– Дышишь? – спросил я Лёшу и сорвал лист смородины.
Лёша принял сидячее положение и задумчиво спросил:
– А не выпить ли нам, в конце-то концов, а?
Когда мы на следующее утро проснулись, то решили, что проспали начало войны. Люди и гости ходили по дому с тревожными, немигающими глазами и серым шероховатыми лицами. «Что случилось?» – спросили мы, и на нас посмотрели. Всё вокруг было непонятно.
Между тем на улице ярко светило солнце, и сквозь открытые окна, двери в дом вливалось тепло; пчёлы радостно жужжали на окнах и весело стукались лбами о стекло; на столе в большой комнате была аккуратно разложена утренняя закуска; тело чувствовало некоторое отягощение головой, но зато было счастье пить дядин-Витин огуречный рассол и находить свой организм освобождаемым от шлаков. В лучах солнца мерцал экран работающего телевизора. Я прибавил громкость. Шёл какой-то очень известный сериал.
«Вам сколько кусочков сахара?» – спрашивала одна актриса.
«Мне? – поднимала глаза другая. – Мне четыре кусочка. Только не размешивайте, пожалуйста. Я не люблю сладкого».
По другому каналу выступал весь бронзовый от загара юморист Михаил Задорнов, и зал уверенно хохотал. По третьему танцевал Майкл Джексон и делал неприличные движения мошонкой.
– Гимнастика против простатита, – прокомментировал Лёша.
Вряд ли. Вряд ли Майкл Джексон так уж этого боится. Он же не спал на сырой земле. Лёша был вынужден с этим согласиться, потому что сам-то он спал на скамейке.
Короче, ничто не говорило о том, что сегодня двадцать второе июня.
Мы вышли на крыльцо. Сначала нам показалось, что перед домом проходит собрание членов кооператива. Возможно, даже по поводу новой дороги. Возможно, даже объявили субботник, и сейчас нам дадут по лопате и бросят в прорыв. Потому что едва мы вышли на крыльцо, как все замолчали и стали смотреть на нас.
Опять возникло это странное ощущение, что всё-таки началась война, а мы её дурацки проспали. Так, наверное, в Гонолулу какой-нибудь уоррент-офицер мог проспать нападение на Пёрл-Харбор. Но мы были слишком высокого о себе мнения. Смотрели не на нас, а на веранду. Как все до этого смотрели на теплицу. Снаружи теплица была издырявлена, как дуршлаг. Потом мы заглянули вовнутрь. Я в жизни не видел такого количества сладкого перца, нашпигованных таким количеством чёрного. Но то был, конечно, не перец, а мелкая свинцовая дробь.
Дробь обнаруживалась повсюду. На огороде она продырявила листья капусты, а огурцы пробила навылет. В доме она каталась, как чёрная ртуть, и скапливалась в самых невероятных местах. Нельзя было сказать, что с ней не боролись. С ней велась война. Но дробь не сдавалась. Её выметали вон, но через минуту она уже снова разбойно носилась по полу. Её выковыривали из хлеба, но через секунду она опять попадала за зуб, выскакивая из вчерашнего оливье или из селёдки под шубой. В постельном белье и одежде гостей она собиралась в карманах и складках. В обуви она появлялась из подошв. Так камни появляются на полях, выдавливаясь весной из земли. Пик возмущения, исключительно женский, приходился на факт обнаружения дроби в волосах. Я и сам отыскал одну дробинку у себя в голове, хотя не издал ни звука. За всех мужиков издавал звуки жених. Он же оказался и самым обстрелянным.
Помню, раз в детстве, меня потряс журнал «Пионер». Там был нарисован самец лягушки, из которого из спины – прямо из спины! – вылуплялись мелкие чёрные головастики. Лягушка называлась «пипа суринамская». Таким был сейчас жених. Он лежал на диване, голый, завешенный простынёй, и не подпускал к себе женщин. Операцию ему делал тесть, дядя Витя, по праву свойственника. Толстые пальцы бывшего генштабиста, привычные к остро отточенным карандашам, циркулям и курвиметрам, неплохо справлялись и инструментом из нескольких маникюрных наборов, а также с заколками-невидимками, которые, если их растопырить, прекрасно служили одноразовыми пинцетами.
