И тот бесхвостый, тот сотрясающийся от детского горя, то- же изменялся и на данный миг был уже вполне взрослым, и уже внутри него произросло нечто заставляющее его воображение считать реальностью.
Странное свойство, не так ли?
Он уже потряс свою маму тем диким вопросом, и уже не- которые дальновидные червячки начали подумывать о нем. Своими глазами он, лирический герой этой книги, их не видел и не знает, как они выглядят в действительности. А вот Заболоцкий их видел, и очень даже отчетливо. И Джойс тоже их видел, вер- нее, один из его Улиссов, раз уж он так отчетливо представлял себе их работу под землей. Кто читал -- знает. Что же касается червячков лирического героя, то они совсем другие -- тоненькие проволочки, и тело они разъедают очень аккуратно, красиво, под клавесинную музыку, безо всякого гниения, вони и прочей антисанитарии.
Впрочем, это довольно-таки удивительно. Ведь тот череп под скалой, на которую лирический герой вместе с Наташей взобрался и где, вспомните, сошелся клином весь свет, в камнях, торчащих из звонкой гальки крошечного пляжа, так сильно вонял тухлятиной, что кое-кто из присутствующих детей сознание потерял. Еще бы -- отправиться на камни купаться, а вместо этого натолкнуться на человеческие останки.
Казалось бы, сильное впечатление для мальчика. Ан нет! Конкретный случай глубоко запал в душу, даже страх смерти по-родил, но дальше конкретности дело не пошло. Другие смерти воспринимались им без помощи того далекого опыта -- из детства, -- и не мог он себе представить, что череп его братца, оказавшегося в земле, разгрызался в общем-то теми же белоглазыми червяками, что безымянный череп того сдутого со скалы зимним вихрем прохожего, как и трупы из произведений выше- упомянутых мистера и товарища.
Вся природа -- без чинов -- едина, и нет разницы между высокоразвитой материей и гнилушкой. Все -- жизнь, и все -- праздник.
На белую мраморной желтизны поверхность, на плотный снежный наст, из которого торчали стволы елей, в том числе и той, нашей, елочки, упал снежный луч. Золотое - медовое - пятнышко светилось в сумраке, не отраженным светом, а изнутри, так что ощущалась вся толща снежного покрова, полупрозрачной массы, нежной и прекрасной.
Теперь, обезьянка, любовь моя вечная, к тебе обращусь. Ты об этом должна знать. Ты и так знаешь, однако мне надо, что- бы ты это знала от меня. К вам, другим моим сверстникам, то- же обращаюсь -- мне надо, чтобы и вы знали об этом. Итак, вперед!
Когда началась война, нам с тобой было года по три, а когда она закончилась - по семь лет. Что там особенно могло запомниться, особенно в первый год, самый жуткий? Может быть, несколько бомбежек.
За окном - первозданная темнота, такая серая тьма, как при общинном строе или, возможно, при первобытных людях. Серая тьма, в которой нет жизни, нагромождения домов вперемешку с развалинами и просто коробки домов. Таков вид затемненного, ожидающего ночного налета города из окна пятого этажа.
А вот - подземелье.
Лампочка слабого накала, освещающая сама себя под железным, именно военным абажуром - кружок с дыркой - в бомбоубежище с темнотой в углах. Разрывается спеленатый младенец, он кричит, как кошка, а его трясут, укачивают, переворачивают чуть ли не вверх ногами.
Потом - нищий. В сумке от противогаза, в самом низу, что-то есть, что-то с острыми углами, наверное, сахар. Мы все бежим, все остальные, не нищие, за маленьким нищим, и он удирает от нас, в страхе оборачивая заплаканное лицо.
Мы преследуем его и, обезумев, кричим:
- Нищий! Нищий!
Он прячется в подъездах.
Подъезд - священное место. Мальчик знает, что здесь его защитят. Взрослые повыскакивают из квартир, и нам будет плохо. Они - не злые, они нас знают и любят, но когда мы бежим по лестнице вверх, чтобы загнать нищего на пыльный чердак, и они выскакивают из своих квартир на шум, тогда они вдруг становятся злыми и безжалостными к нам, их детям.
Но мы караулим его во дворе и, когда он, переждав в подъезде, вылезает во двор, начинаем погоню.
