Расчесали милой косы длинные, надели веночек из ярких полевых цветов, да и
закопали живехонькой посреди поля чистого вместе с коровой, козой и овцой. Были
положены рядом с девушкой в ритуальную яму, как встарь делали, и миска с сыром, и
пшенички горсть, и стрела – перунов знак.
Отныне родной стала переселенцам эта сторонушка. Теперь и к главному действию
можно было приступить – богам положенную честь отдать: отправить в мир Прави –
туда, где живут лишь боги и души самых лучших и храбрейших из их предков – своих
посланников.
На рассвете вышел волхв из лесу и бросил посередь лесного поселка руны древние.
По рунам выпало Добромиле к богам идти. А вот с парнем не заладилось: выпал
жребий на двух парубков. Оба были достойны этой чести. Один из них был Ком, другой
его ватажник одиннадцатилетний Щука. Разгорелся спор между поселянами кому из
парней на костер идти, но волхв снова жребий бросил и выпала руна Истока, значит
Щуке и честь, потому как был он из семьи удачливого рыбака. О том все знали.
- Но мой Ком первым рыбы наловил, ему водяной честь оказал! – не согласился с
таким решением отец Кома, Горбыша.
Ставр строго взглянул на спорщика:
14
- Если бы руна на Кома указала, быть бы ей тогда Опорой. Он у тебя пока один-то сын.
Селяне засмеялись, послышались колкие насмешки: у Горбыши было четыре
маленькие дочки-погодки и только один старший сын – Ком.
-Э-эх!
Досадливо махнул рукой Горбыша: с людьми не поспоришь. А как славно-то было бы.
Навеки запомнил бы род его сына-заступника. Честь и хвала через то и ему, отцу бы,
перепала.
Жертва богам дело особое. Здесь в один день не управишься. Нареченная пара была
скрыта в шалаше, поставленном в особом месте, неподалеку от селища на склоне
холма. Там лежал священный конь-камень – огромный валун, выступающий из земли.
Никому нельзя было видеться с избранными, ведь теперь они находились уже между
двух миров – Нави и Яви. Целую неделю Щука и Добромила постились, готовились к
празднику.
Наконец назначенный день пришел. Утро задалось солнечным, с легкой прохладцей
от прошедшей ночью грозы с ливнем – доброго знака перумова. Туман тонким рваным
рядном укрыл озеро, клубился над речкой.
Птицы возносили песенные почести лету. В утренней тишине разносились их
переливчатые трели, радостно встречавшие начало нового дня.
На рассвете вывел волхв заложных жениха и невесту к речке, чтобы вымылись они
перед священным таинством, смыли с себя последние земные тяготы и невзгоды, чтобы
унесла вода все привязанности и думы о бренном.
Мать-большуха, исполняя роль жрицы, обрядила молодых в белоснежные
тонкопрядные сорочки с особой родовой вышивкой. Обула в новые лапоточки,
украсила родовыми обережными знаками, чтобы в божественных чертогах сразу
узнали какого они роду-племени.
Славичи пришли к шалашу с песнями, усадили унота с девицей на лучших
разряженных по такому случаю коней и повезли на крутой холм, где уж и кострище
приготовили. У сложенных для к него бревен лежали: стреноженный конь, огромный
дикий бык-тур, которого охотники еще вчера в лесу добыли, черный петух, кошка и
собака.
Неподалеку от жертвенного костра стоял свежесрубленный храм. Здесь будет жить и
молиться древним богам их волхв. Огромные дубы сплотились вокруг нового храма,
15
под их сенью скрывались древние кумиры Рода, Сварога, Даждьбога, Перуна, Макоши и
Велеса, привезенные из оставленной родины.
Светлые бревенчатые стены храма были покрыты искусной резьбой и раскрашены
яркими красками. Высокий тын вокруг главного капища украшен рогатыми турьими
черепами и черепами священных лошадей. Никому понапрасну нельзя входить за
ворота этого храма, только в особых случаях, на праздники или когда нужно совершить
особое жертвоприношение при молитве о больных или в помощь воину, охотнику,
рыбаку или хлеборобу, разрешалось нарушить покой родового святилища.
