Ящик виски
Когда работаешь для небольшого клуба, без хитростей не обойдешься, а уж тем более в наши дни. До войны все было проще: тогда, собственно, никто, кроме майора Бакли и "Волков", не разыскивал будущих игроков по всей стране, и мальчишек в витринах тогда не выставляли, не то что теперь — и международные встречи школьных команд на Уэмбли, и юниоры, и сборные графств. Так что вопрос не в том, чтобы откапывать подающих надежды пареньков — вот они, пожалуйста, все перед вами, и, конечно, маленькие клубы тут в невыгодном положении: кто же пойдет в маленький клуб, если его приглашают в большой?
А уж всяких закулисных махинаций развелось! Я вовсе не утверждаю, будто до войны ничего такого не было, но только теперь вдесятеро хуже стало, с нынешней-то рекламой и конкуренцией. Особенно в этом отличаются два ведущих клуба — их и называть не надо, все и так знают. Они ни перед чем не останавливаются — машины, шубы, противозаконные выплаты родителям, работа в штате для папаши, когда он только приходит по пятницам расписываться в ведомости. Просто тошнит.
Конечно, некоторые родители, папаши, словно с аукциона своих сынков продают, смотрят, кто дороже даст. Но тут больше клубы виноваты, это они такую моду завели.
А потому, едва я прослышал про этого паренька в Южном Лондоне, так не стал времени зря терять. Ему как раз исполнилось пятнадцать, и если он действительно на что-то годился, то должен был в этом сезоне играть во встречах сборных школ. Он был правый полузащитник, и тот, кто мне сказал про него, очень его хвалил: настоящая находка, бьет с обеих ног, а обманные движения телом — одно загляденье.
Я навел справки, где играет его школа, и как-то днем поехал в тот парк. Подхожу, словно прогуливаюсь, потому что клубам запрещено вербовать школьников и многие учителя страшно за этим следят. Если бы они заметили, что я с ним заговорил, могли бы выйти большие неприятности.
Ну, он действительно был хорош, просто прелесть: так и рвался к мячу, а когда его получал, всякий раз распоряжался им очень дельно. Я разговорился с мужчиной у боковой линии, отцом кого-то из его товарищей, и узнал, что в субботу они тоже будут играть. Я не стал ждать конца встречи: я был почти уверен, но все-таки хотел еще раз его посмотреть.
Приезжаю в следующую субботу, а его там нет — ни его, ни команды, хоть я все поля обошел. Я поспрашивал кое-кого из зрителей, но никто толком ничего не знал. В конце концов я отыскал сторожа, и он сказал, что они сегодня играют не здесь, а как будто в Клэпем-Коммон.
Я пошел к своей машине, и вдруг прямо мне навстречу идет Бобби Крэкстон собственной персоной. Вот уж без кого я в эту минуту обошелся бы! Я просто убить себя был готов: зачем, думаю, я тянул, почему сразу же не подписал с ним контракт. Ведь Бобби работал для "Роверс" и ни перед чем не останавливался — хоть полторы тысячи фунтов наличными, место для папочки, меховое манто для мамочки, ну что угодно. Клуб этот снимал сливки по всей стране, и главным у них был Крэкстон.
Он удивился не меньше, чем я, — встал как вкопанный, оглядел меня с головы до ног и говорит:
— Привет, Том.
Я говорю:
— Привет, Боб. Наверно, пришел поглядеть того же игрока, что и я?
— Игрока? — говорит. — Я никаких игроков специально смотреть не собирался.
— Конечно, — говорю. — Просто ты сюда приехал погулять.
— Совершенно верно, — говорит. — Я часто тут гуляю во время матчей. Вдруг да подвернется что-нибудь интересное.
— Конечно, — говорю, — вдруг да подвернется. Ну а я приехал поглядеть этого паренька, Николсона. — Это была его фамилия, и по лицу Боба я сразу понял, что он про него знает. Не сумел притвориться. — Но только сегодня он здесь не играет, — говорю. — У их школы сегодня встреча на "Уормвуд-Скрабс".
— Ты туда едешь? — спрашивает, а сам весь насторожился.
— Да, — говорю, — наверно, съезжу, но у меня кое-какие дела, и раньше второго тайма я туда вряд ли успею.
