Но чтобы кого-то звать такой порядок устанавливать, нужно точно знать, во-первых, что это за порядок (вспомните жесткие законы викингов, которые вряд ли устроили бы жителей Приильменья, кроме того, око за око они без подсказки знали и применяли при случае), во-вторых, что новый князь способен его обеспечить, а следовательно, с таким порядком знаком. Это немаловажно, потому что чужак, даже просто незнакомый с местными расценками на свернутую в пылу соседской свары челюсть, мог быстро стать негожим и последовать со всеми своими родами вон.
Что же это за Рюрик, который справился, не развесив всех несогласных по березам, сумев усмирить строптивых и организовав жизнь на Руси такую, что следующего звать не стали? И выбирать тоже. Дальше власть пусть не без проблем, но передавалась по наследству.
И что это за порядок?
Есть, правда, одно «но», разрушающее благостную картину призвания князя и его деятельности, вернее, «но» целых два. Первое – мятеж Вадима Хороброго, который после подавления бунта был казнен. Второе – что-то такое происходило на Руси и в Ладоге, что через нее на некоторое время резко сократился, если не прервался вовсе, транзит восточного серебра в Скандинавию. Такой факт обычно считается признаком войны на территории транзита. Правильно, кто же в здравом уме повезет ценности через земли, объятые гражданской войной? А у тех, кто не в здравом, серебра обычно не бывает.
О мятеже Вадима вспомним, когда будем говорить о родственниках князя Рюрика, а по поводу серебряных кладов, которые вдруг перестали закапывать в Скандинавских землях, возможно другое. Беря в руки округу (или прибирая к рукам), Рюрику невольно пришлось столкнуться с интересами ладожан, не просто столкнуться, а войти с ними в конфликт. А Ладога – это множество скандинавов, которые не от нечего делать так далеко от родины жили, а ради торговли, прежде всего мехами и серебром. Если конфликт в Ладоге, то и серебряный путь в Скандинавию закрыт.
Как тогда разрешались вопросы и как достигалось согласие? Своим был только род, в котором на свет появился и живешь, все остальные свои, только пока твои интересы не прищемили. Стоило родовым интересам пострадать, вся солидарность вмиг бывала забыта, потому «всташа род на род» дело вполне обычное, могло начаться из-за опустошенного чужого капкана, а закончиться гражданской войной, потому что притушенные обиды имеют свойство разрастаться до размеров почти вселенских, как только им это позволяют.
Вставал род на род, резали друг дружку (не подумайте, что это только словене и кривичи, это все человечество в любом уголке нашей круглой Земли), пока не убеждались, что силы равны и дальше только обоюдная погибель, либо неравны настолько, что слабому лучше покориться во избежание все той же погибели. Вот тогда следовал договор о том, кто как себя вести должен, чтобы кровь не лилась рекой. Все древние договоры подписывались кровью, огнем и мечом, потому что кто же по доброй воле другому свое уступать будет, особенно то, что самому тяжело досталось?
У нас нынешних и у наших предков более чем тысячелетней давности подход к понятию «договор» разный, надо отдавать себе в этом отчет. Разный вовсе не потому, что они жили, как писал Карамзин, «звериньским образом», а потому, что тысячелетия все же хоть чему-то учат. Например, тому, что сесть за стол переговоров полезней раньше, чем война начнется. Это потому что мы такие разумные? Да ничего подобного, просто набили столько шишек и обзавелись такой военной мощью, что понимаем: любое столкновение слишком дорого может обойтись. К тому же бесконечное пересечение и общность интересов сказываются. Есть надежда, что глобальных столкновений не допустят международные корпорации, которым есть что терять в любом краю Земли, а там, где нечего, военный бухтеж идет постоянно (либо там, куда международные корпорации пока не допустили).
