А ему памятны, хорошо памятны эти старые штольни. В каждой из них изводил он свою молодую силу, каждую поливал своим потом. Он привстал в бадье и посмотрел вниз: там мелькали огоньки таких же лампочек как и его; оттуда нёсся целый вихрь постепенно затихавших звуков. Там тускло поблёскивала вода, затопившая совсем дно этого колодца. Никакие машины, никакие трубы не могли отвести её. Сверху падали новые и новые волны горных потоков… А останови машину на час, — и весь рудник бы залился, вода прорвалась бы в штольни и затопила бы в ячейках работавших там людей…
«И воду Бог держит, — думал про себя старик. — И землю, и воду!..»
Качнувшись ещё раз на своих ржавых звеньях, бадья закружилась и, наконец, остановилась, погрузясь в воду, заливавшую дно шахты.
Со всех сторон подбежали сюда рабочие с лампочками.
— Эге, кого Бог послал! — смеялись они. — Старичок Божий, здравствуй!
Вынули они его оттуда, подставили ему доску.
И он снял, по обыкновению, шапку и низко-низко поклонился им. Только мелькнули в воздухе жёлтые вихры на его висках.
Во все стороны отсюда расходились штольни. В их чёрном мраке перебегали с места на место огоньки… Крики слышнее доносились оттуда, глухо «ахали» подземные взрывы. И всё тот же вечный, неотступно отовсюду звучащий и все остальные голоса словно проглатывавший стихийный шум воды.
Старик опять зажёг свою лампочку и, сгорбясь, точно рассматривая какие-то таинственные следы перед собою, двинулся неровною, колеблющеюся походкой в свою штольню.
III
Штольня, по которой шёл старик, была довольно высока. Кое-где в ней торчали брёвна, поддерживавшие сильно осевшие своды; но брёвна эти, очевидно, были поставлены давно, горбины земли высунулись гораздо ниже их верхних концов, словно вылупившиеся раковины, кремни висели над самыми головами. Кое-где на поверхности земли валялись выпавшие из сводов осколки скал.
Иван помнит, как одна такая убила его любимца-мальчика, являвшегося вместе с отцом в рудник и оглашавшего его зловещую тишину весёлыми раскатами беззаветного детского смеха. Как сейчас, представляется старику весёлый ребёнок, бежавший по этой штольне… Вдруг, сверху осунулась какая-то смутная, ещё неопределившаяся громада. Мальчик остановился с любопытством, поднял к сводам штольни свои ясные глазки, — и громадная скала рухнула оттуда вниз, схоронив под собою дитя, так что потом и следа от него не могли отыскать рабочие. Отец убивался, плакали суровые рудокопы; Иван долго ходил вокруг, точно ждал, что вот-вот из-под чёрного камня вдруг раздастся весёлый, знакомый ему смех, и шаловливое «ау!» ребёнка разбудит мрачное молчание штольни…
Иван и теперь остановился над этим камнем, поднёс к нему лампочку. Вот следы креста, выбитого на нём кайлами. Оглянувшись, точно боясь, чтобы его не увидали, старик живо перекрестил «могилку». Как бы удивились рабочие, если бы им удалось заметить, что губы старика зашевелились при этом. Хотел ли он сказать или уже сказал, только он сам не различил своего шёпота.
Отсюда влево шла узенькая как червоточина нора. Старик ползком двинулся по ней и, наконец, выпрямился, добравшись до своей ячейки. Она была уже довольно велика. В ней можно было стоять, хотя и при этом условии она казалась ничем иным как могилой.
Старик приподнял свою лампочку. Тусклый луч на минуту выхватил из мрака чёрные стены с какими-то жёлтыми выступами окиси. Тут было сравнительно сухо. Свет не слезился на влаге, проступившей сквозь чёрную породу. Массы наломанной руды внизу лежали неправильными грудами. В углу только скопилось немного сырости, и на ней поднялась кучка сбившихся вместе какого-то мертвенно белого цвета грибов. Плоские белые шляпки торчали на тоненьких белых ножках. Старик заботился о них, стараясь как бы не завалить их комьями осыпавшейся из-под его кайла земли. Как-то он перенёс сюда несколько полевых растений, вместе с куском дёрна, на котором они росли. Но ни куриная слепота, ни колокольчики не хотели жить без солнца. Они мало-помалу умирали, хирели, как хиреют чахоточные. Дольше всех держался какой-то цветок, хотя и он побледнел совсем в вечном мраке этой могилы. Старик Иван с любопытством разглядывал его, пока и тот не склонился на своём засохшем стебельке. Ивану остались одни грибы да какие-то серые лишаи, как седины проступившие на диком камне…
Сегодня он очень устал. Сев на глыбы сваленной в угол руды и поставив лампочку в закоптевшую выбоину камня, он опустил голову на руки.
