А мог бы и нечто другое вспомнить про тот мыс, мерцающий в осенней мути. Нечто прекрасное, но, увы, безжалостно прожитое связывало меня именно с этим кусочком мировой суши.
Пока братец докуковывал на Севере, готовя нам всем одну загадочку, скоро сами увидите какую, мы с князем побросали свои растерзанные чемоданы среди комнатенки и отправились купаться.
Дорога, прорубленная в горе, изгибалась, так что взгляд упирался в отвесный склон, который, медленно поворачиваясь, двигался точно занавес, толчками и рывками, связанными с не- привычной обувкой и неудобной для ходьбы поверхностью -- в колдобинах и камнях. То и дело шлепанцы подворачивались, я в кровь сшиб оба больших пальца на задних лапах. Наконец движение занавеса закончилось. И оно появилось -- вечернее море, молоко с киселем, глянцевое зеркало, у самого берега та- кое прозрачное, будто бы здесь вообще никакой воды нет, а камешки сами по себе такие блестящие и праздничные.
- Понимаешь, старик, морс ни с чем невозможно сравнить, - проговорил князь. - Когда человек видит море, он понимает, насколько сам велик, если способен вместить его в свое сознание.
Видели когда-нибудь изображение Будды с дынеобразной головой, продолговатым носиком, одинокими глазками на не-сколько вздутом лице, с незавершенным ротиком? Это и есть князь.
Вслед за ним я спрыгнул с низенького, как скамейка, обрывчика на узкий пустынный пляж с грядой пестрых камешков на песке, обозначающих линию прибоя. Вечернее морс тоже бы-ло пустынное, лишь среди молочного мерцания четко выделялась голова пловца. От нее по воде расходились две волосяные складки.
Усевшись на камни рядом с синими ластами и самодельным подводным ружьем, князь стал отстегивать пряжки на сандалиях, но задумался, обратив лицо к морю. Потом он повернулся ко мне и сказал:
- Ведь море не единственное, что вмещается в наше сознание.
- Ни в коем случае!
Вот и Иисус Христос некогда был таким же обыкновенным человеком, и скажи тогда князь на пляже, в то дивное вечернее время: "Я - Сын Божий, верьте!" - я бы поверил, как некогда тому, далекому и единственному, поверили. А ведь ему поверили, хотя не все и не сразу. Некоторые вообще пропустили это утверждение мимо ушей, некоторые же покрутили пальцем возле собственного виска -- ясно, что этот жест означает.
- Какой же ты, так тебя и этак, сын Божий, если мы мать твою Марию и отца твоего Иосифа как облупленных знаем, и родителей ихних до тысячных колен!
Действительно, как тут быть? А? Да никак не быть. Ве-ришь - значит, веришь, а не веришь - ну и Бог с тобой.
Тому пареньку из Назарета сначала лишь несколько чело- век поверило. Теперь мы всех их по именам знаем. У них состояние духа такое было -- верить. А потом, с течением времени, другие тоже начали верить, чем дальше, тем больше.
Верить надо! Саму способность к этому свойству души надо в себе самом развивать. В конце концов, это же главное, а не то - был ли Лазарь, начавший уже разлагаться и смердеть в гробовой пещере, оживлен или не был. Туг, мне кажется, Иисус немножко дал слабину, он и сам потом был собой недоволен, что позволил себя вовлечь в эти дрязги: не верите, так я по воде пройдусь! Слишком уж мелковато это.
Повторяю: сама способность твоей души к вере - вот главное!
Мне жутко вдруг стало, и все, что я вижу, такое отчетли-вое, вещественное, представилось вдруг игрой ума, искусно отг-ородившегося от Великой пустоты.
Меня озноб пробрал.
Князь все еще восседал по-турецки и смотрел в сторону моря. Его облик успокаивал. Князь - вот кто мог связать меня с действительностью, и я спросил, чтобы что-нибудь спросить:
- Ты счастлив?
Звук моего голоса, действительно раздавшийся, все поставил на свои места. Князь с готовностью ответил:
- А как же. Я счастлив, старик. Пришла долгожданная пора большой охоты.