Потом он сидит в развалинах на корточках, оголив серую попку. (А хвостика-то нету!) Я стою рядом, грызу кусок сахара из его сумки и смотрю на него и кучку, которую он наваливает. Старые кирпичные стены, ржавые балки, погнутые, закрученные по краям, словно кто-то сильный их разорвал, как нитку, ржавые прутья арматуры с ошметками окаменевшего бетона. Нищий мальчик, тощий щенок с бледной замурзанной мордочкой, в рваных башмаках, в побелевшей от старости черной ру-бахе, в большом, как пальто, пиджаке на взрослого пса и с но-венькой сумкой от противогаза интересен и непонятен почти так же, как интересны и непонятны лилипуты.
Когда же лилипуты успели потрясти трехлетнего ребенка? Чудеса!
О лилипутах следует рассказать. Но не здесь. В этой же книге, но потом. Сейчас автор еще к этому не готов, да и вы не готовы. Скажет, когда будет готов, и вас подготовит. В этом де-ле спешить никак нельзя.
Теперь - дальше.
Летом я купался, мы все купались в большой луже посреди неровно заасфальтированного двора, точно свиньи.
Да и было ли все эго?
Братец мой двоюродный, странное создание, на год младше меня. Он-то что помнит? Всегда плелся он сзади. Удивительное свойство у моего двоюродного братца плестись сзади и пускать сопли. Разношерстная толпа зверья и животных волочится по тес-ному желобу зимней дороги в сугробах. Тут и лошадь вышагивает, зорко посматривает, посвистывает сквозь прокуренные зубы - пытается заглушить мерещащуюся жуть Великой пустоты.
Ее нет, этой Великой пустоты, но она и есть... Она, между прочим, только лишь через нас и способна прорваться сюда. Не существует других щелей, других посредников. Так что все зависит от нас самих. Пропустили ее в наши пределы - не на кого пенять!
Волчица в кубаночке, в пальтеце, в валеночках да с муфточкой. С веселой нежностью смотрит, хотя возможен и гнев. Она вышагивает, раскачиваясь, как девочка, меховыми боками задевает сугробы - то с одной стороны, то с другой, а след хвостом заметает.
Тут еще кто-то и - две обезьянки: я да братец мой.
Идти в один ряд со всеми я не могу, потому что уже места нет, сугробы пространства не оставили, но я - впереди всех. А вот братец мой плетется далеко позади, почти не просматривается в зимних морозных сумерках.
Помните? "Дело под вечер, зимой, и морозец знатный..."
- Так, -- произносит лошадь, вздымая голову и стуча мундштуком. -- Наш Боря, как всегда, отстал. Ну-ка, марш вперед! Что за манера плестись сзади?
Зверино-животная компания - а тут и жираф есть пятни-стый среди нас, и кенгуру - улыбается, обращает внимание на отставшую обезьянку, а та скалится, огрызается, но, подталкиваемая копытами, вынуждена быстро прошмыгнуть вперед и не- которое время трусит впереди всех. Впереди нес один только я. И вдруг - что такое? Снова братец мой любезный - сзади, и из мокрого носика сопельки лезут.
Тогда я еще не задавался целью проникнуть в его мысли, узнать, о чем он думает. Сколько мне - лет пять или шесть? Бы-ли не до этого, точнее - не до осознания этого. А вот года через три я уже иногда думал так, как - мне казалось - он должен бы думать.
"Почему у него есть отец, а у меня нет? - должен был думать братец, глядя на меня. - Как это, когда есть отец, - хорошо или плохо? Ведь он может наказать и побить. И все же - как, наверное, приятно иметь отца, собственного отца. Почему же у него (то есть у меня) он есть, а у меня (то есть у него) его нет?"
Но так было позже.
Утром я гулял. Вернее, мы гуляли.
Очень красивая лошадка с желтыми волосами. У нее красные губы, тонкие черные брови и ресницы черные с бахромой. Уж не сапожной ли ваксой она их мажет? Когда она на-клонилась ко мне (зачем - вы узнаете вскоре), я увидел, как кусочек ваксы упал с ресниц и остался на щеке. Черный кусочек ваксы казался огромным среди мелких кусочков пудры.
Нас четверо. Мы стоим у гранитного подъезда. Гранит гладкий, как зеркало, в него можно смотреться, и я вижу всех нас там, по ту сторону черного гранита, в грозных сумерках. Над домами - большое прохладное солнце в туманном осеннем мареве. Не над домами, конечно, над бывшими домами, над развалинами. Нет слов и звуков. Единственный звук в оглохшем мире воспоминаний - сигнал автомобиля "эмка" с желтоватыми стеклами и лакированным кузовом, запорошенным пылью.
