И все-таки Виталик сделал первый шаг, не она!
Лера ни за что не позвала бы его первой. Лучше перетерпеть, перестрадать, все в себе пережить, но не унизиться. Нет никогда!
Впрочем, что там думать да гадать? Завтра, нет, уже сегодня они встретятся, и Лера заранее на все согласна. Она хочет его видеть, хочет опять переехать к нему и постарается быть помягче, поласковее и с ним и со свекровью.
Весь день Лера поглядывала на часы. Стрелки двигались невероятно медленно, словно нарочно…
Она сидела за машиной, притачивая рукава к пальто.
Волосы тщательно взбиты, на лоб начесана густая челка. Белая вставочка, синий костюмчик. Жаль, немного узок в плечах, работать не очень удобно.
Но руки двигались привычно легко. Изредка Лера ловила ободряющий взгляд Маши или Нюры. Валя, проходя мимо, поправила ее прическу.
Виталик стоял возле проходной, поглядывая на идущих мимо работниц. Редкие снежинки — зима в тот год была ранней — падали на его плечи, на коричневую меховую шапку-ушанку.
Лера остановилась в дверях проходной. Вот он, Виталик… Красив, ничего не скажешь, глаза синие, и шапка-ушанка ему идет.
Подошла к нему. Он обернулся, вынул руки из карманов пальто.
— Вот хорошо, а то я думал, ты позабыла…
— Как видишь, помню…
Они перешли на другую сторону. Она споткнулась, и Виталик взял ее под руку Она с радостью ощутила тепло его руки. Интересно, заметил ли он, что у нее другая прическа? Она расстегнула воротник, чтобы открыть белую вставку. Белый цвет ей к лицу, он это всегда говорил.
— Разговор у меня короткий, — сказал Виталик. Улыбнулся, блеснули ровные зубы.
Лера кивнула. Сперва надо молчать, выслушать все, что он скажет, хотя так хотелось бы от всей души признаться, сказать просто: «Как же я по тебе соскучилась…»
Виталик высвободил руку, вынул пачку сигарет из кармана, закурил.
— Вот что, Лера, сколько же так будет?
Она вопросительно взглянула на него.
— Нам надо развестись, — сказал Виталик. — Надеюсь, и ты согласна?
Ей почудилось, что она ослышалась. Не может такого быть! Это он не ей сказал, совсем не ей…
— Конечно, я пока не собираюсь жениться, но всю жизнь не проживу один, — продолжал Виталик. — И ты, наверно, тоже, надо полагать, не задержишься, выйдешь замуж. Правда?
— Да, конечно, — ответила Лера.
С удивлением поняла: голос ее звучит спокойно, совершенно спокойно.
Он неподдельно обрадовался. Должно быть, не ожидал, что она окажется сговорчивой.
— Вот и чудесно. Значит, я подам на развод…
— Хорошо, — сказала Лера.
— Это все будет скоро. Впрочем, я сразу же дам тебе знать…
Лера застегнула воротник пальто.
— Ладно. Ну, привет.
— Привет, — сказал он и протянул ей руку.
Она заставила себя пожать его руку. Потом повернулась, быстро зашагала обратно.
Она шла, не разбирая дороги. Улицы, переулки, какой-то парк, весь заснеженный, с толстыми от снега деревьями. По мостовой, покачиваясь, едет троллейбус. Смешной троллейбус, похож на слона. Этакий голубой слон. А окошки в нем уже замерзли. А что, если сесть в троллейбус, поехать куда-нибудь, куда повезет, до конца… Лера вошла в троллейбус.
— Следующая — «Драматический театр», — сказал водитель в микрофон.
Драматический театр… Там они познакомились. Он сам подошел, синяя рубашка и глаза синие. Сразу же стал ее на «ты» звать.
На ком он женится? Будет ли новая жена ладить с его матерью? Будет, как же не будет! Не все же такие колючие, как она.
Маша говорит: «Ну и характерец же у тебя!»
Но ведь всяких любят! У другой характер куда хуже, чем у нее, Леры, а муж ей пятки лижет и во всем подчиняется…
— Конечная остановка… — сказал водитель.
Лера вышла из троллейбуса. Окраина города. Она еще ни разу не была здесь. Уже упали ранние зимние сумерки, снег казался голубоватым, очень твердым на глаз, словно сахар. В такую погоду хорошо дома. Когда теплый, уютный дом и кругом добрые лица, а за окном пусть мороз, метель, ветер…
Надо идти домой. Домой? Да, к себе, в общежитие.