Тут он поворачивается, идет со мной к воротам, прыг в машину и на полном газу мчится на запад, а я посмеялся про себя и поехал в Клэпем.
Мальчик там действительно играл, да снова так, что засмотришься. Когда он уходил с поля, я его остановил и говорю:
— Хорошо играл, сынок. Ну и удар у тебя! — А потом спрашиваю: — Ты где живешь?
— В Саутуорке, — говорит, а я говорю:
— Вот так совпадение! Даже странно. Я же как раз в ту сторону еду и могу подвезти. Ну-ка садись.
В машине я его спрашиваю:
— А о профессиональном футболе ты не думаешь?
А он говорит:
— Не думаю? Да я дни и ночи напролет только об этом и мечтаю.
— Даже странно, — говорю. — Я ведь тут могу тебе помочь. У меня есть кое-какие связи в одном профессиональном клубе.
— Правда, сэр? — говорит. — Вот было бы здорово! Да только тут есть одна трудность. Мой отец против.
— Давай я с ним потолкую, — говорю. — В наши дни футбол — хорошая профессия.
Тут я начал его расспрашивать про него самого — как он, пьет или курит. Он говорит:
— Нет. Мы же "плимутские братья", и отец все такое запрещает. Потому-то он и против профессионального футбола.
Когда мы подъехали к его дому, я спросил, можно ли мне зайти. Он помялся, но в конце концов ответил, что можно. Отец и мать были дома — и лица у обоих самые постные. Они поглядывали на меня очень подозрительно, но я знай расписываю, как их мальчик прекрасно играл да какой у него талант, так что в конце концов они пригласили меня выпить у них чаю.
— Я ему советовал, — говорю, — всерьез этим заняться.
— Стать профессионалом? — говорит отец. — Я не допущу. Я ему никогда не разрешу. Разве это занятие для человека — гонять мячик за деньги?
— Да, — говорю, — совершенно с вами согласен. Играть следовало бы только для развлечения. Но не думаете ли вы, что, раз человеку дарован талант, на него возложен и долг этот талант развивать? В конце-то концов, от кого мы получаем наши таланты?
Понимаете, я привык со всякими людьми разговаривать: сначала вызнаешь, чем они дышат, а потом и подъезжаешь к ним. Помню, как-то в Йоркшире я перехватил паренька под носом у полудюжины клубов, потому что отец у него был заядлый голубятник, а я узнал про это заблаговременно. Мы до трех утра проговорили о голубях, а я-то в жизни голубя близко не видел, не то чтобы в голубиных гонках участвовать.
— К тому же, — говорю, — ему ведь не обязательно заниматься только одним футболом. У футболиста-профессионала то преимущество, что у него остается достаточно досуга, чтобы, например, учиться. Во вторую половину дня они почти всегда свободны.
— Да, — говорит, — но в какой среде он окажется? Я не желаю, чтобы он имел дело с людьми, которые бранятся, кощунствуют и пьют.
— Футболисты не пьют, — сказал я и поглядел ему прямо в глаза. — Им это строжайше противопоказано, а те, кто хоть что-то соображает, и не курят.
К тому времени, когда я собрался уходить, он уже заметно смягчился, но я знал, что должен действовать быстро и подписать контракт прежде, чем Бобби Крэкстон до него доберется.
Дня через два я поехал вечером посмотреть матч "Хотсперс". Там был Бобби. Он увидел меня и подошел.
— Спасибо, — говорит, — за тогдашнее.
— Это за что же? — спрашиваю. А он говорит:
— Сам знаешь. За то, что послал меня на "Уормвуд-Скрабс". Я там чуть не до темноты разгуливал.
— Неужели? — говорю. — А я так туда и не выбрался. Все освободиться не мог.
— Этому, — говорит, — я легко поверю.
— Во всяком случае, — говорю, — паренек что надо, верно? — Но он ничего не ответил, и тогда я сказал: — Старика его видел?
— Нет, — говорит, а я говорю:
— Пьет как сапожник.
В ту неделю я там два раза побывал, все уламывал старика. Я ему сказал, что иногда подбираю игроков для клуба, чисто по-дружески конечно. Во второй раз он меня спрашивает:
— А вам известен такой мистер Крэкстон?