Не позабыл я ту террасу, где два чудесных старичка, не виденные мной ни разу, так обласкали новичка таких таинственных ночевок в двух креслах, сдвинутых в одно, где сон прекрасен и неловок. Все было так и - не иначе. Да, "эмка" старая ползла, чтоб оказался я на даче... И дивный вечер тепло природу освещал, и Бог мне руку клал на плечи, и душу счастьем насыщал. Седые люди - муж с женой - склоняли нежно надо мной седые пряди или челку. Глаза, какими смотрит Бог, вдруг
y hcc блеснули колко. A вот сверкнул его зрачок. Кусты, стручки, плетенье кресел, теплынь, закат, небесный свет. Смотрел и в то же время грезил, но сердцем знал, сомненья нет, что в этот вечер где-то рядом бродила смерть.
Итак, сигнал "эмки", которая одна единственная проносится по растрескавшемуся серому асфальту утренней военной улицы и исчезает за развалинами, где среди других куч -- кучка ни-щего. Вспомни, о нем уже рассказывалось.
Двое других -- мужчины в коричневых пальто с подняты- ми воротниками. Они взрослые, им лет по четырнадцать, а мо-жет быть - по сорок. Они стоят возле нас, курят, оглядываются, переминаются, а потом медленно уходят. Тогда женщина приседает передо мной, и я близко от глаз вижу се тревожные глаза на напудренном лице. С ресниц надает кусочек ваксы и остается в моей памяти на се щеке среди мелких кусочков пудры.
Задравши хвостик, шатаясь на лапках, я кинулся за ними вдогонку, выполняя ее приказ, и догнал. Они поджидали меня, остановившись посреди вытоптанной довоенной клумбы, твердой, как камень, поблескивающей вкраплениями осколков стекла. И вот тут-то я увидел такое, чего никогда не забыть. Те-перь, правда, уже нет на губах той улыбочки, что возникает при трогательных воспоминаниях далекого детства. Из глаза одного из мужчин вытекла слеза, прозрачная одинокая слезинка, ясная капелька. Она, слетев с ресниц, медленно, на ощупь, доползла до середины щеки, и он быстро, мужественно отер ее зажатым в кулаке краем воротника.
Хочу, чтобы ты, моя любимая, и вы, остальные, знали все это -- и про нищего мальчугана, и про слезинку, и про развали-ны. Без этого ничего нельзя будет понять, а понять -- необходимо...
Весь день и много дней после я слюнил пальцем свою меховую обезьянью мордочку и запомнившимся жестом вытирал се воротником.
Я ворвался в дом и спросил:
- Дома папа?
Я должен был показать ему, как мужественно умею вытирать слюни. Только ему, мужчине - что не мешало ему быть лошадью с прокуренными зубами, - потому что женщины не поймут, да и стыдновато перед ласково-грозной волчицей. Ио лошади не было, она была где-то там, в стране, далекой от Вечной пустоты, где сквозь зубы не надо посвистывать, где вместо тебя нули посвистывают - славно так делают, музыкально.
Никого дома не оказалось, кроме братца, справившегося все-таки с дверным замком и впустившего меня в родной дом, так что мой вопрос попал прямо в него:
- Дома папа?
С братцем моим бестолковым сидели мы в перевернутых табуретах, как в кабине истребителя, гудели, пикировали. У него должна катиться слеза, и он должен мужественно вытирать ее. У него же не получалось, он не понимал, зачем все это, зачем мальчикам слюнить щеку, однако же, и не понимая, старался все же сделать так, чтобы я был им доволен. Но как мог я быть им доволен, если у него не получалось!
Не по-лу-ча-лось!
Помню разговоры, что у Борьки отца убили, и что его мама в кино видела хронику и узнала среди бегущих в атаку московских ополченцев своего мужа, Борькиного отца, и миг его гибели - повалился как бы так, невзначай, шутя, и остался лежать маленьким комочком. И еще помню слухи, что она якобы попыталась разыскать кинооператора, снимавшего этот эпизод, но и его - вы будете смеяться - убили в том же бою, так что свою проявленную пленку он и не увидел.
Интересно, верно?
Не так давно - впрочем, ужасно давно! - братец пришел ко мне на день рождения и принес в подарок коробку конфет. Знаете вы, как такие дела происходят? В приоткрытую на мрачную лестничную клетку дверь квартиры внедряется румяный щенок, втягивает провисшие сопельки, и в руках у него сверток.