Медсёстры запаса и люди просто сочувствующие стояли за простыней и, жмурясь от проникающих через неё стонов, горячо обсуждали, как ещё можно разгрузить человека от лишнего веса. Кто-то предлагал вытягивать дробь магнитом, кто-то отсасывать ртом. Кто-то настаивал, что жених должен делать активные физические упражнения, и тогда дробь выскочит наружу сама. Важно только начинать сразу, пока дырки не заросли. Кто-то предлагал вызвать «скорую помощь», но больше ждали милицию.
Милицейского подкрепления, главным образом, ждал жених, который клятвенно обещал разделаться с преступником совершенно кроваво и не по закону. Он обещал дойти до Интерпола – дайте только ему узнать, кто был этот злодей. Но пока владел информацией только о его матери.
Дядя Витя во всём соглашался с женихом. Ждать милиции он был готов хоть до становления санного пути, лишь бы должным образом зафиксировать нанесённый даче урон.
Большинство гостей, между тем, занимались собой, собираясь в сообщества по интересам. Одним было важнее доспать. Другим – поскорее убраться отсюда к самой чёртовой матери. Третье сообщество, самое большое, занималось сохранением события для истории. Мы с Лёшей составляли четвёртое, а поэтому присоединились к третьему. Нам было всё-таки интересно, что могло случиться за то короткое время, пока мы на улице отдыхали после сакраментального «а не выпить ли, а?»
Узнать удалось немногое. Проще было представить.
Гости уже ложились, и везде был выключен свет, когда всё небо и все окрестности внезапно озарились огненной вспышкой и раздался оглушающий раскат грома. Дробно застучало по крыше. «Гроза!» – подумали многие. Лишь когда посыпались стёкла, вдруг возникло подозрение, что природа грома другая. Часть гостей попадала на пол, а, поскольку им было постелено на полу, то и падать далеко не пришлось. Меньшая часть, перемежая страх с любопытством явно склонялась к прояснению обстановки. В конечном итоге, она бы прояснила, если бы не бестолковые действия жениха. Жених метался по всему дому и, бросаясь на амбразуры всех окон сразу, кричал, что он из милиции, что он стреляет на поражение и что «всем стоять!» Не реже он кричал и «ложись», обращаясь ко всем находившимся в осаде, и тогда поворачивался к амбразурам спиной. Именно в этот момент все его рельефные места на спине и пониже, проступая идеальной мишенью в проёме окна, идеально нашпиговывались свинцом.
Стрелявшего никто не видел. Утром соседка принесла горсть гильз от патронов шестнадцатого калибра. Мы их тоже с Лёшей внимательно изучили («Магнум», дробь номер шесть, утиная) и тоже согласились, что преступник был ниндзя. Об этом говорили следы на капустных грядках, на это же указывал и японский размер кроссовки, отпечатавшийся на широком листе капусты, который (сам лист) соседка тоже принесла в качестве доказательства. Повертев лист, мы пришли к выводу, что никакой русский не может весить так мало, если только он не касался капусты в тот последний момент, когда уже улетал отсюда на вертолёте. Вертолёта никто не слышал.
Слово «вертолёт» всем напомнило о транспорте, а поскольку никто не договорился о времени, когда Иван Бахытбекович должен быть подать за гостями телегу, то гости начали страшно торопиться. В качестве свидетелей для милиции было решено оставить нас с Лёшей, приложив к нам несколько гильз, лист капусты и пять окровавленных дробинок, которые дяде Вите удалось к тому времени выдрать из жениха.
Дядя Витя уложил раненого зятя в свою «Ниву». Для этого ему пришлось разложить спинку переднего сиденья и опустить спинку заднего. Другой машиной у нас был только Лёшин джип-чемодан, но он в эту ночь прикрывал окно кухни и был, что называется, испещрён. Увидев свою машину, Лёша ушёл опохмеляться на кухню, а там трагическим образом попал в дурную последовательность, поскольку то и дело кидал взгляд в окно. Единственное, что мне удалось от него добиться, так это забрать ключи. Но их у меня отняли. Общим решением всех заинтересованных лиц сесть за руль было доверено свидетелю жениха, шаферу, что он круто и сделал, выехав с участка через теплицу. Тогда все решили идти пешком.
Прощание было скорым, но слегка официальным. Наибольший официоз вносил отец Гедеон, стоявший столбом посреди двора и задумчиво повторявший:
– Ужасахуся и недоумевахуся, што убо хощет сие быти.
