У меня захватило дух. В это время на сцене держал речь директор нашей школы. Он говорил об Америке, о благословенной стране, а я думал о деньгах, которые мог бы заработать. Дело в том, что вот уже несколько дней меня занимала одна мысль — купить роскошный набор письменных принадлежностей и ночью, когда в доме наступает полнейшая тишина, доверить бумаге все те слова, которые я хотел сказать Аиде, излить ей свой восторг, рассказать, как я ее обожаю. Однажды утром, скорее всего незадолго перед тем, как школа закроется на каникулы, я попрошу у нее учебник алгебры на время и туда, между страницами уравнений, с трепетом вложу мое послание. Наверное, она так и не напишет мне, и ни по почте, ни лично я не получу ее ответа. Неважно… Тишина тоже наполнена ее голосом.
В эту ночь мне пригрезилось, будто я только что возвратился из поездки по самым знаменитым музыкальным центрам мира. Газеты Манилы не скупились на похвалы в мой адрес. Мой портрет красовался на обложке самого популярного журнала. Автор писал, как много лет тому назад я бродил по улицам Буэнависты, неся скрипку в черном, изрядно помятом картонном футляре. В Нью-Йорке, сообщал корреспондент, один миллионер поднес мне бесценную скрипку Страдивариуса с пластинкой, на которой выгравировано: «Ваш народ должен восхищаться Вашим гением». Мне снилось также, что я провел уик-энд в загородном доме этого миллионера на Гудзоне, и юная девушка в голубой юбке и белой матроске, хлопая мне своими ладошками, срывающимся голоском кричала «Браво!».
Домашних удивляло рвение, с которым я относился к урокам скрипки. Моя тетка, приехавшая со своими детьми из деревни к нам на каникулы, прихватила с собой и служанку. Эта бедная девушка бегала теперь за булочками и солеными хлебцами по утрам, и мне пришлось отказаться от моих привычных утренних прогулок к булочнику. Конечно, я не мог быть благодарен тетке за это.
А еще меня раздражали ее многочисленные поручения, которые отнимали у меня много времени. Я постоянно ссылался на то, что мне надо играть на скрипке, и, заметив это, она как-то сказала:
— Видать, ты хочешь стать музыкантом? А знаешь ли ты, что на вечерах музыкантов всегда кормят в последнюю очередь?
Может быть, думал я, она принимает музыкантов за свору собак, грызущихся из-за объедков? Но ее пошлые мысли и слова как-то мало трогали меня. Мне даже казалось, что она говорит все это не очень серьезно.
И все же ее замечание обидело меня. Бабушка постоянно уговаривала меня поприлежней относиться к урокам в школе, но я снова и снова отправлялся к Пете Саэсу на репетиции. Она потребовала также, чтобы я отдал ей на хранение заработанные деньги, и у меня не хватило духу отказаться. Украдкой я подсчитывал, сколько у меня уже набралось денег и хватит ли их, чтобы купить брошь. Почему мне хотелось тогда преподнести Аиде именно брошь, я не знаю. Но я сосредоточил на этом все свои помыслы. Я ходил по китайским лавкам, располагавшимся в торговой части города, но приказчики, вероятно, считали меня слишком маленьким и сердились, когда я интересовался ценами.
Между тем приближалось рождество. Я не мог рассчитывать на то, что Аида останется здесь на время каникул — ее родители, я помнил, жили в Бадахосе, — и мои муки становились поистине невыносимыми. Не раз и не два пытался я объясниться ей в любви. Но мои письма оставались по разным причинам непрочитанными, а учебник алгебры она так и не взяла назад. Нужно было еще купить брошь, но я так и не мог решить, какую же выбрать. Во всяком случае, деньги лежали наготове в бабушкином кошельке, пропахшем тигровым бальзамом.
Меня беспокоила также подготовка нашей классной программы к рождественским праздникам. Наконец пришло рождество. Стоял теплый декабрьский полдень. Я решил выйти из класса в тот момент, когда наш учитель английского по традиции предложит всем обменяться праздничными подарками. Меня выручил случай. В дверях класса показался Пете и поманил меня пальцем. Мы вышли на балкон, и Пете сказал, что хочет сообщить мне один секрет.
Речь пошла об асальто, которое предполагал дать Женский клуб в следующее воскресенье в честь Хосефины и Алисы, дочерей дона Эстебана, прибывающих утренним пароходом из Манилы. Старые девы пользовались всеобщей любовью среди местного дамского общества. Несколько лет тому назад, будучи помоложе, местные дамы изучали сольфеджио под руководством Хосефины и учились играть на пианино и на арфе у Алисы. Пока Пете излагал мне все это, быстро-быстро шевеля губами, посеревшими от ежедневных многочасовых упражнений на тромбоне, я представлял себе, как эти сестры, наряженные в шелковые платья, шаркающей походкой направляются в церковь на вечернее богослужение. Они были чрезвычайно набожны, и все дамы Буэнависты не переставали восхищаться этим. Мне вспомнилось, что они были близнецами и, несмотря на свой возраст, часто одевались одинаково — на них были муслиновые платья с низким вырезом и белые летние шляпки. Такой я запомнил эту пару, когда они «по повелению своего отца», дона Эстебана, присутствовали на похоронах моего дедушки. Меня всегда удивляло, что они до сего времени не смогли сыскать себе подходящих мужей в Маниле.