Вернемся к Приильменью времен призвания варягов. Как ни ограничен набор племен в этой части планеты – «всего-то» словене, кривичи, в соседях чудь, весь да меря, но жили все эти соседи, не смешиваясь даже в районах соприкосновения, чересполосицей. Это о чем говорит – о тесной дружбе и родстве или все же о некоторой напряженности: я тебя не трогаю, пока не тронешь ты меня? Должно было пройти какое-то время или случиться что-то уж очень серьезное, чтобы племена стали единым народом. Даже в Новгороде, который встал позже, были концы с разным населением, выяснявшие вопросы «кто тут лучше» кулачными боями на волховском мосту. И в Ладоге, которая изначально Невский Вавилон, тоже разными микрорайончиками жили скандинавы, кривичи и словене, не смешиваясь.
Вставали друг на дружку и в Ладоге, сжигали дотла крепость, которая стояла напротив, – Любшу, Ладога сгорала тоже не раз.
Что же такое должно было произойти, что заставило объединиться роды и племена и призвать чужаков собой править и тот самый порядок наводить? Если отвлечься от нынешних реалий с международными корпорациями и мировой экономикой, которая заставляет пребывать в Евросоюзе даже тех, кто уже этого не хочет или не может, то все оказывается достаточно просто. Что во время о́но могло заставить людей, которые вполне могли жить врозь, объединиться, причем вот так вот – призвав на свои головы чужаков?
Есть две причины, способные сплотить людей с разными интересами, даже откровенно противоположными.
Вооруженная интервенция либо ее серьезная угроза, причем в масштабах покорения или разорения не одного-двух городков или весей, а огромных территорий. Как раз во времена Рюрика для отражения масштабного нападения викингов на Пиренейском полуострове, где тогда правили арабы, плечом к плечу встали даже заклятые враги, против набежников выступили в одном строю мусульмане и католики, порабощенные и поработители, забыв вчерашние обиды (когда с викингами справились, обиды вспомнили снова).
Во-вторых, голод. Понятно, что варягов призвали не сидящие по дальним весям словене или меря, не кривичи из крошечных поселений на Полоте или Двине, не меряне из глухого леса, куда и купцы добирались с трудом, а их старейшины, то есть племенная элита, те, кому было что терять, и угроза потери тоже велика. Причем угроза потерять и добро, и жизни от собственных соплеменников. «Всташа род на род» – это не игрушки, это иногда серьезней пришлых, от которых хоть в лесу прятаться есть надежда, а свои и проходы по болотцам знают, и то, сколько весей на данной территории, следовательно, сколько людей живет и может быть продано в рабство.
Голод в Европе тех лет отмечен авторами многих анналов (западноевропейских летописей), был он и на Руси. А когда голод – это не только возможность спекулировать хлебушком, это еще и угроза, что у тебя зерно отнимут вместе с жизнью, твоей и домочадцев. Наверняка горели амбары и дома особо жадных, а то и всех подряд. Ну, может, не как в самые лихие годы, до этого не дошло, но что такое гражданская война даже в масштабах Приильменья – объяснять, думаю, не нужно, тут кого угодно пригласишь, чтобы пожар потушить.
Наводить порядок призвали варягов, не тех, которые были раньше… которые, вполне возможно, определенный беспорядок и спровоцировали перед своим изгнанием, а каких-то других, хороших, во главе с Рюриком.
Возможно, они были хороши только с точки зрения летописца или тех, у кого он данные брал, но других фактов не имеем, потому придется обходиться этими.
Теперь о Рюрике – вернее, сначала о его знаменитом деде Гостомысле.
Загадочные предки загадочного князя
Почему загадочные, если у него и мама известна – средняя дочь Гостомысла Умила, и даже дед – новгородский старейшина Гостомысл, – и братья – Трувор и Синеус, и точное время призвания на будущую Русь? Ан нет, от всех этих сведений толку мало и лишь голова идет кругом.
То, что призван, никто не оспаривает, то, что дед Гостомысл, вроде тоже, и про маму спора нет, хотя она особой роли в истории не сыграла. Про папу с уверенностью утверждать нельзя, а еще про то, откуда этот Рюрик был призван.