Я плыл от берега, выдыхая воздух в воду и глядя то в сто-рону мутного горизонта, закрываемого время от времени длинной пологой волной, гладкой, как слюда, то вниз сквозь воду на зеленоватое дно и затянутые песком мелкие камни. Князь появился подо мной, перевернулся на спину и подмигнул восточным глазом, отчетливо видимым за овальным стеклом маски. Вытянутой рукой он вертел ружье с насаженной на острие маленькой камбалой, с одной стороны светлой, почти белой, а с другой темной или, точнее сказать, никакой -- поворачиваясь этой стороной, рыба сливалась с окружающей ее средой и исчезала из виду. Была - и нет. И снова появлялась.
Князь вынырнул, вылил изо рта воду.
- Сезон открыт.
Хорошо он нырял! Ах, как хорошо! Мне даже кажется, он научился так здорово нырять и плавать под водой, потому что плавание на поверхности затруднялось маленькими размерами тела и конечностей, искусственным образом увеличенных ластами.
Князь погрузился в воду и исчез.
Всплывая на волну, я видел далеко перед собой черный шарик -- голову пловца. Однажды, в какой-то миг прекрасный, в капле воды, застрявшей в ресницах, а потому показавшейся огромной, я увидел девичье лицо, окруженное тугой резиной ша- почки. Я хорошо разглядел его выражение: спокойное, отрешенное. В глазах и в печально опущенном рте пряталась непонятная улыбка. Я увидел девушку, а она меня -- нет. 11с в этом ли причина дальнейшего?
Но ваг мы сблизились, я крикнул:
- Добрый вечер!
Девушка в шапочке сплюнула воду и спокойно сказала:
- Добрый.
Она продолжала улыбаться. Впрочем, нет, -- мне казалось, что она продолжает улыбаться. Она проплыла неторопливо ми- мо меня к берегу. Я сделал нескладное движение, в результате чего в ухо залилась вода, и поплыл вслед за девушкой. Я уже ни- чего не в силах был с собой поделать, я потерял волю, хотя пока что все это выглядело вполне прилично. Мог же человек, поплавав, вернуться на берег, а также и представиться новой знакомой, раз уж все равно вместе плывут.
- Я Сережа, а вы?
- Наташа, -- донесся сквозь пробку в ухе се как бы далекий голос.
- Сказочный вечер, - проговорил я. - Море похоже на кисель с молоком, а?
- Хм...
Я настаивал:
- Как в русских народных сказках - молочные реки в ки-сельных берегах.
Вода из уха вылилась, в ухе стало горячо.
Мы плыли совсем рядом, наши руки в момент гребка сближались, и я чувствовал своей кожей кожу се руки через тоненький слой воды.
Князь беспокоился на берегу, высматривая нас, и казался совсем маленьким. Его трудновато было различать на фоне темного обрывчика. Иногда только он вдруг освещался довольно сильным светом, словно кто-то направлял солнечный зайчик, и, самое удивительное, я даже не пытался осознать эго явление.
Я понятно выражаюсь?
Небольшие и старые Крымские горы превратились в силуэты, и стеклянное небо за ними светилось. Низко над горами шмыгали ласточки, крошечные, как молекулы. Птицы находились, конечно, не над юрами, а гораздо ближе, до нас долетали ослабленные расстоянием их резкие, неприятные посвистывания, словно они вредничали.
Попытка поймать Наташину руку не увенчалась успехом. Прочтя мои мысли, она сделала сильный рывок и стала для меня недосягаемой. Я снова подплыл к ней, уровнял дыхание.
- По. Дожди. Те...
-Устали?
- Немно. Гоус. Тал...
- Плыть можете?
Я не ответил, и до самого берега хранил молчание.
Её одежда лежала за камнем, скрывавшим девушку по колено. Склонив коротко остриженную светловолосую голову, Наташа медленно вытирала полотенцем длинные ноги от щиколоток до края купальника. Смущенный великолепием незнакомки, князь в отчаянии громко восклицал:
- Старик, это же чудо! Пет, действительно, старик, -- это же чудо!
- Охотно верю.
Поверх купальника Наташа накинула платье, как халат, застегнула одну за другой снизу вверх все сто пуговичек, запихнула скомканное полотенце в резиновую сферу шапочки и, обращаясь к князю, сказала:
- Я ухожу. Счастливо оставаться.
- Мы вас проводим, - сказал я.
Неопределенное поднятие одного плеча.
- Тем более князь от вас без ума.
