— Врешь!
— Нет, не вру. На шее у него красный в синих разводах шарф. А кепку с широким козырьком аж на нос натянул…
Это звучало уже убедительно. Лера поняла: Маша не врет. Красный в синих разводах шарф появился у Виталика недавно — подарила на день рождения старшая сестра, а модную кепку с широким козырьком он сам купил у командировочного из Москвы.
Однако Лера не хотела сдаваться.
— Ну и что, что под ручку? Наверно, с сестрой шел.
Маша засмеялась:
— С сестрой? Будто я не понимаю, как с сестрой, а как с кем-то другим ходят!.. И эта девчонка вроде тебя, ей лет двадцать. Или двадцать один. Что скажешь?
— Ничего не скажу.
Лера отвернулась от Маши. Высоко подняв голову, прошла мимо. Старалась не показывать вида, что больно, в самое сердце ударили слова Маши.
«С блондинкой? Кто же это такая?»
Вчера он опять пришел поздно, сказал, что в их цехе было собрание, а она не стала допытываться. Но, очевидно, никакого собрания не было.
Она едва дождалась конца смены и поехала домой. Всю дорогу, сперва в трамвае, потом в автобусе, думала, как начать разговор с ним. Выбирала самые что ни на есть ядовитые слова. Наконец решила: «Ничего не скажу. Просто спрошу спокойно: «У тебя когда еще будет собрание?» Что он ответит? Как поглядит на меня?»
Она вбежала по лестнице, открыла своим ключом дверь. Виталик был дома, сидел с матерью на кухне.
Свекровь сказала:
— Вовремя пришла. Садись ужинать…
Лера чувствовала, свекровь не любит ее, но ради Виталика старается быть с ней ласковой. Однако ей эта ласковость не всегда удавалась. В улыбке свекрови, в каждом взгляде, устремленном на нее, Лере чудилась с трудом скрываемая неприязнь.
Внезапно Лера спросила совсем не то, что собиралась:
— А у тебя, оказывается, никакого собрания вчера не было?
Виталик поднял на нее синие глаза.
— Как не было?
— Так. Нечего врать. Тебя видели на улице с ка-кой-то белобрысой девкой под ручку.
Свекровь поморщилась:
— Лера, что за выражения?
— А вы его не защищайте, — воскликнула Лера, — вы, я знаю, во всем его покрываете!
— Не ори на маму! — сказал Виталик.
Он любил мать по-своему, привыкнув все брать, ничего не давая, и, не умея заботиться о матери, он в то же время никогда не решался обидеть ее хотя бы одним словом.
А Леру уже невозможно было остановить. Не помня себя, она кидала в лицо обоим злые слова, припоминая все обиды, о которых не забыла.
Свекровь встала из-за стола, закрыла дверь.
— Тише, соседи за стеной услышат…
— Пусть слышат, — ответила Лера. — Это вы хотите, чтобы все шито-крыто, а мне скрывать нечего я вся на виду…
Свекровь посмотрела на Виталика.
— Сколько лет живу, никогда не слыхала, чтобы на меня так кричали…
Виталик пристукнул кулаком по столу.
— Замолчи, Лера!
— Не замолчу! С кем шлялся, говори!
Она стояла перед ним — маленькая, неуступчивая, разозленная до последней степени. И свекрови стало жаль ее. Все-таки совсем еще молодая, никогда не знавшая, что такое настоящая семья, что такое ласка и доброе слово…
— Успокойся, Лера, — сказала свекровь, — зачем ты так? Погляди на себя в зеркало, на тебя же глядеть страшно!
— А на вас и подавно! — огрызнулась Лера. — Полсотни скоро, а химическую завивку под май сделала и губы мажет…
Виталик снова ударил кулаком по столу.
— Немедленно извинись перед мамой!
— А вот и не извинюсь, пока ты мне не скажешь, с кем гулял!
— С кем хотел, с тем и гулял! — ответил он и, чувствуя, что уже не в силах сдержать себя, добавил — Во всяком случае, она лучше тебя!
— Ах, так, — сказала Лера, — значит, уже лучше меня нашел? Может, и мамаша твоя помогла отыскать?
— Немедленно замолчи! — закричал он. — Если не извинишься перед мамой, ты мне не нужна больше!