Вышел к поселянам волхв. Был он стар и мудр. Многое мог старец: с богами говорить,
ветер утихомирить, дождь призвать, болезнь смертную от нужного роду человека
отвести. Много лет верой и правдой служил он своему народу, много раз спасали его
мудрые советы Славичей. И сейчас он знал то, о чем еще не догадывались его родичи:
в последние разы он совершает свою работу. Скоро и его тело сгорит в ярком пламени.
Знал волхв, что близиться его последний час – посланники Рода уже не раз приходили к
нему во сне, звали в мир предков.
Стоял волхв на холме и смотрел, как завели люди древнюю игру-ритуал: встали
попарно в длинный строй, символизирующий ствол мирового дерева, и стали
поочередно проходить через него, словно рождались на новом месте, выходя из
ствола-чрева на свет божий. Прошедшие сквозь строй пары, снова становились позади
всех, чтобы вновь родиться уже в мире предков. Так и вилась река жизни – из одной
ипостаси в другую. Из мира живых в мир мертвых и снова в мир живых. Как природа
рождается весной и умирает осенью, так и жизнь человеческая перетекает, переходит
из одного состояния в другое.
Последней из символического чрева вышла заложная пара и повели ее к высокому
кострищу. Не смотрели они уж по сторонам. Туманны были их взгляды, руки-ноги вялы,
головы опущены – их глаза уже глядели в другой мир, только тела еще и оставались на
бренной земле. Ничего не видели и не чувствовали они перед физической смертью и не
было в том никакой посторонней помощи: не пили они ни зелья-дегеля, не дышали они
и дымом ядовитым – то дела неправедные, для слабовольных придуманные. Чистые же
и твердые духом могли еще при жизни отрешиться и впасть в особое состояние, при
котором не чувствовали ни страха, ни душевного беспокойства.
Взошли посвященные на высокий костер и под заклинания волхва помчались их души
к предкам, чтобы навсегда стать посредниками между живыми и ушедшими.
16
А селяне расположились на крутом склоне холма, разложили принесенные яства для
жертвенного пира, разожгли особую краду1 и стали ждать: выйдет ли из лесу олениха со
своей дочерью? Выйдет – приняли боги их жертвы, осветили своим присутствием новое
поселение. Не выйдет – последует второй круг жертвоприношений.
Но видно угодили они богам, хороших чистых людей послали они в небесные
чертоги: вышла на поляну у холма олениха со своей дочерью и стояла покорно, пока
охотники не закололи их для пира.2
После братчины начался особый танец-ритуал.
Вышли в круг два воина: славный Борич и не менее храбрый Бранник.
- До первой крови! – крикнул кто-то из зрителей.
- Тому и быть – согласились оба воина.
И начался бой-пляска. Пошел по кругу широкоплечий Бранник, запустил в волосы
могучие руки, встряхнул кудрями русыми, совершая древний воинский обряд. Вторил
ему и Борич – верткий и сухопарый, но обладающий силушкой немерянной. Он, схватив
себя за бороду, притоптывал и покрикивал, призывая духов-свидетелей.
После этого действа оба впали в особый боевой транс – уже ничто не могло им
помешать выполнить намеченное. Отступили на задний план и крики, и смех
сородичей. Один только соперник и приковывал их внимание, одному только богу
покровителю воинов – Перуну и подчинялись они. Вышли воины из привычного
общечеловеческого пространства, перебрались в иной пласт бытия, где и время-то
текло иначе, и чувства были другими. Обманчиво расслабленное тело воина-танцора
реагировало теперь не то, что на действие соперника – оно улавливало малейшее
дуновение ветерка.
Тут и музыканты подоспели. А какой же ритуальный поединок без музыки?! Без нее
только злость из человека и прет, а с музыкой – разудалое действо, которое она и
поддержит, и остановит вовремя.