- Старик! - Он в панике уронил ружье, и оно музыкаль-но ударилось своим полым алюминиевым телом о звонкую гальку.
- Кстати, познакомьтесь!
Торопливо подобрав ружье, князь приблизился к Наташе с готовностью, встревожившей меня, и они обменялись рукопожатием.
Я протянул руку:
- И со мной!
Она весело посмотрела на меня - её улыбка исключала какую бы то ни было между нами интимность - и слегка тряхну-ла мою руку своей крепкой рукой. Прикосновение длилось несколько секунд. Наши ладони уже было разъединились, но тут подушечки моих пальцев ощутили некоторую странность ногтя на ее безымянном пальце. Он был деформирован. Наташа сразу же мне стала ясна, то есть но ладони и пальцам я реконструировал ее всю, и именно это знание, столь неожиданно и внезапно приобретенное, так надежно поддерживало меня в наших дальнейших отношениях.
Князь что-то заметил и от волнения снова уронил ружье.
- Что это? - спросил я, стараясь задержать ее руку, но мне это не удалось. Рука уже отлетела и спряталась за Наташиной спиной.
- Дверцей прищемила.
- Холодильника?
- Автомобиля.
Все это тоже дало импульс к реконструкции - не тела на сей раз, но судьбы, и, безусловно, я что-то очень важное увидел тогда в ее судьбе, и это тоже поддержало меня в дальнейшем.
Тем временем разворачивался разговор.
- Почему у вас такое прозвище - "князь"?
Вопрос был обращен к князю, но я не дал ему ответить.
- Это не прозвище, - сказал я.
- А что же тогда?
- Он действительно князь.
- Да, я действительно князь, -- быстро проговорил мой друг, давая понять, что сам желает говорить о себе с Наташей, без посредников. Я понял это и отошел на второй план, а князь продолжал, уже совсем другим голосом, тихонько и немного грустно:
- Мои предки - чистокровные князья. После Великой Октябрьской социалистической революции нас раскулачили.
Над его коротко остриженной головой возник оранжевый диск размером со столовую тарелку и толщиной приблизительно миллиметров пять. Диск излучал несильный свет. Вся фигура князя осветилась, словно опять на него кто-то навел зайчик, но теперь ужас шевельнулся во мне, точно ветром пахнуло из Вечной пустоты. Я взглянул на Наташу. Она ничего не замечала. Желтоватый блик лежал на ее нежной щеке. И я ус- покоился.
Диск некоторое время провисел над головой князя и, может быть, вообще бы не исчез, однако на него стали обращать внимание, а в таких делах один нескромный взгляд все может испортить. Я лишь на миг отвлекся, а когда снова взглянул - светящегося диска уже не было. Наступили сумерки...
Неустроенный, неудачливый писатель ищет Бога. Поиски и вытекающие из этого поступки делают его персоной нон грата в издательствах и, как горькое следствие, в бухгалтериях. Ра-боты его отвергаются - пьеса, роман, стихотворения, заметки.
Плохо!
И тут появляется Бог. Это Христос, посещающий всех, кто о Нем думает, во всех странах и во всех временах -- как давно прошедших, так и в далеком будущем. Бывает Он и среди людей, живущих до его Рождества, но все-таки уже тогда мечтающих о Нем.
Сейчас же Он здесь.
Богу холодно в своих легких одеждах среди морозной Москвы в коммунальной квартире у нищенствующего литератора...
- И чем же вы сейчас занимаетесь, князь?
- Биологией.
Они оказались коллегами и оживленно беседовали, пока я размышлял о чем-то своем, сокровенном, а именно -- о том оранжевом диске. Ничего, казалось бы, странного, диск как диск, да вот излучал он свет, не будучи прозрачным и не будучи раскаленным. А раскаленным он не был, можете мне поверить. И явно этот свет не был отраженным, а исходил от самого диска. Просто-напросто не было такого источника света поблизости, свет которого мог бы отражаться. Не лампочка же на стол-бе возле ларька, торгующего кое-чем, в том числе и местным вином! Пусть тот, кто не верит в Великую пустоту, рассмотрит этот вариант.
- Старик! - воскликнул князь, торопливо почесав темечко указательным пальцем. - Мы, биологи, самая распростра-ненная разновидность человечества.