Ни малейший звук не доходил сюда: здесь, в этой могиле, стояла ненарушимая тишина. Старик привык к ней. Как во мраке перед ним рождались, жили мгновение и умирали загадочные образы, точно также в молчании этой земляной ячейки звучали ему какие-то таинственные голоса. То словно кто-то бросит сюда обрывок незнакомой песни, то словно чей-то зов прорежет тишину… А то — ударит старик молотом в кайло, уйдёт оно внутрь, в откалываемую руду, и вдруг, внутри неё, кто-то глубоко-глубоко вздохнёт. Словно тупое железо вбилось в чью-то грудь. Для старика были полны значения эти звуки. Отрешившийся от мира действительного, он жил в этом сказочном царстве.
Иногда, посмотрев, с ним ли спички, он тушил свою лампаду, ложился на землю и широко-раскрытыми глазами испытывал тьму. И ему казалось, что над ним необъятно раздвигаются стены его чёрной могилы. В какую-то недосягаемую высь уходит тяжело нависший свод. Первые мгновения — страшная, захватывающая дыхание пустота кругом. Ему становится страшно и жутко. В этой тьме кажется, что он повис среди бесконечности, один, без опоры внизу, вверху и по сторонам. Вот-вот сорвётся, — но это только мгновение. Скоро тьма начинает рассеиваться… Сначала перед глазами плавают во мраке какие-то светлые пятна, сверкают огненные спирали, разрываясь в медлительно исчезающие золотые круги, рассыпаясь тысячами искр. Пятна делаются ярче, играют всеми цветами радуги; спирали ослепительно горят и быстрее вращаются в чёрном, вовсе не озаряемом ими мраке. Одни сливаются с другими, уносятся в бесконечную высь и мерещатся оттуда чудными миражами. Пятна принимают форму каких-то обликов; сквозные крылья бесшумно скользят по воздуху, и за крыльями мерещатся светлые оттенки каких-то одежд. Из-под брони чёрного камня освобождаются не выносящие света его лампады духи, собираются вокруг него, наклоняются над лицом старика и неотступно смотрят в его широко-раскрытые глаза. Кругом начинается какой-то шелест…
Он слышит дыхание скал, как будто воздух струится в невидимые скважины. Вон, донеслась певучая жалоба ручья, запертого в горе. Вот — не то песня, не то музыка. Два-три гармоничных звука играют один с другим как бабочки в поле весною, и к их чудесным сочетаниям чутко прислушивается ухо старика… Так проходят часы!.. Так проходят иногда целые ночи, когда, забытый другими, он остаётся здесь — один в целом громадном руднике. Один лицом к лицу со своими видениями и призрачными отзвучиями какого-то иного, далёкого-далёкого мира!
Сегодня ему не до того.
Завтра суббота, нужно наломать руды и свозить её, вместе с прежнею, на тачке в главную штольню. Там штейгер примет и запишет её. Вечером выдадут старику деньги, которые он целиком отнесёт старухе, живущей наверху — в деревне. Старуха его кормит, обшивает, покупает Ивану обувь, заботится о нём. Говорят, что она сестра ему. Какая сестра? Они росли врозь, он — с матерью, в том старом забытом руднике, она — в чужой семье с чужими людьми. Он и с нею не говорит никогда ни слова. Придёт, молча положит на стол свой недельный заработок, сядет в угол и уронит голову на руки, да так и просидит. Позовёт она его есть — встанет, нет — до утра «камень камнем». Когда старик оставался внизу, сестра не беспокоилась о нём. Она знала, что у него с собою коврига хлеба, горсть соли, а воды в штольне и шахтах — хоть утопись в ней. В углу его чёрной могилы, где как крот в земле рылся он с утра до ночи, стояла жестянка с керосином. Потухнет лампада — сейчас же он зажжёт её опять.