— А мне ни ты, ни твоя мама не нужны! — отпарировала Лера
И не говоря больше ни слова, ринулась в комнату. Быстро кинула свои вещи в чемодан: вязаную кофточку, два платья, белье, зимние сапоги, которые купила осенью. Завязала в узел две простыни и подушку, принесенные из общежития. Вышла в коридор. Прислушалась. Виталик и мать по-прежнему оставались на кухне. Дверь была закрыта, они о чем-то тихо переговаривались. Должно быть, ругали ее, Леру, на чем свет стоит.
«Неужели не выйдет?» — подумала Лера. Он не вышел, не окликнул ее, не захотел вернуть. «Ну и не надо!» — решила Лера. Спустилась по лестнице. И уже на улице вспомнила: «А сервиз-то забыла взять, у них в серванте остался…» Ну и пускай! Не нужен ей этот сервиз. И без него обойдется! «Я не вернусь, — говорила она себе, шагая к трамвайной остановке. — Как бы ни просил, никогда не вернусь!»
Чем дальше она удалялась от дома, тем сильнее крепла уверенность: нет, не будет он просить ее вернуться, не побежит за ней!..
Вот и кончилось все, что было. Должно быть, права была Ксения Герасимовна. он ей никак не подходит, да и она ему тоже. Но перед самой собой нечего лгать: она любит его, несмотря ни на что, любит…
ДИМА
1
Издали садовые участки были все одинаковы: небольшой квадратик земли, посередине домик, маленький, в два окошка. И на всех участках по нескольку яблонь, а вдоль ограды растут акация, смородина, малина.
Димин домик был окрашен в веселый зеленый цвет. Крыша красная, на крыше петух, вырезанный из жести. Спереди к дому пристроена крохотная веранда, вернее, большое крыльцо под навесом.
— Кукольный дом, — сказала Валя.
— Почему кукольный? — удивился Дима. — Для нас троих достаточно. Тем более, папа часто в командировках, он — геолог, так что живем здесь только мама и я.
— А вообще мне у вас нравится, — сказала Валя.
— Это все папа сделал своими руками, — с гордостью произнес Дима. — И дом этот выстроил, и в саду деревья посадил, и грядки с клубникой, и огурцы, все, все…
— Стало быть, у него руки правильно вставлены.
— Как это?
— Рукастый мужик, — сказала Валя. — Есть такие люди: все умеют, за что бы ни взялись.
С веранды послышался голос Диминой матери:
— Дима, Валя, чай пить!
Его мама сидела за столом, мягкая, улыбающаяся, светлые волосы стянуты на затылке узлом.
«Симпатичная, — подумала Валя. — И, видно, добрая. Наверно, ни в чем не может своему сыночку отказать».
Но вслух ничего такого не сказала. Сидела за столом, чинно пила чай из синей в цветочек чашки, внимательно слушала Димину маму, которая рассказывала о том, что Валя уже знала: каких трудов стоил этот домик и деревья, кусты, клубника-
Дима усмехался псо себя: «Ишь, какая пай-девочка!»
— Ешьте пирог, — говорила мама. — Свеженький, Димин любимый… — Глаза мамы приветливо вглядывались в Валю.
Дима знал, сейчас начнется, как он называл, разведка боем.
Обычно у его знакомых девочек мама осторожно выпытывала: кто родители, что любит делать, куда думает пойти учиться дальше. Таким образом мама определяла характер и наклонности Диминых знакомых. Ей казалось, она отличный дипломат и тонкий политик, но на самом деле все ее ходы были достаточно прозрачны, и Дима видел, что Валя тоже поняла всё. А потому и отвечает четко, с видом первой ученицы:
— Да, я окончила школу… Нет, это не обычная школа, это школа рабочей молодежи… Где собираюсь еще учиться? Хочу поступить в техникум, на вечернее отделение. Я работаю на швейной фабрике. Работа мне нравится, я привыкла к ней… Конечно, вы правы, если любишь свое дело, оно всегда интересно. А здесь я в гостях у подруги, они живут в Калошине, по одной с вами дороге… Сколько я пробуду у них? Может быть, недели две, еще не решила…
Так говорила Валя, и Дима чувствовал, каждое ее слово по душе маме. Мама любила солидных, самостоятельных девушек. Впрочем, он считал, что Валя не может не понравиться маме, потому что она нравилась ему. Ни одна девочка еще не нравилась ему так, как Валя. Просто-напросто — Дима это уже понял — он влюбился в нее. Самым настоящим образом.