Пропускаю рассказ о том, как Наташа заинтересовалась любопытным датчиком, придуманным находчивым князем для какого-то уникального биологического опыта, и как князь с восточной щедростью тут же поклялся сделать такой же прибор для ее биологических опытов. Кто я был рядом с ними? Жалкий чтец в человеческих душах. Но она была на крючке у меня, а не у него, а уж у неё на крючке были мы оба!
Ворота дома отдыха. К одному из столбов, сложенных из се-рого камня, проволокой прикручена облупившаяся вывеска: "Посторонним вход строго воспрещен". Не рассчитывая на наше с князем благоразумие, администрация здесь же поместила жестяную дощечку несколько меньших размеров с предупреждением: "Злые собаки".
Ну, это уже поклеп на бедных животных! Целыми днями собаки торчали на балюстраде возле столовой, были добры, сует-ливы и помимо того, что перепадало им как от отдыхающих, так и от случайных прохожих - администрация не в си-лах была пресечь поток диких поселенцев по общественной дороге вдоль моря - с удовольствием поедали персики. Ну, ска-жите, пожалуйста, может ли быть злой собака, которая употребляет в пищу персики?
Когда в этом дивном поселке у моря мы шагали по темным безлюдным улицам сквозь упоительное верещание кузнечиков - точно мириады невидимых милиционеров, отчаянно ду-ющих в свои свистки, гонялись по горам за невидимыми правонарушителями, осыпаемые звездным дождем и провожаемые звонким лаем объевшихся персиками и искусанных блохами якобы злых собак, - товарищ мой был задумчив, и по тому, как он несколько раз обращался ко мне со словом "старик", но дальше не продолжал, понятно было - мыслями его владеет Наташа. Возвращались мы поздно, потому что дожидались, пока она поужинает в своей столовой, а йотом до закрытия просидели в чебуречной, где мы с князем ужинали чебуреками, а Наташа с нами только пиво пила, а потом еще долго-долго сидели у моря на остывшем пляже, и нам жутко спать хотелось, но и рас- статься сил нс было. У нас с князем, во всяком случае. Наташа все-таки несколько раз порывалась уйти, но мы были настойчивее, чем ее желание.
Но вот Наташа решительно поднялась с песка и отправила нас спать.
Всю педелю мы каждый день, как на службу, уходили на камни. Там было -- да и сейчас, наверное, гоже -- прекрасное купание: глубокое морс, подводные пещеры, жесткие, словно проволочные водоросли, острые черные ракушки мидии, стайки рыбок. Наташа натягивала на голову резиновую шапочку, прыгала с трехметрового камня в воду и плыла в сторону открыто- го моря. Я прыгал за ней и, сбивая дыхание, с трудом догонял се - очень уж быстро она умела плавать - и пристраивался рядом.
Как-то, еще в первые дни, когда Наташа вырывала свою руку из моей, и когда князь по вечерам наряжался в белую рубашку, мы с Наташей плыли вроде бы наперегонки. Эго она навязала. Я изо всех сил старался, а догнать не мог. Тут я забыл обо всем на свете, зажмурился и нажал, как следует. Руки и ноги у меня начали неметь от усталости, а я все плыл и плыл и, когда понял, что еще секунда и - конец, оглянулся. Наташа осталась сзади довольно далеко. Капля воды, мой верный телескоп, приблизила ее лицо. Наташа смотрела на меня, и уголки губ бы-ли печально опущены. Меня в сердце что-то ударило, очень сильно, но я только сотрясение почувствовал, не боль, и в то же время такую легкость, что вот-вот взлечу из воды, и немыслимую горечь, словно меня ждет большая беда.
Медленно плыл я к ней, еле-еле, поравнялся и, не останав-ливаясь, поплыл дальше, нс сказав ни слова, а она подстроилась рядом и так же медленно поплыла. Здесь всегда были волны, вернее -- крупная зыбь, она била в лицо, поэтому мы не разговаривали. Иногда я скашивал глаза и видел через зеленую, про- низанную солнцем воду Наташины руки и лицо, окруженные пузырями воздуха. Что со мной тогда творилось? Я с одинаковым успехом мог разреветься и рассмеяться от переполнявшего чувства, и во всем мире для меня существовала только эта женщина - печальное и спокойное существо, без нее я не жил до сих пор и без неё жить не буду никогда.