Иван наклонился, отыскал своё кайло, высмотрел горбину выступившей вперёд руды и давай её отбивать со всех сторон. В течение тысячелетий слежавшаяся масса, пропуская в себя железо, кололась как камень. Медленно, тихо работал Иван, не по силам было бы иначе; ему и место такое отвели, где порода была мягкая. Комья желтоватой массы падали вниз, изредка свет лампочки дробился в золотистых пылинках меди, проступавших сквозь смешанную с ними пустую породу. Часа два работал старик, когда кайло выпало из его ослабевших рук. Он сел на землю, взял из угла большую ковригу хлеба, густо насыпал на неё крупной соли и принялся жевать мякиш остатками когда-то крепких зубов.
В одном из углов валялась брошенная пока ручная тачка, лёгкая, приспособленная к его слабым силам. Старик, отдохнув, насыпал её рудою и опять пополз по жиле, соединявшей его ячейку с большою штольней, толкая перед собою тачку. Там, в штольне, работала масса народу, и их-то лампочки распространяли это жёлтое сияние. Несколько раз старик падал грудью на землю и лежал так минуты две, собирался с силами, потом приподымался опять и, двигаясь на коленях, толкал перед собою свой груз. Жёлтая точка впереди росла и росла. Вот она уже пятном кажется. Вот на этом пятне очертился резко силуэт рабочего. Ещё несколько минут, и старик вытолкнул перед собою тачку да тут же и упал.
— Эге!.. Что же это ты сел-то? — обратился к нему молодой рабочий, окончивший свой урок.
Старик приподнялся, воззрился на него и опять сгорбился.
— Куда тебе, старина ты слабая… Погоди, я помогу.
И он было взялся за тачку.
Но Иван вдруг схватился за неё и закачал недовольно головою.
— Чего ты, Афанасий, — вступились соседи. — Разве его обычая не знаешь? Он наперёд себя никого к себе не пустит, у него там во какие большие тыщи складены. Он у нас богатый, за свой век гору золота накопал.
И рабочие добродушно смеялись, похлопывая старика по плечам заскорузлыми сильными руками.
— Ты вот что, Иван, ступай вперёд, а он за тобою, — успокаивали они рудокопа.
Иван снял кожаную шапчонку и вместо ответа принялся отвешивать поклоны во все стороны, точно показывая товарищам свой голый череп.
— Ну, ну, довольно… Видим усердие твоё… — смеялись они. — Ступай, ступай. Совсем младенец…
— Обмолчался! — заметил кто-то.
— Христа ради юродивый! Господи! Что это?..
Все повскакали с мест.
Вдали точно вся громадная гора эта разом вздохнула своею каменною грудью… Один звук, поглотивший все остальные… Оглушило им…
Громадная струя воздуха с силою пронеслась по штольням, затушив почти все лампочки. Где-то послышались отчаянные крики. Крики росли и росли, слились в один полный ужаса призыв… Спешно рабочие зажигали огоньки и бросались туда — на эту отчаянную мольбу. Луч сознания мелькнул в глазах старика, и он на своих слабых ногах двинулся туда же.
IV
Неподвижно стояла безмолвная толпа перед выходом из штольни.
Издали, из боковых жил сбегались сюда десятки новых лиц… Огоньки их мелькали всё ближе и ближе.
— Что это… Господи!.. — шептали обезумевшие рудокопы, глядя туда, где ещё недавно поднимался кверху сквозной колодезь шахты.
Свод штольни здесь был выбит в цельной скале и только потому выдержал и устоял под могучим напором обмякших и сдвинувшихся с места горных пород. Вытесненная ими вода, подступая к ногам рабочих, разлилась дальше. В ней отсвечивались тусклые лампочки, широкою полосою ложилось пламя высоко поднятого вверх штейгером смоляного факела, дым от которого клубился в высоте над чёрным сводом.
— Пропали… Пропали головушки наши! — зарыдал кто-то.
Старик протискался вперёд. Ни ему, ни другим некогда было обращать внимания на то, что вода уже подступила к щиколотке. Прямо перед толпою лежала и с каждым мигом всё больше и больше расползалась какая-то безобразная масса, в которой смешивались и камни рухнувшей шахты, и брёвна лестниц, и мякоть прорытой ручьями горной породы… Вон бадья в ней опрокинута — её сорвало с толстой цепи и снесло вниз.
