На перекрестке колонна свернула в узкую улочку, уставленную белыми мазанками с цветастыми занавесками на маленьких окнах. В конце улицы Цвангер увидела далеко впереди черные горбы лесистых гор и облегченно вздохнула: город оставался позади. Но тут же снова испуганно сжалась: ей показалось, что вдоль дороги по неглубокому кювету, багрово поблескивая, течет кровь. С кузова впереди замахали руками, и кто-то уже начал приподниматься, чтобы взглянуть на необычный ручей. Старик с ведром стоял над ручьем, черпал ковшом кровавую жидкость.
— Вино сливают, — с печалью в голосе сказал шофер. — Зачем? Пусть бы немцы упились, глядишь бы, отстали.
Дорога врезалась в лес и начала накручивать петлю на петлю.
— Осторожней! Пожалуйста, осторожней! — на каждом повороте просила Цвангер. — Раненые же…
Шофер отмалчивался. По его лицу, кривившемуся на каждом ухабе, она понимала, что шофер страдает от этой неровной дороги не меньше нее, но не могла удержаться, чтобы вновь не высказать свою боль. А потом пропало все, и дорога, и лес, и разрозненные группы бойцов, идущих по обочинам…
Очнувшись, Цвангер увидела впереди громадное серое пространство. В дальней дали скользили синие пятна. Это было море, подсвеченное солнцем, пробивавшимся в разрывы тяжелых облаков. Миром и покоем веяло от моря, от зелени, залившей горные склоны. И такой неестественной среди этого покоя выглядела идущая впереди машина, переполненная, увешанная по бортам людьми.
Снова и снова она проваливалась в сон. Закрывала глаза вроде бы на миг, а когда открывала их, видела вокруг совсем другие пейзажи. То море исчезало, загороженное горами, то подступало совсем близко, плескалось под обрывом. Только кузов машины, дергающейся перед глазами, был все тем же, обвешанным по бортам людьми, и все так же замирало сердце от ожидания — вот-вот свалятся.
Когда очнулась в очередной раз, увидела белые дома, обступившие бухту. Это была Ялта.
Колонна остановилась на набережной, и первое, что бросилось в глаза, когда Цвангер выскочила из кабины, — крупные алые гвоздики в витрине цветочного магазина. Задохнувшись от неожиданности, она стояла и смотрела на это чудо, оставшееся не изменившимся от бог весть каких давних довоенных времен. И как завороженная, пошла к магазину. Продавщица — молоденькая девчушка — подала ей большой букет, внимательно пересчитала деньги, что тоже понравилось, тоже напомнило о довоенном.
С букетом в руке Цвангер вышла на улицу, прижалась лицом к холодной мягкости цветов и, судорожно вздохнув, подняла голову. Над горами, под самой облачной кромкой, скользила тройка самолетов. «Наши», — сразу решила она, поскольку самолеты шли со стороны Севастополя. Столько тишины и покоя было в Ялте, что не хотелось думать об опасности.
— Во-оздух!…
Крик донесся откуда-то издали, ударил, как хлыстом. Всю дорогу ни разу не слышала она этого крика, успокоилась, и вдруг здесь… Мысли панически заметались — о тесных улочках, забитых людьми, о раненых, все еще остававшихся на машинах, ничем не укрытых. И вдруг ослепил чудовищный образ — она сама, идиотски улыбающаяся, с букетом цветов. Хотела отбросить букет, но руки, словно бы помимо ее воли, принялись засовывать цветы за пазуху, под шинель, поглубже.
Самолетов оказалось не три, а целых девять. Они заходили тройками со стороны Алушты и, заглушая гулом моторов частый треск винтовочной пальбы, пикировали на набережную. Бомбы рвались где-то близко, но все в стороне от колонны медсанбата.
Снова тишина опустилась на Ялту, но теперь она не расслабляла, а подгоняла, заставляла торопиться сделать все до нового налета, успеть. А дел было немало. Требовалось рассортировать раненых, чтобы дальше, в Севастополь, везти только тех, кто быстро мог поправиться и встать в строй. Тяжелораненые оставлялись в Ялте, отсюда их должен был вывезти на Кавказ большой теплоход «Армения».
Из Ялты колонна медсанбата выехала только под утро. Теперь места на машинах хватало всем, и Цвангер все сожалела, что не сумела довезти до Ялты брошенное в Старых Кудеярах медицинское имущество.