Дома была одна только Валя. Сидела на своей кровати, читала какое-то письмо. Мгновенно вскочила с кровати.
— Лера, ну, как? Все хорошо?
— Да, — ответила Лера. — Порядок.
— Прощения просил?
Лера кивнула, медленно сняла с себя пальто, отряхнула снежинки, повесила пальто на вешалку возле двери.
Валя сунула письмо обратно в конверт.
— Не врешь, честное слово?
— С чего это я врать буду?
— А вставочка понравилась?
— Понравилась.
— Я же говорила, она тебе очень идет.
— Мне все идет, — сказала Лера.
Что-то в ее голосе насторожило Валю. Она пристально посмотрела на. Перу.
— Лера, скажи правду, все хорошо?
— Все хорошо, — с досадой ответила Лера.
— А почему глаза у тебя такие?
— Какие?
— Не знаю. Странные, не такие, как всегда.
— Это тебе кажется, — сухо сказала Лера. Сняла вставочку, аккуратно свернула и отдала Вале. — Спасибо, очень красивая вставочка. — Потом села на свою кровать, опустила голову. — Ты что, читала письмо?
— Да. Из Москвы.
— Это тот, кто тебе всегда пишет?
— Да.
— Тебе везет…
Валя недовольно нахмурила брови. Однако ничего не ответила. Прислушалась к шагам в коридоре. Подбежала к дверям.
— Ксения Герасимовна, вот хорошо!
— Лера пришла? — спросила Ксения Герасимовна.
— Пришла… По-моему, не в себе, — прошептала Валя.
Ксения Герасимовна взяла ее за руку.
— Знаешь что? Пойди, Валя, погуляй немного…
Закрыла за Валей дверь, подошла к Лере. Села рядом на кровать.
— Что, дочка? Плохо тебе?
Лера кивнула.
— Молчи, не говори ничего, не надо. Положи голову ко мне на плечо, вот сюда, и молчи. И я помолчу. Давай вместе посидим, помолчим, подумаем…
Лера прижалась к теплому плечу. Закрыла глаза.
— Не уходите, — сказала.
— Никуда я не уйду, — сказала Ксения Герасимовна, — я все время с тобой буду.
ЕЩЕ РАЗ ДИМА
Через два дня начинаются весенние каникулы, — сказал отец Диме. — Надо будет нам с тобой обдумать, как бы тебе поинтереснее и получше отдохнуть…
— Последние мои каникулы, — сказал Дима.
— Почему последние? Разве у студентов не бывает весной каникул?
— Кажется, нет. Впрочем, еще неизвестно, стану ли я студентом! Вдруг не поступлю?
— Поступишь! Я до министра дойду…
Дима решительно оборвал отца.
— Ни за что! Даже и не думай никого ни о чем просить…
— Ну, хорошо, хорошо, только не кипятись. А в «Березку» хотел бы поехать?
— В пансионат?
— Да. Я могу достать две путевки на десять дней, тебе и мне.
Дима ничего не ответил.
— Так как же, Дима? Согласен? Там такие места, ты себе даже представить не можешь, необыкновенно красивые!
— Я поеду в Челябинск.
— В какой Челябинск? — удивился отец.
— Есть такой город на Урале.
— А, понимаю. К Вале поедешь?
— Да, к ней.
— Понимаю, — повторил отец.
— Я скучаю по ней, — сказал Дима. — И она скучает. И я у тебя денег не возьму, ни одной копейки. У меня есть свои.
Отец натянуто улыбнулся:
— Свои? Откуда же?
— Я не говорил ни тебе, ни маме. Это был мой секрет. Я после школы разносил «Вечерку». Устроился в нашем почтовом отделении. За два месяца целых восемьдесят рэ тридцать одну копейку заработал.
— Даже тридцать одну копейку.
— Я не говорил тебе и маме.
— Ты что же, боялся нас?
— Нет, не боялся, но вы, наверное, стали бы волноваться, что я переутомляюсь, и зачем мне все это, и времени для уроков не хватит…
— А ты хитрый, сын, — удивленно заметил отец. — Я ведь ни о чем не догадывался.
— Это было совсем нетрудно. От полседьмого до полдевятого разнесу «Вечерку», и все, свободен до завтра.
— А мы думали, что по вечерам на каток ходишь…
Должно быть, против воли голос, отца звучал грустно.