Штейгер поднёс факел ближе к какой-то круглой массе. Яркое пламя выхватило из мрака едва-едва выдававшуюся в чёрной земле голову рабочего с неестественно широко раскрывшимися глазами, окостенелый взгляд которых был устремлён теперь прямо на огонь. Страшно было видеть эти вовсе не моргавшие ресницы, эти оскаленные белые зубы, эту рассечённую чем-то губу и глубокую рану в виске, сквозь которую проступил мозг, смешанный с кровью. Ещё ниже, далеко ниже головы, из земли торчала чья-то неподвижная рука: пальцы были раскрыты, кисть отогнулась… А вот ноги засыпанных землёю рабочих… И точно также ни один не шевельнётся.
До сих пор толпа не видела их, но когда штейгер осветил своим факелом эту картину разрушения, людей точно отбросило назад.
Штейгер оглянулся на них; бледные лица, полные ужаса, выступили перед ним из мрака. Люди отступали от факела, точно и он был страшен в эту минуту… Один только, держась рукою за стену, издали наклонился вперёд и рассматривает, не отступая, выдвинувшуюся из-под земли мёртвую голову. Что он хочет разглядеть в ней? Ясно только одно, что у него нет сил отвести от неё своего испуганного взгляда. Другой подобрался, протянул вперёд кайло, дотронулся до чего-то и назад поскорее отнял руку.
— Хлеб-от! Хлеб! — бессмысленно повторяет он.
Штейгер смотрит по указываемому им направлению… Там из-под земли вытянулась другая рука. В ней кусок хлеба, посыпанного крупною солью. Рука конвульсивно сжала хлеб и не выпускает. Кому принадлежит эта рука, тот весь засыпан землёй, — только она осталась на виду, протянутая вперёд.
Сзади набегали новые рабочие. Каждый продвигался вперёд и, увидев обвалившуюся шахту, молча, с перекошенным лицом, отступал назад. Один даже ладонью глаза заслонил, чтобы не видеть этого ужаса. Несколько рудокопов прислонились в стене лицом и стоят так, словно силы у них нет отодвинуть назад головы. Вот молодой парень, весь бледный, схватился руками за другого да и закаменел, а тот, другой, бессмысленно, безумно чертит что-то пальцем по влажной стене чёрной скалы.
— Живых нет ли? — словно про себя шепчет штейгер, и, точно в ответ на это, неизвестно чей, только из-под обвала доносится болезненно замирающий стон.
Штейгер подошёл ближе, — стон не повторился более.
— Ребята, рыть надо!.. Эй, Орефьев, Смирнов… Что вы, очнитесь, братцы… Это ещё хуже так-то. Рой!
И он, схватив одного за руку, подвёл его к массе обвала и сам вместе с ним принялся; но не успели они ещё коснуться земли, как новый глухой шорох послышался сверху, и, выпертая новою массой обвалившейся земли, нижняя двинулась вязкою мокрою слякотью в штольни. Едва успел отскочить назад штейгер…
Теперь ему всего этого было совершенно достаточно, чтобы оценить несчастье.
Очевидно, вход завалило глубоко. Сверху не могли им подать помощи.
Дышать можно было. Даже воздух с большею, чем прежде, силою струился по штольне. Очевидно, что сообщение с поверхностью земли ещё не было прервано.
Нужно воспользоваться этим. Через несколько часов весь рудник рухнет, не выдержав напора в одном месте сдвинувшихся горных пород.
— Ко мне, братцы, сюда, живо!
Люди обступили его отовсюду.
— Кому жизнь дорога, ко мне, одно спасение осталось — старая штольня вверху. Там шахта ещё цела, может быть. Да, воздух так шибко идёт, что иначе и быть не может. Сберите из боковых ходов, кто ещё не слышал этого, и сходитесь сюда.
Несколько человек, менее других растерявшиеся, бросились по штольне в боковые жилы.
V
И четверти часа не прошло, как все уцелевшие были уже здесь.
Штейгер приказал захватить смоляные факелы, хранившиеся в сухом месте под верхним сводом. Сочли оставшихся; оказалось, что не хватало семерых.
Этих, видно, уже никогда не увидят товарищи. Их завалило в самой шахте!
— Ко мне, ребята, меня слушать! — решительным тоном обратился к рудокопам старший. — Теперь, коли мы ещё между собой свару заведём, — тут нам конец. Сдаётся мне, что по старой верхней штольне дойдём мы до шахты. Если она обвалилась внизу, — может, там, вверху, уцелела. Ты бы, Иван, опёрся на кого-нибудь. Братцы, старику помочь надо! Не бросать же его здесь. Терентий, ты всех сильнее, помоги-ка ему. Тебя за это Бог не оставит! Ну, теперь за мною, братцы, благословясь!