Осенние ночи темные. Медленно, то и дело дергаясь, тормозя, чтобы не врезаться во впереди идущий грузовик или во что-либо на очередном крутом повороте, машина ползла в гору. Ехали по улице Кирова и далее в объезд города.
Сумрачным рассветом миновали Ливадию. Было уже совсем светло, когда проехали Мисхор. Симеиз оставили в стороне, внизу. Снова пятнами ходила голубизна по морю, ослепительно вспыхивали внезапно освещенные ранним солнцем белые домики среди густой зелени горных склонов, видениями вставали и пропадали за купами деревьев знаменитые южнобережные дворцы-санатории. До войны при виде их Цвангер всегда испытывала безотчетную радость, а теперь у нее замирало сердце в печали. Армия уходит, а значит, скоро в этих дворцах поселятся немцы.
Дорога петляла, выматывала душу. Не было ни одного прямого участка, и шофер жаловался на усталость, онемение рук. Иногда приходилось останавливаться только для того, чтобы дать шоферам отдохнуть. Приходилось загонять машины под деревья, и когда появлялись немецкие самолеты. Но их, к счастью, было немного: сказывалась близость Севастополя. Тут в небе уже хозяйничали наши самолеты, и хоть появлялись они не часто, немцы, как видно, побаивались их.
Байдарские ворота проехали далеко за полдень. И такое все почувствовали облегчение, словно перешли линию фронта. Здесь первый раз после Ялты дали как следует отдохнуть измученным дорогой раненым.
Осень основательно проредила низкорослый лес, но он, густой, разноцветный, пестрый, все же хорошо укрывал машины. Цвангер обошла всех, порасспросила, проверила повязки, хотя нужды в этом не было: теперь, когда раненых осталось не так много, медсестры успевали смотреть за всеми. И шоферы, казалось бы, больше других измученные дорогой, тоже считали своим долгом помочь врачам и медсестрам. Прощупав со всех сторон свои вконец разболтанные машины, они включились в общий круговорот дел. Всплески смеха слышались повсюду. Всем было весело. Оттого, что удалось наконец размять руки-ноги, что тихо вокруг и ниоткуда не слышится ни стрельбы, ни гула самолетов, а главное, от сознания, что выбрались, перетерпели. Хотя все понимали: впереди — не тишь да благодать глубокого тыла, а, может, самое что ни на есть трудное…
В окраинную, застроенную одноэтажными домиками Очаковскую улицу Севастополя машины медсанбата втянулись уже в сумерках. Цвангер спрыгнула на твердую, как камень, землю и увидела пожилую женщину, спешащую к ней с чайником в руках.
— Милые вы мои, измаялись, поди! — запричитала женщина, протягивая чайник. — Берите. Как же — с такой дороги. Небось, кипятку сколько не видели. Берите. Я еще скипячу…
— А если бомбить будут, вы уж к нам, пожалуйста, — послышалось из-за спины. Цвангер оглянулась, увидела рядом еще несколько женщин. — Вы не беспокойтесь, у нас места хватит, щель большую выкопали. Вот за этим домом сразу. А и так, без бомбежки заходите. Переночевать там или чайку попить, милости просим.
— Одна что ли живете? — спросила Цвангер у той, что все еще стояла перед ней с чайником в руке.
— Зачем одна, четверо у меня.
— Муж воюет?
— Теперь все воюют. Не знаю — где, что, жив ли?
Ей захотелось утешить, сказать, что жив, мол, да столько повидала за последний месяц, что с языка срывалось совсем другое. Живых и здоровых прошло перед ее глазами меньше, чем изувеченных, измученных болью, агонизирующих.
Промолчала. Только вздохнула трудно. Пора бы уж привыкнуть к страданиям и смертям, а она все не привыкнет, все мается.
— Коли постирать что надо, ты уж, дочка, давай, не стесняйся.
Постирать?! Это было то, о чем она совсем забыла в последние дни и чего больше всего хотела теперь. Сунулась в машину, выхватила узелок давно нестиранного.
— Тетенька, милая, пожалуйста. Немного тут.
— Ты больше давай, все давай. Ну да ладно, постираю, еще возьму…
Маленькое, теплое это участие согрело и расслабило. Только теперь Цвангер почувствовала, как измучилась в своей напряженности и суровости, как устала без такой вот простой людской ласки. Решила утром, как принесут стиранное, заплатить побольше, чтобы добрая эта женщина смогла купить что-нибудь нужное детишкам.