— Пойми, я хотел заработать, чтобы у меня были свои деньги.
— Неужели я бы отказал тебе?
— Конечно, не отказал бы, я знаю, но зачем просить у тебя, когда можно заработать самому? — Дима прижался щекой к щеке отца. — Не сердись, папа. Я завтра еду. У меня уже билет в кармане.
— А где же ты жить будешь?
— У Валиной мамы.
— У нее же нет мамы.
— Ну, у приемной мамы. Валя с ней помирилась. Валя пишет, что мама с радостью примет меня.
Отец помедлил, прежде чем ответить.
— Помнишь, мы с тобой вместе ездили о Литву?
— Помню.
— А как по горам бродили?
— Еще бы!
— И теперь мы бы с тобой хорошо отдохнули о «Березке». Тебе надо хорошенько набраться сил, самая трудная четверть осталась.
— Я решил. Все равно, что бы ты ни говорил, папа… Только не сердись, прошу тебя, я же решил, понимаешь?
Поезд уходил в семь пятнадцать вечера.
— Как только приедешь, сразу же позвони, — сказал отец.
— Или в крайнем случае дай телеграмму, — попросила мама.
— Ничего со мной не случится, — пообещал Дима, — не бойтесь!
— А я не боюсь, — возразил отец.
Мама улыбнулась.
— В первый раз уезжаешь от нас совсем один…
— Мама, мне уже скоро восемнадцать.
— Не так уж скоро…
— Если бы ты мог звонить хотя бы два раза в неделю, — сказал отец.
— Перестань, Гриша, — обернулась к нему мама. — Ты хочешь заставить его с утра бежать на переговорный пункт и сидеть там по нескольку часов, ожидая, пока дадут Москву?..
— Хорошо, хорошо, — с необычной покорностью согласился отец. — Пусть будет по-вашему.
Почему-то в этот миг оба, отец и мать, показались Диме похожими друг на друга. И — словно увидел впервые — постаревшими. Да, как ни горько сознавать это, оба они незаметно постарели…
Дима спрыгнул с подножки, обнял отца, на ходу поцеловал маму, мигом вскочил обратно.
— Осторожно, мальчик! — воскликнул отец.
Дима уезжает без него, один. Что ж, когда-нибудь это неминуемо должно было случиться. Он все понимает, нельзя постоянно опекать мальчика, не спуская с него глаз, нельзя, наконец, бесцеремонно вторгаться в его душу, противясь его любви. Ведь Дима любит впервые в жизни. А первая любовь, как известно, самая сильная… Как сложатся отношения Димы и Вали в дальнейшем? Вдруг вернется обратно начисто отрезвленным, разочаровавшись в своей любви? Только как же он перенесет все это, если так случится? Неровен час, сломается, не выдержит, что тогда? Или нет, не сломается, выдержит? В нем есть какое-то кроткое упрямство. Да, есть. Именно, вот такое, пусть кроткое, но неуступчивое…
Дима все еще стоял на подножке. Потом закричал:
— Папа, мама, всего хорошего!
Вскочил в вагон, замахал ладонью из-за спины проводника.
— Будь здоров, мальчик, — крикнул отец. Побежал вслед за вагоном, не спуская глаз с сына….
Геннадий Михасенко
Милый Эп
Окончание. Начало см. в № 7 за 1974 год
Рисунки Б. ЖУТОВСКОГО.
Глава одиннадцатая
До четырех часов я пахал в школе с Васькой, как и обещал ему. Выбрав из более чем пятидесяти вопросов тридцать и отредактировав их, мы позвали Нину Юрьевну и, вручив ей тетрадку, открыли наш замысел.
У Нины Юрьевны было странно жесткое, словно чем-то армированное лицо, затруднявшее артикуляцию, так что каждое слово ей приходилось прямо конструировать, напрягая не только губу, но и щеки, и лоб, и шею и принимая при этом вид человека крайне обиженного и готового заплакать. Волноваться ей было совершенно противопоказано — тогда она почти теряла дар речи. Именно поэтому Нина Юрьевна не устраивала ученикам бурных словесных головомоек, а исписывала своим тоже напряженным почерком целый листище и давала прочесть разгильдяю, разрешая после этого рвать записку или отнести родителям. Все, конечно, рвали. Но зато как она вела математику, где как раз и требовались эти немногословие, медлительность и четкость! Она прямо высекала в наших мозгах все формула!