— Этот вечер будет совершенным сюрпризом. Они наняли наш оркестр, — заявил Пете и, опасливо озираясь, заставил меня поклясться, что я сохраню все услышанное в тайне.
Вернувшись в класс, я стал поздравлять своих одноклассников с наступлением рождества. Мне было очень весело. Увидав, что Аида в углу развернула что-то и показывает двум девочкам, я набрался смелости и поздравил с праздником и ее.
— Счастливого рождества, — сказал я по-английски и вдруг увидел в ее свертке расческу и пудреницу в красивой упаковке. «Так вот какие подарки ей нравятся! Они так подходят ей!» Аиду сразу же окружили девочки. Мне показалось, что они с завистью рассматривают и подарки, и ее розовые щечки, и коротко подстриженные темно-коричневые волосы.
На миг я даже лишился дара речи от сознания своей незначительности, так и не поняв, ответила ли она на мое поздравление. Тем не менее я собрался с силами и спросил:
— Вы уезжаете на каникулы куда-нибудь?
— Нет, я остаюсь здесь. — И когда она прибавила, что должны приехать ее кузины и что в их честь предполагается большой прием, я не выдержал и заметил:
— Так вы об этом уже все знаете? — Я почувствовал, что мне следует объяснить, что вечер этот должен быть подготовлен без огласки, чтобы он оказался сюрпризом: на то он и асальто.
На самом же деле никакого сюрприза и не было. Матроны из Женского клуба суетились, вовсю пререкаясь по поводу разных пирожных и иных сладостей, по поводу крещенских вечеров и прочего. В конце концов сестры Ривас превзошли их всех. Коробки меренги, конфет, дамские пальчики, сдобные булочки с изюмом и циннамоном, какие умеют делать только швейцарские кондитеры в Маниле, и прочее и прочее — все это, вероятно, прибыло вместе с ними на борту парохода; Я попытался представить себе этот стол: сверкают длинноногие бокалы для пунша; среди изобилия сладостей царят огромные кирпично-красные фарфоровые вазы с золотыми цветами по краю. Местные матроны, однако, вряд ли искренне прилагали усилия, чтобы сравняться с дочерьми дона Эстебана. Наверное, Аида тоже все это видела, думал я. Да и какое мне дело до этого, стоит ли обращать внимание на события, не относящиеся к моей любви?
К назначенному времени, к семи часам, наш небольшой оркестр был в сборе и стоял в ожидании у ворот дома Старого Испанца. Когда, возбужденно щебеча, подъехали леди в тяжелых шалях и нарядных косынках, нам дали знак — и мы грянули увертюру из оперы «Поэт и крестьянин». Когда Пете дирижировал оркестром, глаза его горели гордым огнем — он был несказанно счастлив, что ему пришлось участвовать в таком грандиозном событии. Внезапно зажглись разноцветные лампочки, развешанные садовниками вдоль увитой виноградом стены, — и женщины не преминули отметить, что дочери дона Эстебана оказались готовы к этому приему. Пете прикрыл глаза, щурясь от ослепительного блеска. А женщины, если и были разочарованы, никак не показывали этого.
Когда увертюра подходила к концу, пять человек в белых рубахах внесли в дом огромные коробки с едой. Среди них я узнал, несмотря на странную униформу, одного из пекарей нашего булочника. После взаимных приветствий женщины проследовали в дом, где мы уже расположились в большой зале. Раздвинулись тяжелые дамасские занавеси в дальнем конце — и под звуки «Корзины роз» показался длинный, богато уставленный стол, освещенный светом канделябров. Я тут же вспомнил, что Пете и я отговаривали наших оркестрантов ужинать перед асальто.
— Вы оказали нам большую честь! — говорила женщинам Хосефина, более бойкая из близнецов.
— Ой, как жалко, что вы не позволили нам приготовить вам сюрприз! — заголосили члены клуба.
Охи, вздохи, взаимные извинения, лицемерные протесты и отказы то и дело раздавались из-за стола; их как бы дополняли и гармонировали с ними шуршание юбок и блеск серег. Я заметил Аиду — она была в длинном белом платье, ее волосы были украшены цветами сампагиты. По ее распоряжению двое слуг, мягко шлепая по полу залы босыми ногами, вынесли из музыкальной комнаты сверкающую арфу. Аида указала им место для инструмента как раз рядом с нами и оказалась при этом так близко от меня, что у меня даже дух захватило, но сразу же затерялась среди гостей. Мы потихоньку наигрывали «Танец светлячков», мои глаза оставались в это время закрытыми, а перед мысленным взором снова предстала ее сверкающая фигура.