— Крэкстон? — говорю. — Нет, вроде бы я такой фамилии не слышал.
— Он вербовщик, — говорит. — Работает для "Роверс". А между нами говоря, мистер Дикс, мой сын — болельщик "Роверс" и просто рвется туда. Но мне это не по душе, я бы предпочел для него ваш клуб.
Ну, тут я ему проиграл пластинку, что начинать всегда лучше в небольшом клубе, и он сказал:
— Я поговорю с ним, мистер Дикс. Загляните в пятницу.
До пятницы было три дня, и три дня я себе места не находил: все гадал, убедит их Бобби или не убедит. Когда я в пятницу подошел к их двери и позвонил, у меня руки тряслись, можете мне поверить: такого многообещающего паренька я уже много лет не видел. Тут мне дверь отворяет сам старик и встречает, как самого дорогого гостя:
— Входите, входите, мистер Дикс. Вы захватали бланки?
— Кажется, захватил, — говорю.
— Вот и отлично, — говорит. — Входите же, садитесь. Знаете, ко мне явился этот Крэкстон, и, как по-вашему, что ему взбрело в голову? Он имел наглость преподнести мне ящик виски.
Гляжу, а в углу действительно стоит ящик с бутылками.
— Неужели? — спрашиваю. — Ну, по правде сказать, меня это не удивляет. Между нами говоря, мистер Николсон, такой уж это клуб.
— Я рад, что узнал их вовремя, — говорит он. — Благодарение небу, что я узнал их вовремя.
Тут мальчик пришел, подписал контракт, мать собрала чай и все тревоги остались позади.
Но старик никак не мог успокоиться из-за виски, и, когда я уже уходил, он вдруг говорит:
— Вы знаете что? Когда я его выгнал, он заявил: "Ящик я оставлю тут на случай, если вы передумаете".
— Ничего, — говорю я. — Давайте, я его заберу. Избавлю вас от хлопот.
Вступить в клуб
Для начала я взял парочку уроков — надо же было убедиться, что игра у меня пойдет, что я сумею попадать по мячу. Оказалось, что сумею. Профессионал в универсальном магазине даже сказал, что у меня удар от природы поставлен. Конечно, они на похвалы не скупятся, но я и сам это заметил — глаз у меня еще верный.
По правде говоря, я в свое время в какие только игры не играл: и футбол, и теннис, и крикет, даже и кроссы бегал, да только теперь это дело прошлое. Однако не зарастать же вовсе мхом, и я подумал — гольф! Как-никак на свежем воздухе, ну и компания может подобраться приятная. А потому я купил набор клюшек, а дальше, само собой, надо вступить в гольфовый клуб.
Мне советовали: "Вступайте в "Милл-Лодж" (это еврейский клуб в Хертфордшире). А я отвечал: "Почему обязательно "Милл-Лодж", если есть десяток клубов куда ближе?" Они говорят: "Зачем напрашиваться на неприятности?", а я говорю: "Неприятности так неприятности". Меня многие предупреждали, только я как-то не мог отнестись к этому серьезно. Ведь играл же я в футбол, в крикет — и без всяких неприятностей.
Сперва я испробовал "Брук-Парк", потому что он был ближе всего. У меня в этом клубе приятель, Уилли Роуз, и он сказал, что рекомендует меня. Я играл там полтора месяца — у них такой испытательный срок. Секретарь мне сказал:
— Вы посмотрите, нравимся ли мы вам, а мы посмотрим, нравитесь ли нам вы. — Он был министерский чиновник на пенсии. И он сказал еще: — Откровенно говоря, мистер Ричардс, мне, как правило, достаточно просто поглядеть на человека. Нельзя ли узнать ваше занятие?
Я говорю:
— Я занимаюсь мебелью.
Уилли потом мне сказал:
— Он сукин сын. Они все тут такие.
Но мне нравилось там играть. Поле очень приятное. Играл я обычно четвертым — с Уилли и двумя его приятелями, — а иногда присоединялся к другим членам клуба. Ничего плохого не скажу: все держались очень дружески, хотя меня не слишком-то устраивала их манера после игры обязательно идти в бар. Уилли говорил:
— Послушай, просто они такие. Их не переделаешь. Так уж они привыкли жить.