Даже не открыв тетрадку, Нина Юрьевна спросила, где же мы были раньше — ведь экзамены близятся. Мы сказали, что успеем. Тревожно помолчав и повздыхав, она повела нас к завучу. Анна Михайловна, поразмыслив, заметила, что после такого форума мы и экзамены лучше сдадим, потому что поднимется настроение. Завуч уточнила срок. Мы ответили, что вот сегодня суббота, а в следующую субботу — уже форум. Еще подумав и полистав нашу тетрадку с вопросами, Анна Михайловна улыбнулась, и, возвращая Забору тетрадь, сказала, что раз уж нам так хочется и, главное, раз уж полдела сделано, то придется разрешить. И отпустила нас, задержав зачем-то Нину Юрьевну. Мы ликовали.
— Вот что значит подготовить вопрос! Мотай на ус! — гордо заключил комсорг. — Сунься мы с голой идеей — до свидания! А теперь — во! Дело, Эп, за тобой!
— Отец сказал, что к вечеру будет.
— Смотри. Срыв смерти подобен!
— Понял.
— Ну, до семи! Не забудь маг!
Мама была еще на работе, а папа сидел в своем кабинете, обложившись альбомами и справочниками — нелегко, видно, давалась борьба со следственной комиссией. Прежде чем я открыл рот, он протянул мне два листа с вопросами. Пятнадцать штук — на большее не хватило родительского воображения, но и этого, я думаю, родителям — по ноздри. Выразив благодарность от имени класса, я радостно похлопал отца по плечу и стал готовиться к вечеру.
У меня блеснула дерзкая мысль — явиться к Садовкиной на день рождения с Валей. Вот будет сюрпризик! Наши все четко рассчитали: пятеро девчонок, пятеро мальчишек — не чтобы там ромеоджульеттничать, а просто чтобы никто не оставался лишним, и за столом ухаживать, и танцевать, и играть — все парами, хотя, конечно, пары складывались не случайно, и лишь мне — кого бог пошлет. И вдруг я — бах! — явлюсь со своей! Ох, уж девчонки покосятся, ох, посплетничают! И пусть! Думают, что Эп — лопух, красная девица!.. Близорукие воображалы!
Но мои планы рухнули.
Валя позвонила в пять, как мы и договаривались, и сказала, что сегодня нам не встретиться: дома накопилось столько дел, что хоть не спи, потому что Света теперь в ауте. Я повздыхал, покрякал, но что делать? И мы простились до воскресенья… А нашим я и без Вали нос утру!
В половине седьмого, когда я переодевался, явился Шулин. Он был в школьном пиджаке и белой рубашке с распахнутым воротом. Свежевымытые волосы торчали и смешно облагораживали его оттопыренные уши. Ни дать ни взять — милая поросячья мордашка. Авгино выступление на собрании лучше моих рекомендаций повлияло на Ваську Забровского, он все устроил, и Садовкина пригласила Шулина персонально. Он так удивился, что это удивление до сих пор не сходило с его сияющей физиономии.
— Хочешь галстук? — спросил я.
— Галстук? Какой?
— Черный, например, к рубашке. Или цветастый — к пиджаку. Во! Примеряй, граф! Сейчас мы нарядимся будь-будь!
— А ты какой нацепишь?
— Я — бабочку!.. Вот смотри!
— У-у… — протянул Авга, примерил черный галстук и снял. — Нет, хомут есть хомут. Так свободней! — И он погладил свою голую крупную шею. — А то стиснет — буду хрипеть и холодцом давиться.
— Каким холодцом?
— Какой подадут. Люблю холодец. Мама, было, зальет целый таз, мы так навалимся — полтаза нет!
— Не настраивайся, Авга, не будет холодца. Будет торт и чай до потери пульса.
— И тортом можно подавиться.
— Обжора!.. Ну, я готов!
Мы взяли магнитофон и отправились.
Садовкина жила у школы, в одном доме с Васькой Забровским. Дом их был огромным, с загибами, с арочным входом, и покрась его в какой-нибудь радостный цвет, он бы сиял на весь квартал, но его отделали под динозавра, если только динозавры были грязно-зеленые, и ни солнце, ни весна не оживляли его.
Мы договорились собраться к семи, но я нарочно медлил, чтобы задержать торжество и чтобы привлечь к себе общее гневное внимание. Так и случилось. В коридоре на нас обрушился десятигорловый шквал. Я невозмутимо разделся, повернулся к возмущенной публике и вздернул подбородок, показывая бабочку.