Полился древний напев по-над кронами вековых деревьев, над поляной, полетел над
склонами кургана, никогда прежде людей не видавших.
Низкие, мужественные звуки гуслей и бубнов будили в душах людей нечто затаенное,
доставшееся от предков, устойчиво неизживаемое, сильное.
1 Крада – жертвенный костер.
2 Добровольный выход оленя к ритуальному пиршеству существовал на самом деле и был не раз описан свидетелями
вплоть до 16 века.
17
Им вторили высокие, дребезжащие звуки жалеек и рожков, взрывали в сердце
неведомую отвагу и, раздражая, дразнили, подталкивая нетерпеливо выплеснуть все,
что накопилось, что не давало покоя по ночам, все, что будоражило и заставляло
хрипеть сердце от тоски неминучей.
И воины не остались равнодушными, столкнулись грудью, пробуя силу соперника,
повернулись на месте, еще не давая воли кулакам. Потом расступились и начался
поединок.
Бились воины, словно неслись в залихватской пляске, с подскоками и присядками.
Выбрасывая ноги и взмахивая руками, только в этом танце за, казалось бы, простыми и
неопасными движениями была скрытая неведомая врагам силушка, смертельная и
непонятная.
Недолго оставались на своих местах и остальные мужчины, вот уже налились их лица
краской, отяжелели кулаки, сжались, так не терпелось и им вступить в схватку.
А музыканты это почувствовали, и вмиг изменился ритм наигрыша. Теперь слышался в
музыке и простор степей, и шум листвы в древних священных дубравах, и тяжелая
поступь вражеской армии, и визгливые выкрики их командиров.
Первыми не выдержали мужи недетные. Загорелись их глаза удалью молодецкой,
вышли они на поле, встали стенка на стенку и пошла потеха. Бились, словно в пляске
неслись, только и слышалось покрякивание да похрустывание.
За парнями не сдержались и старшие. Встали в строй и словно преобразились в один
миг. Теперь не было среди них ни пахарей, ни охотников – все были воями. Да такими
что не уставали от боя их руки, не подгибались от усталости ноги – сама земля отдавала
им свою силу от того и назывался тот бой рукопашным – сила в руки от родных земель-
пашен переходила. Не возможно было такого воина одолеть в одиночку – потому и шли
вороги на их исконные земли тьмой немерянной. Подавляли славян не единоличной
силой, а числом.
А музыка все не умолкала, объединившись в одну мощную волну, она топила в себе
все чувства, кроме неустрашимой народной мощи. Раскачав собой память, в которой до
этой поры таились и боль расставания с родными могилами, и отчаянная отвага долгого
пути, и надежда, и вера в лучшую жизнь на новом месте, теперь выплескивала все это в
разудалом бое-игрище. И где-то в глубине задохнувшихся сердец давно зрел и искал
выхода отзыв, который не мог дольше оставаться в душах этих людей. И музыка широко
распахнула их души, бой дал способ снять невероятное напряжение.
18
И мужи, подчиняясь музыкальному ритму, который сначала ждал их отклика, потом
требовал, все сильнее, все напористей и нетерпеливей накатывая неудержимой
волной, ответили разудалым всплеском своих сердец.
В последний черед вышли на поле старчины, котором было уже под век3. Вышли
степенно, не торопясь, как молодые парубки-петушки, не хорохорясь, как их отцы и
старшие братья. Стали плечом к плечу со своими потомками и взмахнули руками –
словно косой прошлись. Древняя магия крылась в том движении: не прикасаясь, почти
лениво, раскидывали они соперников. Такого умения только опытные, настоящие вои-
витязи и могли достичь.
А что же женщины?
Не остались и они равнодушными: ведь с древнейших времен иные из жен
сопровождали мужей на поле брани. Помогали мужам своей неведомой женской
магией.