Викина мама, Эмма Витольдовна, вдруг решила, что она всем должна запомниться радушной хозяйкой. Она заставила Гошку да и сама с фантастической скоростью стала выдирать укроп и петрушку, вязать их в пучки и совать гостям, при этом следя, чтоб у каждого был хоть один пучок, а потом пошла по второму кругу, проверяя: «У вас всё ещё укроп или уже тоже петрушка?» У неё обнаружился переизбыток петрушки.
С Викой мы попрощались, когда она сидела в «Ниву», сложившись буквой N в ногах у жениха. Одно уже то, что она не бросила суринамскую пипу после первой же брачной ночи, осеняло её нимбом святости. Мы каждый, по очереди, заглянули внутрь машины, где она поцеловала нас в щёку. И каждому сказала спасибо за то, что мы есть. Велела присматривать за дачей, пока не вернётся папа. Машина медленно тронулась вслед за пешей колонной, которая уже выдвинулась в направлении леса.
Участковый пришёл уже к вечеру, хотя по другому поводу. Этой ночью, пока мы гуляли, на своей даче повесился ветеран-пенсионер. Надел парадный мундир с орденами-медалями, встал на стул и повесился.
Я ходил помогать. Офицерская фуражка с зелёным околышем валялась на полу под столом – старик был пограничником. Сам покойник висел совершенно не так, как показывают эффекты в кино, а очень вертикально и вытянуто. Шея у него походила на колбу песочных часов, но тёмного стекла, словно побывавшего в огне. Верхняя половина колбы сильно склонилась набок. Я смотрел на шею и не мог оторваться. «Вот они, песочные часы жизни!» мне хотелось воскликнуть. Участковый достал из кармана перочинный нож и полез перерезать верёвку. Он попросил меня поддержать. Мы упали со стариком вместе. Не ожидалось, что он будет таким тяжёлым.
Потом мы сидели и ждали транспорт. Участковый без конца вытирал пот и ругался на «дачников», которые столько времени не могли высвободить человека из петли. Ветеран жил на даче один, копал землю, сажал картошку и носил из леса дрова. Готовился зимовать здесь вторую зиму. Квартиру у него отобрали чёрные риэлторы и, наверное, уже десять раз перепродали. Хорошо не убили. Так сказала соседка, опекавшая старика.
В качестве временного катафалка Иван Бахытбекович подал свою телегу. Мы положили несчастного на солому. Участковый снял с него ордена и медали: сказал, что украдут в морге. Соседка принесла покрывало. Телегу сильно трясло и кидало из стороны в сторону. Под покрывалом голова ветерана моталась отдельно от тела.
Когда мы проезжали мимо Викиной дачи, у дороги показался уже проснувшийся Лёша. Трактор Ивана Бахытбековича вдруг споткнулся и встал – словно конь на пахоте, отказавшийся пахать дальше. Участковый не спешил тоже.
Мы сидели на крыльце вчетвером, без закуски, чувствуя, как к лицу прикасаются лучи заходящего солнца. Все молчали. Природа отдыхала после долгого и суматошного дня. Мирно работал трактор. На другом конце дач кто-то, видимо, жёг в бочке мусор. Дым поднимался строго вертикально, белым узловатым столбом, только метрах в сорока над землёй внезапно останавливался, словно наткнувшись на лист стекла, и дальше тёк уже параллельно.
Участковый сильно потел, тяжело вздыхал, растирал рукой грудь, но всякий раз мужественно распрямлялся и расправлял плечи. Оглядываясь, он внимательно изучал побитые стёкла веранды. Потом переводил взгляд на джип-чемодан с надетой на него теплицей, на вытоптанные грядки с дырявыми овощами и одним взглядом спрашивал, кто это сделал.
Мы пожимали плечами.
Глава 5. Говорит укуси укусю
Та свадьба обозначила для всех нас своеобразный рубеж. Край. Дальше было некуда. Это поняла даже Лёшина жена. Рыбка стала учиться быть человеком. Она вдруг научилась долго и утомлённо молчать и даже приносить извинения. Подробностей этого переломного момента я привожу, потому что и сам вскоре покачнулся под ударом судьбы. Скажу лишь, что осенью Лёша с Рыбкой ездили к Обойдёновым на дачу. Вдвоём. За грибами. Дачу к этому времени полностью привели в порядок, вставили стеклопакеты, а поэтому малоизвестным супругам по фамилии Лю в качестве общественного порицания досталось лишь перекапывать грядки.