Хлопнула калитка. Залаял Каштан в будке. Это приехал отец из города. Быстрым упругим шагом подошел к веранде.
— Привет, — сказал он и первый протянул руку. — Кажется, вы Валя?
Он был худощавый, но крепкий, спортивного склада. Волосы на косой пробор, еще густые, темные, только на висках кое-где поблескивают сединой. Дима был похож на него и карими глазами с голубоватыми белками и выпуклым лбом.
— Одну минуточку, — сказал отец. — Дима, идем со мной, ты мне нужен.
Дима вышел вслед за ним. Мать и Валя остались одни.
— Еще какую-то работу придумал Диме, — сказала мать с улыбкой, таким тоном говорят обычно о милых причудах близких людей.
Дима вскоре вернулся.
— Папа кирпичи привез.
— Кирпичи? — переспросила мама. — Сколько же?
— Не беспокойся, мама, всего-навсего семь штук. — Обернулся к Вале: — Папа, когда едет из города на своем «Запорожце», всегда, если что увидит, поднимет с дороги и в багажник. Кирпичи, доски, фанеру — все равно.
— А зачем ему кирпичи? — спросила Валя.
— Мечтает о кирпичном погребе… Спит и видит…
Дима говорил об отце в таком же тоне, как и мать, слегка насмешливом, но в то же время с нежностью, которую и не пытался скрыть.
— У нас папа хозяин высшего класса.
— А ты хозяин?
— Я? Нет, куда мне, зато папа мастер на все руки. Как это ты тогда сказала: у него руки правильно вставлены? Вот у папы именно такие руки…
— А теперь чаю, полцарства за стакан чаю, — сказал отец и вбежал на веранду. Сел за стол, подвинул к себе стакан. — Я вам еще не представился, — сказал. — Григорий Михайлович.
— А я Валя, — ответила она. — Это вы уже знаете.
— Да. — Он внимательно, даже с любопытством разглядывал ее. — Это я уже знаю.
2
В середине июля к родителям Димы приехал погостить Виталий Витальевич, единственный оставшийся в живых родственник матери. Дима с детства привык его звать Витвит.
Это был старик маленького роста, сохранивший быстроту движений и походки, хотя лет ему было немало, должно быть, все семьдесят.
Когда-то он работал в оркестре одного музыкального театра, числился первой скрипкой. Это были самые лучшие годы его жизни. Он не уставал вспоминать, как дирижер по окончании спектакля пожимал ему руку, таков был обычай — благодарить всех музыкантов, а руку пожимать только лишь первой скрипке, и как сам он, Витвит, стучал смычком по пюпитру, выражая свое одобрение тому или иному исполнителю, а за ним начинали стучать все остальные, и певцы после спектакля целовались с дирижером и тоже пожимали руку первой скрипке.
Витвит любил при случае прихвастнуть, говорил, что актеры носили его на руках, ибо он обладал необыкновенным музыкальным слухом и умел бегло и точно прочитать с листа любую партитуру.
А Дима жалел его. Первая скрипка… По мнению Димы, это не что иное, как неудавшийся солист. И только. И потом он жалел Витвита еще и потому, что тот был совсем одинок. Кроме Диминой семьи, у него не было никого на всем свете. Но ведь, как ни говори, это не своя семья, не родные дети.
Однажды он провел у них на даче три недели, а когда собрался уезжать, Дима поехал вместе с ним в Москву: Витвит обещал достать билет на концерт Рихтера, в консерваторию. Жил он в коммунальной квартире на Рождественском бульваре. Они вошли в темный, заставленный сундуками и корзинами коридор, Витвит открыл ключом свою дверь, и Дима увидел небольшую, с узким окном комнату, скудно обставленную: старинный, красного дерева стол, несколько стульев, кожаный потертый диван. На диване лежала скрипка в коричневом футляре. На подоконнике — целая кипа нот.
— Вот она, моя подружка, с которой столько всего вместе пережили. — Раскрыв футляр, Витвит показал Диме свою скрипку. Вынул смычок, поцеловал его. — Мой друг, — сказал. — Самый верный, самый неподкупный…
Все это было, возможно, и трогательно, но все-таки смешно.