Он года два сидел в пятом классе, может быть, и больше
- Ну, Борька, рассказывай, сколько двоек нахватал?
Отец мой, прервав посвистывание, задал этот вопросец
с шутливой строгостью. Уж кому, как не мне, чувствовать оттенки, а вот братец мой неопытный покраснел, и даже слезы потекли по щекам от стыда. Сначала двумя быстрыми струйками, но запасец был небольшой, так что остальное дотекаю отдельными слезинками. И он знаете что сделал? Зажал в кулак во-ротник курточки и стал им слезы вытирать. Запомнил! Ах, как я ненавидел тогда отца за этот ехидный вопросец. Борька, я знал, тогда думал, что вот у меня есть отец, а у него -- нет и что, наверное, ему повезло: как бы он принес отцу двойки? Но мо-жет быть, с отцом (думал Борька) по-другому все сложилось бы, и вдруг как раз плохо, что у него нет своего собственного отца.
Да, у меня он есть, а у него - нет.
По-че-му???
Братец никогда не видел своего паны, то есть видел, конечно, не слепым родился, да не соображал, кто он. Что младенец понимает в свои первые два года? Другие, постарше его, и то не запомнили. Частенько, думаю, представлял он себе, какой у не- го мог бы быть собственный отец и что бы они делали вместе. Борька приходит домой.
- Папа дома?
- Папа? А где же ему еще быть? Дома, разумеется. Папа - дома!
Как у меня.
Борька работал на заводе, между прочим, в кузнечном цехе (кто знает, тому объяснять не надо), в вечерней школе повышал уровень своих академических знаний, и, когда подошли годы, призвали братца на военную службу, во флот. Такой своеобразный кузнечный цех -- кто знает, тому объяснять не надо. Проходил он срочную на Севере, писал своей матери письма, совсем фронтовые треугольники на страничках в клетку из школьной тетрадки, и очень просил, чтобы почаще ему писали.
Я лично с ним не переписывался. Начать с того, что вообще писанием писем не увлекался, ну и, кроме того, мне, напри- мер, никто тогда не удосужился сказать, что Борька скучает и просит, чтобы ему писали. Один только единственный раз -- поверите ли?! - его мамочка этак, между прочим, то ли сквозь слезы, то ли сквозь смех, в глаза даже не глядя, прошептала, что, мол, как он там, бедненький, и что, мол, обрадовался бы, наверное, получив письмецо.
Намеки!
А между тем ушло детство, и ушла война с мальчиком - нищим, и где-то существует уже вполне взрослый молодой чело- век - или девушка? -- которого, которую (ненужное зачеркнуть) в бомбоубежище питали разжеванным черным хлебом в марлечке. Понял я все про крашеную перекисью лошадку с бровями, нарисованными поверх выщипанных коричневым карандашом М-2, и понял тех юных влюбленных мужчин, по возрасту не попавших тогда на фронт и поджидавших меня на вытоптанной клумбе. Один даже, помните, плакал, и знаете от чего? Ile поверите -- от любви. Смех, да и только! Зеркальные плиты подъезда отражают уже не развалины, а отстроенные дома. Чтоб осветить подъезд по утрам, солнце вынуждено приподниматься на цыпочки.
Видите как!
Отслужив срочную, братец...
Впрочем, стон. Таинственный ритм повествования заставляет прервать тему братца и ввести в дело нечто новенькое. Про-шу покорно, читайте себе спокойно, но исподволь готовьтесь к дальнейшему.
Когда в морской рассветной мути я мыс увидел Меганом, подумал я в тот миг о том, что не добраться нам до сути ни жизни нашей, ни мечты, в Москве, среди друзей и близких, высоких дум, поступков низких, различных вин и сигарет, не пото-му, что мы плохие, а потому, что сути нет. Есть только слабое желанье нащупать дно... Стою я на ветру осеннем и, в робу кутаясь, как гном, дрожу, и розовым виденьем вдали мерцает Меганом.
Что верно, то верно: мыслями моими тогда действительно владело сильное желание напиться, ослабить боль нескольких жутких чирьев в нижней половине туловища. Если у вас такого не бывало, вам меня не понять. Эти действующие вулканы так пекли, что в голове гудело, и уж какие там особо радужные мыс- ли могли ее посетить. Выпить бы стаканчик -- и хорошо. Кстати сказать, на Ялту я рассчитывал. По расписанию мы приходи- ли в десять утра, и стоянка -- часа три. Вполне можно успеть.