Алиса играла на арфе и по многочисленным просьбам, поддержанным дружными аплодисментами, исполнила несколько вещей на «бис». После этого пела Хосефина. Голос ее, правда, немного сиплый, тоже вызвал немало одобрительных возгласов. Она исполнила на «бис» романс «Последняя летняя роза», воскресивший сцены далекого прошлого. Неожиданно в зале появился дон Эстебан. Он приветствовал собравшихся, изящным жестом подкручивая свои густые усы, и, как показалось, даже несколько оробел перед таким количеством болтливых женщин. Он стоял и слушал музыку арфы, шепча восторженно: «Божественно, божественно…»
К полуночи веселое настроение начало спадать. Пока все сидели вокруг длинного стола в конце залы, мы играли не переставая. Мои мысли витали где-то в далеких диковинных морях и странах, я мечтал о больших городах. Сестры проплывали среди местных дам, как два белых лайнера между портовыми буксирами. Наконец вспомнили и о нас — и Пете Саэс дал нам знак поставить инструменты в сторонку. Неловкой вереницей мы потянулись за босоногим слугой через весь зал.
За нашими спинами дуэт охрипших сопрано затянул «Голубку» под аккомпанемент арфы, но меня уже совершенно не интересовало, кто это пел. Вид такого количества серебра и фарфора окончательно привел меня в замешательство. Перед нами было столько всяких вкусных вещей, что трудно было во все это поверить. Я тщетно старался отыскать в памяти названия всех этих блюд, и моя неосведомленность прямо-таки устрашала меня. Меня мучило любопытство: что же стало с теми коробками съестных припасов, которые дамы Буэнависты прислали сюда раньше? Прямо передо мной на большой серебряной вазе лежало что-то, похожее на яичные желтки в меду, посыпанные перечной мятой. Нас было семеро оркестрантов, все мы были дружны между собой и ко всему относились одинаково, в том числе и к этому празднеству. Ну, и поскольку кругом сидели друзья, я позволил себе пожадничать: не только набил полный рот разными сладостями, но и еще завернул несколько этих яичных желтков в бумажные салфетки, чтобы прихватить с собой. Никто из моих спутников так не сделал, а я засунул этот сверток под рубаху так, чтобы он не выпирал.
— Вы поели? — раздалось вдруг над самым моим ухом.
Я обернулся. Это была Аида. Бант, повязанный на шее, вдруг сдавил мне горло. Я что-то забормотал, даже не знаю что.
— Если вы немного подождете, пока они разойдутся, я вам приготовлю большой пакет всего этого, — прибавила она.
Я поднес ко рту платок, вытер губы — может, это предательские крошки побудили ее так сказать, но крошек на губах не было. И ответил: «Нет, что вы, большое спасибо!» — чтобы оценить ее заботливость и избавить себя от неловкости. Мне как-то не верилось, что она могла заметить, как я прятал эти желтки, но я был почему-то уверен, что она знала об этом, и мне стало нестерпимо противно и очень захотелось, чтобы она ушла.
Я вышел в ближайшую дверь, моля бога, чтобы занавеси скрыли мой стыд. Дверь вела на веранду, по которой ступали ножки моей любви поутру, когда всходило солнце. Снаружи было темно, тихо, только слабый ветерок еле слышно напевал в гавани.
Я размахнулся и швырнул что было сил этот завернутый в салфетки комок. Подождал немного, чтобы услыхать мягкий шлепок, когда он упадет на крышу садового навеса, но вместо этого раздался всплеск: прилив поднялся высоко и вода была уже под самой стеной. Недалеко в стороне в бабушкином окне мерцал огонек, звавший меня домой.
Званый вечер окончился в час или около этого. Как только матроны распрощались друг с другом, мы потащились со своими инструментами домой. Под звуки песни «Радуйся на весь мир» мы шли по улице Прогресса, поднимая с постелей лавочников. Особенно нервничали торговцы-китайцы. Когда Пете при свете уличного фонаря делил между нами полученные за вечер деньги, одна сторона неба уже начала светлеть.
Ему было со мной по пути. Мы остановились возле пекарни, и я сказал ему, что хотел бы купить на свои деньги хлеба и поесть у моря по дороге домой. Ему стало смешно, он принял это за шутку, потому что, по его мнению, я никак не мог быть голоден. Мы стояли с ним одни у стойки и любовались работой помощников пекаря, пока нам не стало жарко от пышущей огнем печи, расположенной напротив двери.
Еще не было пяти, и хлеб не был готов.
Перевод В. Макаренко