Забегавшись этой ночью, Цвангер совсем забыла об отданном в стирку белье и не вмиг сообразила, что хочет от нее внезапно вынырнувшая из темноты женщина. А когда увидела свое белье, выстиранное и выглаженное, чуть не расплакалась от радости. Принялась судорожно расстегивать шинель и вдруг почувствовала, как что-то выпало из-под полы. Нагнулась, подняла усохшие цветы, растерялась, смущенно сунула вялые, обвисающие стебли под мышку. Выхватила деньги, все, что были в кармане, протянула женщине.
— Купите детишкам… что-нибудь…
Женщина отшатнулась.
— Что ты, милая, что ты?! Я в радость, а ты — платить. Это же счастье сделать что-нибудь для вас, наших защитников… Спасибо, что позволили хоть что-то сделать…
Как стыдно, ах как стыдно было ей в эту ночь! Не отвлекали и заботы по размещению раненых в госпитали. Когда ни одного из них не осталось в медсанбате и все врачи и медсестры разошлись по ближайшим домам отдыхать, она забралась на свое место в кабине, устало откинула голову. Рядом похрапывал фельдшер, оставленный возле машин для того, чтобы в случае приказа на передвижение медсанбата быстро оповестить, собрать людей. По небу метались лучи прожекторов, где-то стучали зенитки, рвались бомбы. Но страха она не чувствовала. Было ощущение полного облегчения. Будто она вернулась домой после долгой, опасной дороги и теперь все трудное позади. Больше уже не будет частых переездов. Армия встанет твердо, как стояла под Одессой. И Черноморский флот встанет на защиту. И вообще Севастополь — это Севастополь, уж его-то никому не одолеть.
XI
Второй день Иван Зародов отсиживался в полуразбитой хате, смотрел в провал оконца на суету под высоким бортом теплохода «Армения». По всему было видно, что погрузка заканчивалась. Уже не мелькали на причале белые повязки раненых, у сходней толкались люди в гражданской одежде, с чемоданами и узлами. Люди не торопились, и матросы с высоты борта покрикивали на них, чтоб не задерживали судно. В этой медлительности людей Зародову виделось оправдание своего собственного поступка: если гражданские не торопятся эвакуироваться, то ему, боевому краснофлотцу, и вовсе стыдно с его-то царапинами удирать в тыл.
Ведь как он просил ту злыдню-врачиху взять его в Севастополь! Ни в какую. У вас, говорит, ход подозрительный, проникающее ранение. Подумаешь, лишний ход, злился Иван. У одного в нашем взводе вообще грыжа, и ничего, воюет.
И Нина заикнулась было в его защиту. Но это, видно, и помешало. Поняла врачиха ее по-своему, по-бабьи, посочувствовала и… отправила Ивана вместе с другими ранеными в порт на эвакуацию. Неженка вроде, цветочки нюхает, а тут уперлась, как кнехт, не своротишь.
Но он тоже не швабра палубная. Углядел момент — и сюда, в эту каюту-развалюху. Рассудил: искать не будут, не до него, а судно долго не простоит. Нельзя долго стоять: налетят бомбардировщики, разнесут в щепки.
Однако и вчера весь вечер простояла «Армения» у пирса, и сегодня все не отваливает, чего-то ждет.
Долго прятаться было невмоготу. Боли не очень донимали Ивана, притерпелся, а вот пообедал бы он теперь с превеликим удовольствием. А больше всего мучило сознание, что его уклонение от эвакуации, как ни крути, очень уж напоминает дезертирство. Он даже зажмурился, когда пришла эта неприятная мысль, помычал, помотал головой. А когда открыл глаза, не увидел судна. Его целиком загораживал тощий круп лошади, невесть откуда взявшийся под окном. Лошадь была запряжена в какую-то странную тележку с трубой. Приглядевшись, Иван понял, что это полевой камбуз, или кухня, по-сухопутному, какой он и не видел никогда, только на картинках. Из-за кухни вышел долговязый кок-повар, принялся что-то отвинчивать.
— Эй, дядя, — сказал Иван, — а ну сдай назад, обзор загораживаешь.
Повар подошел, уставился через окно, г ляда глаза в глаза. У него было большое вытянутое лицо и длинные, мосластые, должно быть, очень сильные руки.
— С парохода сбежал? — спросил он, оглядев серую от пыли перевязь бинтов, видных из-под шинели.
— Догадливый, — сказал Иван. — Иди докладывай, что я тут.
— Там только о тебе и думы. Целым ротам счет потерян, не то что отдельным людям.