Подавляющее большинство из нас откуда-то прибыло, если не мы, то наши деды или прадеды. В Рюриковы времена перемещались, конечно, не так активно, но сам князь не в Новгороде вырос и не в Ладоге, прибыл, это точно, «из заморья».
Если найти почти сказочное «заморье», можно понять, из каких Рюрик, но пока не получается. Значит, придется перебирать варианты. Их много, но в основном все сводится к тому же боданию норманистов и антинорманистов. То ли «заморье» скандинавское и Рюрик тоже, то ли он славянин, пусть из далеких краев, славян и за морем хватало.
Рюриков в Европе обнаружилось много и в то же время недостаточно для полной ясности. Попробую перечислить если не всех, то «основных». Но сначала предки, без них Рюрика никак не было бы.
Все началось с Рюрикова деда Гостомысла, то есть началось-то как у всех – с Адама и Евы, но родословную русского организатора до такого колена история не сохранила совсем.
Само имя «Гостомысл» появилось в русских летописях не раньше XV века (в Первой Софийской летописи), хотя в западноевропейских хрониках он (?) известен с IX века как король государства ободритов. В России самые подробные сведения содержались в Иоакимовской летописи (ИЛ), которую «живьем» из относительных современников видел только Татищев.
Почему первого новгородского старейшину «не помнят» остальные русские летописи – понятно: ни к чему правившим Рюриковичам какой-то дед основателя династии, который не скандинавских знатных корней или знатных, да не той направленности. Достаточно вспомнить, как жестко была правлена «Повесть временных лет…» игуменом Сильвестром по приказу Владимира Мономаха (о летописях отдельная глава).
Всякие новгородские посадники киевским да московским князьям были ни к чему даже в качестве далеких предков. Династия Рюриковичей строптивый Новгород не просто не жаловала, но и всячески с его «самостийностью» боролась, в качестве первой столицы Руси признавать не желала, вот Киев – другое дело, он «мать городов Русских», а эти северные нахалы…
Удивительно, но судьба независимого Новгорода тесно связана с судьбой династии. Новгород, вернее, его поддержка помогла многим князьям, начиная с Владимира Красно Солнышко, не просто завоевать престол, но и элементарно сохранить жизнь. С Новгорода начиналась «Русская Правда» Ярослава Мудрого, слава Александра Невского, этот город изгонял и миловал, помогал и бунтовал.
Как платили Рюриковичи за помощь и наказывали за бунт? Да как обычно: карали и вешали на деревьях, заливая город кровью. Символ городской независимости (хотя бы относительной) – Большой вечевой колокол – был сброшен со своего места и разбит. Последним расстарался Иван Васильевич Грозный, возведя на Новгород откровенный поклеп и утопивший северную столицу Руси в крови. Судьба ответила опричному царю – его сын Федор Иоаннович править уже толком не смог и стал последним из Рюриковичей.
Конечно, из летописей твердой рукой вымарывалось все, что касалось особых заслуг строптивого города, в том числе и по поводу призвания варягов. Кто знает, какие еще сведения были уничтожены? Кстати, сам Иван Грозный, который был грамотен и весьма претенциозен, а потому читал многие летописи, «недоизуродованные» его предками, в том числе Мономахом, писал (царь любил переписку), что варяги пришли из немцев. Монах Сильвестр по приказу Владимира Мономаха исправил «Повесть временных лет…», столп российской исторической мысли, «неприкасаемый» Карамзин по приказу совести вымарал в царском письме «немцы», заменив на… «шведы». Велика ли разница? Для кого как, тем более «немцами», то есть немыми, людьми чужого языка русские издревле называли иностранцев, кроме, пожалуй, тех самых скандинавов, которые немыми не были, ибо в Ладоге толпились испокон века. Русским историческим документам досталось ото всех – от самих переписчиков, от князей, царей, ученых-иностранцев и даже от собственных российских светочей исторической науки. Кстати, Карамзину можно попенять уже на то, что написал, мол, русские до прихода варягов жили «звериньским образом». Такое неуважение к великому, затоптанному прошлому своего народа не украшает историка и не делает ему чести.