Однако больше всего Диму удивила четвертинка водки, стоявшая на столе, а рядом с ней лист бумаги, на котором крупными буквами было написано:
«С приездом, Виталий Витальевич! Добро пожаловать, маэстро!»
Дима удивился и обрадовался за старика. Стало быть, он не так уж одинок, кто-то ждет его, поздравляет с приездом?
Он спросил:
— От кого это?
— От меня самого, — ответил Витвит и, глядя в недоумевающие глаза Димы, безмятежно пояснил: — Я так всегда пишу себе, если уезжаю. А приеду, погляжу — вроде, кажется, и в самом деле кто-то меня ждет.
Витвит взял скрипку, припал к ней щекой, тщательно протер струны. Осторожно провел смычком по струнам. И начал играть.
Дима не был силен в музыке и потому не смог бы сказать, как играл Витвит, хорошо или плохо. Да он и не очень слушал его. Все время глядел на лист бумаги, где были написаны слова, которые сразу же запомнил наизусть.
Витвит играл, полузакрыв глаза, видно, наслаждался знакомыми звуками, близостью скрипки, прижатой к его щеке и ставшей, наверное, оттого теплой.
А Диме внезапно захотелось увидеть отца, маму, ощутить привычный дух дома, родной семьи…
Что за страшная штука одиночество!
И он сказал намеренно резко:
— Ладно, пойдемте, нам пора в консерваторию…
Теперь Витвит снова у них на даче.
Они все вместе сидели на веранде, пили чай.
Отец подчеркивал, что Валя ему нравится. Порой Диме казалось, будто он это делает специально для Димы, понимая, как это приятно сыну. А вот Валя, ему думалось, чувствовала себя в их доме немного стесненной, больше молчала. Дима уверял, что мама и папа полюбили Валю, она, посмеиваясь, возражала: «Так уж и полюбили…»
Пили чай, слушали беседу отца и Витвита.
— Так о чем же вы вещали, маэстро? — спросил отец.
Он обычно называл Витвита «маэстро», и старик, как видно, принимал это прозвище всерьез.
— О Сальери. Перед смертью Сальери признался, что отравил Моцарта. Об этом свидетельствуют дневники его современников. И вот, представьте, ни один оркестр мира никогда, ни в одной стране не соглашался исполнить хотя бы одно произведение Сальери. Такова была месть музыкантов тому, кто погубил гения.
Витвит был заметно взволнован. Рисуясь, картинным жестом тряхнул седыми волосами.
— Старик распустил перья перед тобой, — шепнул Дима Вале.
Валя недовольно нахмурилась.
— Перестань… — Встала из-за стола. — Уже поздно, мне пора.
— Я провожу тебя, — сказал Дима.
Они дошли до реки, перебрались по мостику на другой берег. Река блестела под луной, обычно узенькая, незамысловато ровная, она казалась сейчас, поздним вечером, загадочной; знакомые деревья над ней словно бы выросли, таинственно шелестя ветвями.
— Скоро осень, — сказала Валя. — Все хорошее быстро кончается, вот и лето тоже кончается…
— Слушай, — начал Дима, — давай завтра с утра пойдем в Соколовский лес, там, говорят, уже грибы появились…
— Завтра я уезжаю.
Ему показалось, что он ослышался.
— Ты? Уезжаешь? Но почему? У тебя же еще отпуск не кончился. И почему только сейчас об этом говоришь?
— Мы с Нюсей поссорились. А прежде я не хотела говорить, потому что не хотелось тебя заранее расстраивать…
— Почему вы поссорились?
— Я ничего не умею скрывать. Нюся. как видно, обо всем догадалась. А я и не хотела врать, и вообще не люблю врать. Она пристала ко мне, скажи правду, ты видишься с Димой? Ну, я ей и сказала: да, вижусь, он и сам этого хочет…
— Молодец! Хорошо сделала, что так ответила. Ведь это правда.
— А она начала ко мне все время придираться: то не так, это не так, подкалывает меня то и дело, а мне это все уже вот… — Валя провела ребром ладони по горлу. — Нюсе кажется, что все от нее без ума с первого взгляда… Скажи, а ты мог бы в нее влюбиться?
— Никогда в жизни!
Валя улыбнулась.
— Тише, не кричи, я тебе и так верю.
3
Рано утром, когда все еще спали, Дима был уже на ногах. Наскоро умылся, выпил стакан молока, побежал к калитке. Отец выглянул в окно.