— А ты с кем? Чей камбуз-то?
— Один я.
— Один?!
— Так уж вышло. Тяжелые гаубицы катили, ну и спихнули меня с дороги. Пока выбирался, наши вперед ушли. Думал догоню — на лошади, не пешком же, — а тут генерал. Потом, говорит, догонишь, поворачивай, говорит, корми всех, кто есть запросит.
— А у тебя чего там?
— Что сваришь на ходу? То ли суп, то ли каша, сам не пойму. Главное — нажористое.
— Тогда будем знакомы, — сказал Иван. — Зародов, пулеметчик, а вообще-то краснофлотец.
— Вижу, что из флотских.
— На лбу разве написано?
— На лбу не на лбу, а видать.
Слова эти понравились Ивану, и он, полный душевного расположения к новому своему приятелю, с трудом протиснулся в узкий проем двери, протянул руку, с удовольствием пожал сухую крепкую ладонь — как раз по себе.
— Как звать-то?
— Григорием величают. Вовкодав.
— Что?!
— Фамилия такая.
— Подходящая фамилия! Как Волкодав.
— Оно так я есть, коли по-кацапски…
— А генерал, это он про меня говорил. Насчет кормежки.
— Ясное дело, — засмеялся повар. — Чего бы я сюда притащился? Давай, говорит генерал, поезжай к порту, там один дезертир в развалюхе голодает…
— Ври да не завирайся!…
— Вру. Генерал по-другому сказал: есть, говорит, там один герой, немцы его били, били — не добили, доктора лечили, лечили — не долечили… Если, говорит, его покормить хорошенько, он такого наделает!…
Они балагурили, как старые друзья. И обоим казалось, что они в самом деле давно знакомы. Так бывает с людьми, внезапно и безотчетно проникающимися взаимной симпатией.
Иван сидел на камне у высокого колеса походной кухни, ел вкусную супокашу и то и дело поворачивался всем своим кругом перебинтованным телом, заглядывал под брюхо лошади. Как раз там, в просвете меж лошадиными ногами, виднелась «Армения», все еще стоявшая у причала. Похоже было, что она вот-вот отвалит, уже и трапы были подняты, и толпа под бортом заметно подалась назад: провожавшие отступали, чтобы последний раз помахать руками, поглядеть на своих родных, близких, знакомых, уплывавших на Кавказ, уже почти спасенных от сиюминутной, близкой опасности.
Теперь можно бы и не таиться, но долго прятавшемуся Ивану все казалось, что кто-то с борта углядят его, укажет, и поволокут раба божьего Ваню Зародова через всю толпу на спасительное госпитальное судно. Стыдоба!… Лучше уж поберечься напоследок.
— Пешком мне до Севастополя не дотопать, а на твоей колымаге мы мигом туда докатим, — сказал Иван.
— Как же докатим? А приказ?
— Тебе где велено людей кормить?
— На дороге…
— Вот и корми. Поедем на Севастополь — и корми.
— Ты уже решил, что я тебя в штат зачислил? Неплохо устроился. Виночерпием и хлебодаром, а проще говоря, человеком «куда пошлют». Ну ладно, будешь пока что стенгазету выпускать…
— Ты ж без меня пропадешь, — перебил его Иван.
— Да ну?!
— Отойдешь за дровами или еще за чем, а камбуза-то и нет. При таком пешедрале братва любому транспорту рада. Сторож тебе нужен, вот кто.
— Гляди ты, раненый, а соображает! — дурашливо воскликнул Григорий. И посерьезнел: — Только чтобы слушаться. Своеволия я не потерплю. Два бойца да при тяжелой технике — целое подразделение, и дисциплина должна быть соответствующей.
— Какое своеволие! Разве что лишний котелок каши съем.
Повернувшись всем туловом, он снова глянул под брюхо лошади и увидел, что «Армения» давно отвалила и уже выходит из бухты. Обрадованный, он поднялся, обошел кухню, помахал едва приподнимавшейся рукой. И вдруг увидел такое, от чего застыл в своей неловкой позе — с приподнятыми руками.
— Что делают! Ну ты скажи, чего делают!…
На причале, где только что стояла «Армения», красноармейцы рубили топорами и кирками большие бочки. Бочки эти стояли тут, как видно, давно, и никто не обращал на них внимания, а теперь стало ясно, что они полны вина. Алые ручьи хлестали по пирсу, и вода в бухте враз потемнела, заотсвечивала багрово.