательницы отдельного светлого хорошо проветриваемого бокса номер сто восемнадцать. Запомнили? Сто восемнадцать. Аминь.
Выбравшись из-под стола, начальник достал из сейфа боль-шую книжку, состоящую из разлинованных страниц, и записал крупным почерком весь свой разговор с Катюшей. Потом захлопнул книжку, где на аккуратном прямоугольнике белой бумаги, приклеенном к обложке, синим карандашом печатными буквами было написано МИСС МИРА. Буква "А" перечеркнута лиловыми чернилами, так что следовало читать -- МИСС МИР.
За два с лишним года по четырем сторонам бумажки проступили от клея коричневые пятна, да виднее стала заклеенная типографская надпись: АМБАРНАЯ КНИГА.
Действие этого произведения длится минут сорок, с того момента, как герой увидит на причале - то есть на платформе, конечно! - двух женщин и медленно разденет их (если они поддадутся), воспринимая их при этом, как дома со стенами, окнами, дверьми, комнатами и прихожими, лестничными клетками и коридорами, до первого шага, уводящего его от футболь-ного ноля в лесу.