И сейчас глубоко дышали матери, жены, сестры, следя за боем. Сжимались их
пальцы на воротах сорочек. Глаза смотрели на бьющихся, но словно видели они не то
что происходило сейчас перед ними, а зрилось им сквозь тьму времен и вставали перед
ними предки, в боях погибшие, слышались отголоски былых сражений. И лилась,
лилась их премудрость древняя, женская сила отчаянной любовью и верой
поддерживающая и охраняющая ненаглядных.
В том и был секрет родовой силы и непобедимости: не было в ней чужих и лишних,
все были своими – родными и близкими. И действо это не было только делом воинов,
но являлось сакральным выражением всего родового единения, его воли и правды
РОДа (сородичей), РОДа Небесного(предков) и РОДа – Всевышнего Бога.
Но вдруг остановилась, замерла музыка. И тут же, подчиняясь ей, распалось и
воинство. Натужно вздыхая, оглядывались недавние противники в поисках виновника,
неуберегшегося от рокового кровавого удара, встряхивали густыми кудрями, прогоняя
остатки наваждения. Послышались смешки, улыбки озарили суровые лица. Крепко
жали мужчины друг другу руки в знак мира и согласия, потому как нечего им было
делить, не бывало в роду неразрешенных свар и затаенных обид.
Но женщины еще не пришли в себя. Поднялась со своего места большуха, раскинула
широко руки-крылья и поплыла на круг, словно лебедушка.
Высокая, дородная, могучая, подстать мужу. Она могла одним движением бровей
осадить не в меру разгулявшихся паробков, да и мужатым спуску не давала. Но сейчас в
3 Век в древности обозначал сто лет.
19
ней вдруг проступила и девичья грациозность, и легкая невесомая поступь, словно и не
было за ее плечами долгих лет и тяжкого труда. Невероятная внутренняя красота вдруг
озарила ее лицо, сделав неописуемо красивой – женщиной-богиней, берегиней,
хранительницей очага, озаряющей мир светом духовности, доброты и любви, высшим
одухотворенным началом самой жизни.
Выйдя в круг, она вдруг заголосила, застонала, высоким грудным голосом, словно
раненая важенка, а в глазах плескалась, раздавалась вширь и ввысь мука смертная,
тоска беспредельная:
- Вы сыграйте разливного, для сердечка ретивого!
Музыканты молчали, давая большухе выкричаться в долгой, тягучей как кручинушка
запевке. Но когда она замолчала, грохнули во всю мощь, стремительный и жаркий
проигрыш, словно отвечая на ее сердечную боль. А большуха запрокинув голову, как
будто слова певчего страдания теснясь и толкаясь, рвались из глубин ее охрипшей от
боли души, пропела следующие строки:
- Прощай, лес, прощай орешник, прощай птица-пересмешник! Занесла меня Недоля
на чужое страдать поле!
И снова музыка поглотила, растворила в себе женское горе и печаль,
выплеснувшуюся протяжным криком-плачем.
И неслась, разливалась широким половодьем та песня-страдание вперемежку с
лихой музыкой над лесом и рекой, над неведомой, необжитой еще сторонушкой.
Глава 3
Ставр сидел под навесом и сосредоточенно точил лезвие топора.
- Пань, а Пань, – позвал он жену, – собери-ка мне к утру чего-нето в котомку. В бор
схожу, погляжу на лес.
- Чегой-то в такую пору отправиться решил? – спросила удивленно большуха,
выглянув из-за печи, сложенной тут же под навесом. – Не время еще строевой-то лес
метить, туда и опосля сходить успеется. И другой работы вон, почитай, делать не
переделать-то.
20
- Вот и нечего мне людей от дела отрывать. С пожней4 покончили, слава Перуну,
дождей мало было, землянки сообща выкопали, хоромы для богов возвели, а с утра и
за раскорчевку поля мужики возьмутся. Я уж распорядился.
- Люди на работу, а ты в лес? – еще больше удивилась большуха.
Не бывало такого прежде, чтобы ее муж от работы бегал.
Ставр сурово взглянул на жену из-под кустистых бровей, и она примолкла: знать была
у большака причина в лес одному отправиться.