До тех времен, когда Рюриковичей на посту сменили Романовы, «дотянула» неисправленной только Иоакимовская летопись, да и то потому, что была малоизвестна. Ее никто, кроме современников да вот еще Татищева, не читал, но архив Василия Никитича исчез, что, собственно, не удивительно: он слишком много твердил нелицеприятного и непринятого в «приличном» научном обществе своего времени, состоявшем поголовно из иностранцев.
Но и полностью доверять каждому слову, записанному Татищевым, тоже не стоит – временами его текст слишком смахивает на пересказ какой-нибудь издревле известной истории. Возможно, Василий Никитич вовсе не преувеличил, даже наоборот – слово в слово пересказал все, что прочитал, а летописец, в свою очередь, переписал буква в букву, но сам текст от этого менее фантастичным не становится.
Вот в этой Иоакимовской летописи и нашелся наиболее полный рассказ о вещем сне Гостомысла и призвании его внука Рюрика. Полный, но фантастичный, больше похожий на литературно обработанную легенду или изустное сказание. И все-таки попробуем повторить…
«Гостомысл имел четыре сына и три дсчере. Сынове его ово на войнах избиени, ово в дому изомроша, и не остася ни единому им сына, а дсчери выданы быша суседним князем в жены. И бысть Гостомыслу и людем о сем печаль тяжка, иде Гостомысл в Колмогард вопросити боги о наследии, и, возшед на высокая, принесе жертвы многи и весчуны угобьзи. Весчуны же отвесчаша ему, яко боги обесчают дати ему наследие от ложесн его. Но Гостомысл не ят сему веры, зане стар бе и жены его не раждаху, посла паки в Зимеголы к весчунам вопросити, и ти реша, яко имать наследовати от своих ему. Он же ни сему веры не ят, пребываше в печали. Единою спясчу ему о полудни виде сон, яко из чрева средние дсчери его Умилы произрасте древо велико плодовито и покры весь град Великий, от плод же его насысчахуся людие всея земли. Востав же от сна, призва весчуны, да изложат ему сон сей. Они же реша: «От сынов ея нмать наследити ему, и земля угобзится княжением его», и вси радовахуся о сем, еже не имать наследити сын большия дсчере, зане негож бе. Гостомысл же, видя конец живота своего, созва вся старейшины земли от славян, руси, чуди, веси, мери, кривич и дрягович, яви им сновидение и посла избраннейшия в варяги просити князя. И приидоша, по смерти Гостомысла Рюрик со двема браты и роды ею…»
Это из Татищева.
Идея ясна: будучи уже в весьма преклонном возрасте, Гостомысл (интересно, что в тексте не указывается его «должность», а вся привязка к местности – только упоминание о «Колмогарде», но таких названий по всей Европе пруд пруди, хотя Татищев привязывает этот Колмогард к месту будущего погребения Гостомысла – в районе села Бронницы, что у Ильменя в устье Мсты) обратился к ведунам, которые предсказали великое будущее его потомству. Выглядело такое предсказание оскорблением лучших чувств, поскольку сыновей у Гостомысла к тому времени уже не было (в боях погибли или «в дому изомроша»). Вторая попытка предсказания теперь зимеголами (предки латышей, жившие в нижнем течении Даугавы с выходом к морю в районе Риги, считались знатными предсказателями) не изменила, зато увидел Гостомысл чудесный сон, что выросло из чрева его средней дочери Умилы огромное дерево. Вещуны Гостомыслову сну обрадовались, объяснили, что это и есть пророчество – потомство Умилы продолжит род.
Что тут особенного? Ну, видел человек сон и видел, мало что не приснится? И то, что такие сны слишком часто упоминаются у многих народов в качестве предсказания, тоже неудивительно. Почему кому-то можно их видеть, а Гостомыслу нет? Его сон, что хотел, то и увидел.
Гостомысл собрал всех старейшин славян, руси (?), чуди, веси, мери, кривичей и дреговичей и убедил их, что лучший представитель выросшего в его сне древа – сын Умилы Рюрик.