Там Лёша с Рыбкой в последний раз сильно поругались. Рыбка ударила Лёшу по лицу и убежала в лес. Всю ночь её искали с фонариками, подняли всех людей, один человек сломал ногу и его нашли только через сутки, а Рыбку обнаружили утром – мирно спящей на русской печке у бабы Тамары, той царственной женщины, которая дважды была депутатом Верховного Совета.
Но «нашли» ещё не значит «вернули». Баба Тамара хорошо всех помнила ещё с лета, а поэтому очень долго не хотела выдавать Рыбку. Они там с ней разговаривали, пили чай, плакали. Вместе топили баню, а потом мылись. Лёшу баба Тамара отгоняла коромыслом. Наконец, сжалилась, вывела Рыбку под руку, посадила в машину и трижды, по-коммунистически, перекрестила.
Про Лёшу она тоже не забыла. Сказала, что помнит про деревню Комплекс и про поля аэрации, местонахождение которых выяснить обещала ещё летом.
– Что обещала, то обещала! – повторила она и показала свою красную записную книжицу с золотым тиснением «Верховный Совет СССР Седьмая сессия XI-го созыва», где всё это было подробно записано. Она даже доехала вместе с ними до почты, откуда стала звонить своему знакомому космонавту, чтобы тот поискал деревню из космоса.
Лёша лишь улыбнулся, когда баба Тамара не дозвонилась.
С тех пор прошёл год. Лёша трижды отпускал бороду и два раза стригся наголо, и это, кажется, всё, что достойно упоминания из его личной жизни.
Сам я женился.
Моя жена называла себя поэтом. Нет, конечно, биологически она была поэтессой и в частной жизни оставалась женщиной тоже, но стоило кому-то коснуться литературы, как она превращалась в поэта. Я был в теме, хотя…
– Сейчас не время поэтов, – говорил один бывший большой советский поэт. – Хорошее стихотворение перестало пользоваться общественным спросом. Версификация понимается как процесс обратный диверсификации.
Этого бывшего большого советского поэта звали Иван Годимый. Пусть бывший, но он и сейчас был внушителен. Он производил впечатление раритетного советского лимузина. Всё, кроме года выпуска и пробега, у него было на виду, и этого было вполне достаточно. Из менявшихся запчастей наиболее выделялись только зубы. Они сверкали, как никелированная решётка радиатора. Глядя на них, уже требовалось небольшое усилие, чтобы полнее сосредоточиться на тех тихих, приятных, рокочущих звуках, которые выплывали из-за этой решётки.
Этот Годимый невольно стал моим сватом.
Судьба нас свела на квартире у Вики, которая собирала друзей по случаю своей первой в жизни большой публикации. Стихи Виктории Обойдёновой («Обойдёнова» был её творческий псевдоним, за фамилиями стало не уследить) напечатал некий литературный журнал «Волхв». Я называю его «неким», потому что по сути он был никакой. Не новый, не старый, не толстый, не тонкий, не правый, не левый, не для эстетов, не для народа, а ровно такой, чтобы через три номера снова плюхнуться в воды Леты, откуда он не выныривал с конца XIX-го века и откуда вновь вынырнет только в начале XXII-го. Что было обидно. Стихи Вики не заслуживали того, чтобы целый век пролежать замытыми в речном иле и чтобы в них лезла носом каждая проходная стерлядь или же рак с клешнёй. Потому что стихи были очень трогательные, а главное, я не сомневался, написаны самой Викой. Мне это было важно. Ещё на той дачной свадьбе я затолкал Викторию под лестницу и рассказал ей об одной интересной сделке, которую мне предлагал Март. Вика расхохоталась, вытолкала меня из-под лестницы, громко подозвала Евгения Александровича Марта, погладила его по головке и поцеловала сверху в макушку. На его месте я бы оскорбился, а Евгеша только мурлыкнул.
Этот Евгеша и сейчас находился рядом. Если Вика была королевой бала, то он ходил королём. И это он привёл познакомиться с Викой своего друга – бывшего большого советского поэта Ивана Годимого. Тот, видимо, должен был зафиксировать значительный творческий рост его, Евгения Александровича Марта, ученицы и подопечной.