Но по мячу я бил все точнее. Понемножку осваивал приемы. И одного хотел — играть себе спокойно, а они пусть пьют, сколько им вздумается.
Через полтора месяца я пришел к секретарю. И сказал:
— Ну, я решил, что хочу вступить в клуб.
А он говорит:
— Так-так.
Что-то в нем переменилось. Он был из этих, из тощих, с усиками и отрывистой речью. Словом, всегда как будто на все пуговицы застегнут.
— Вы ведь играли главным образом с мистером Роузом? — говорит он.
— Совершенно верно, — говорю. — Мистер Роуз рекомендует меня.
— Мистер Ричардс, — говорит он, — вы еврей?
— Да, — говорю, — только какое отношение это имеет к гольфу?
— К сожалению, у нас еврейская квота, — говорит он.
Я говорю:
— А что это значит?
Он говорит:
— Это значит, что мы не можем вас принять.
— Так-так, — говорю.
Честно говоря, я не сразу поверил, что это всерьез. Меня как оглушило, и ничего понять не могу, словно во сне. Я спрашиваю:
— Ну а в очередь меня записать нельзя? — А сам себя слышу со стороны, как будто даже голос не мой.
Он говорит:
— Это особого смысла, право, не имело бы.
— Почему? — спрашиваю, а он отвечает:
— У нас нет строгой очередности.
— Ну что же, — говорю, — значит, нам больше разговаривать не о чем. — И встал. Руки я ему не протянул, но, когда я уж открывал дверь, он спросил:
— Мистер Ричардс, а мистер Роуз — еврей?
Я говорю:
— Мне очень жаль, мистер Питерс, но, боюсь, у меня нет обыкновения наводить справки о расовой принадлежности и религии людей, с которыми я имею дело.
Пусть, черт его подери, устраивает свои погромы без моей помощи.
Но это было только начало. Рассказать вам, каких унижений я натерпелся и каким оскорблениям подвергался за эти полтора года, вы не поверите. Я и сам поверить не мог. Но это только прибавляло мне решимости.
Следующий клуб, куда я сунулся, оказался даже хуже первого — "Риджентс-Хилл". А ведь началось все прекрасно! Я побеседовал с секретарем, очень милым и обходительным, совсем не таким, как первый. На нем был твидовый костюм в клетку, и он все время смеялся. Он сказал:
— Вот и отлично: приходите, играйте — ну, например, месяц, — познакомитесь поближе с членами и найдете двоих, кто вас рекомендует.
Я играл и все больше осваивался. Конечно, форы я еще не давал, но ударов затрачивал все меньше. Публика там была приятная, солидная: банковские управляющие, предприниматели и прочие в том же роде. Разговаривать нам особенно было не о чем, ну да меня это не волновало. Я приходил играть в гольф, а поговорить мне и дома найдется с кем.
Когда месяц кончился, я снова пошел к секретарю. Он меня встретил так же дружески, как в первый раз, да и вообще все это время держался со мной любезней некуда. Он сказал:
— А, мистер Ричардс! Зашли за вступительной анкетой?
— Да, будьте так добры, — говорю.
— Вот, пожалуйста, — говорит он, а когда я уже дошел до двери, вдруг окликнул меня и добавил: — Еще один вопрос.
"Вот оно", — думаю, и у меня прямо под ложечкой заныло.
— Что такое? — спрашиваю, а он говорит:
— Когда станете членом клуба, пригласите меня сыграть партию?
Я уехал. Думаю: все прекрасно. Потом дома развернул анкету, посмотрел, и нате вам — вопрос одиннадцатый: "Религия". Как ногой в живот ударили.
Несколько дней я не знал, на что решиться. Десять дней прошло, анкета лежит, а я к ней не притрагиваюсь. В конце концов я ему позвонил и сказал:
— Говорит Лайонел Ричардс.
Он отвечает:
— Ах да! Вы же еще не прислали анкету.
— Не прислал, — говорю. — Меня немножко смущает один пункт. Мне не совсем понятен вопрос.
— Неужели? — говорит. — Какой же?
— Одиннадцатый, — говорю. — "Религия".
— А! — говорит он. — Так мы же его просто вставили, чтобы не допускать евреев.
И снова меня как будто ниже пояса ударили.
— Ну, — говорю, — мне очень жаль, но я еврей.