Глава XLIX Белый сарафан, красный потолок
Я уже говорила, что обожаю кастинги? Нет? И не скажу никогда, даже под пытками. Терпеть это убожество не могу: сгонят человек десять–двадцать и заставляют дурью маяться. Песни там пой, стишки читай, разве что на стульчик не ставят. В нормальном–то состоянии бесит, а когда волнуешься, так вообще жесть полная. Вечная тема: вроде и нет Катеньки рядом, а всё равно жить мешает. А ещё как–то давно загадка сочинилась: знаете, в чём вы никогда не увидите приходящих на кастинги актрисок? Ответ: в адеквате. Нет, со времён, когда мне какая–то мамашка на платье «случайно» сок вылила, чтоб я не такой милой смотрелась рядом с её дочуркой, ни шиша не изменилось. Не девчонки, а корзина со змеями; вроде и не говорят ни о чём плохом, а чувствуется — злюки. Стелла сказала, что кастинг будет в Подмосковье, вроде там уже для съёмок всё обустраивают, а режиссёру ну очень хочется поглядеть на девчонок, так сказать, в декорациях. Она ещё — типа по секрету — сказала: там уже не просто так, а второй или третий круг отбора; меня, считай, по блату протащили. Про это я бабке, конечно, не сказала: пусть думает, что я сама. — Долго ещё ехать–то?! — простонала одна актриска, вроде Женя. Говорила она, правда, с жутким акцентом и требовала называть себя Джейн — мол, папаша английский граф. Знаем таких графов, на рынке хурмой торгуют. — Устала — обратно езжай! Кто сниматься хочет, тот потерпит. Правда, Станислав Аркадьевич? Станислав Аркадьевич — это режиссёр; а где мы — так в автобусе, дружно катим от станции к месту съёмки. Баба Света хотела с нами поехать, но не разрешили. Водитель, он тоже из киношников, так и сказал: — Согласие на участие в кастинге вы подписали, спасибо, конечно… Ваша девочка настолько несамостоятельная?.. Сама не разберётся, как и что? Все актриски, претендовавшие на ту же роль, расхихикались; молодец бабка, обеспечила рекламу. Хорошая ж из меня актриса будет, при такой–то дрессировке! Естественно, пришлось выруливать: — Вы её не слушайте, она пожилая, по поводу и без волнуется. Бабуля, дорогая, идите домой! Если что, я мобильник взяла. Глупой, бесполезной размазне Вике так с бабушкой разговаривать не положено: хамство и всё такое. А будущей актрисе, которой осталось только режиссёра заколдовать, чтоб правильно выбирал, всё можно. Оправдала ожидания и денежные вложения, по нужной дорожке пошла и прочее бла–бла. Ради того, чтоб мной хвастаться, бабка меня и на Луну бы отпустила. И вот катимся, с виду все радостные, а на деле — как подушечки для иголок, все утыканные. А я ёжик, мне иголки наружу — дело привычное; правда, нет–нет, да и кольнёт, как будто кто–то то и дело не различает среди подушечек ежа. Чего волнуюсь, спрашивается? Что снимают в Подмосковье — так нормально, и в замкадье жизнь водится; а что вокруг девчонки по–настоящему актрисы — ха! Тоже мне, проблема. Они–то кем угодно могут быть, хоть папой Римским, а я всё равно круче могу. Ведьма я или где?.. — Ой, слушай, а тебя я вроде по телику видела! — прочирикала наша английская графиня. — Ты в рекламе туалетной бумаги снималась, да? Это она ещё одной претендентке, самой молчаливой, зато и самой высокой. Провокаторша, сразу видно. Сейчас ко всем цепляться будет, чтоб кто–нибудь не выдержал, скандалить начал. Смотрите, мол, Станислав Аркадьевич, какие девочки неуравновешенные! Всего–то спросила, подумаешь, мелочи какие. А я — нежная лилия, вся в белом. Кстати о белом. Чего это все девчонки такие одинаковые? В смысле, на ком куртка, конечно, на ком пальто, но у всех из–под верха торчат одинаковые белые подолы. И как они, бедные, до станции–то доехали? Это в Москве, где даже снег время экономит и сразу коричнево–чёрным выпадает. А я в брюках… блин, неловко, знаете ли! Может, про дресс–код заранее сказать стоило?! Но тут по телу пробежал холодок, и я посмотрела вниз. Юбка. Белая. Стелла, улучив момент, подмигнула и задиристо шепнула: — Что–то подсказывает, что в твоём гардеробе всё равно с сарафанами не густо, тем более с белыми. Права она, конечно. Не водится у меня такое в шкафах. Только старый школьный валяется, и то серый. Да и в него уже без мыла не влезешь — я ж первоклашкой в этом добре рассекала. И всё равно колет что–то. Бывает похожее, когда в школьной столовке обедаешь: вроде прилично всё, а так и ждёшь, что рванёт. Тьфу ты. — Чего молчишь? Ой, ты глухая! Извини, не знала… — продолжала щебетать на заднем плане Женя. А высокая девчонка–то не дура, понимает, что подначивают. Молчит, в окно смотрит… тоже, что ли, попялиться? Да было б на что — то развалины, то лес. Непременно пошутила бы, что нас расчленять и по кускам прятать везут, да только, учитывая присутствие Стеллы, не актуально. Она–то, со своей наглостью, любого маньяка на куски разберёт и обратно, как конструктор «Лего». Тухлый пейзажик, аж зевать тянет: раздолбанный амбар, дорожный знак опрокинутый. Флора стандартная, грязно–осенняя, а из фауны только летящая за автобусом сова… Чего?! Что за дела? Крыша у меня, что ли, поехала? Но нет, глаза потёрла, поморгала — а она на месте. Сова. Днём. Сама догадывайся, с экологией чего не так или с твоей башкой, называется. Тут сова уставилась на меня круглыми жёлтыми глазищами — и за деревья! Как почуяла, зараза. Интересно, что там по поводу сов говорят дурные приметы? Вроде как сова — птица мудрая, все дела. А всё равно — ночная. Плевать на приметы! Если что–то странное происходит, это автоматом не к добру. Постепенно и другие изменения наметились в пейзаже: зелень появилась. Ноябрь, зима скоро — откуда листья? Облететь всё должно было раз двести. А нифига, вот вам, получите и распишитесь: цветочки–лепесточки. И жарче стало как будто, словно не поздняя осень снаружи, а самое всамделишное лето. Другие девчонки вроде тоже удивляются, пусть и строят, как одна, понимающе–пафосные рожи. Подумаешь, лето, чего я там не видала! Стелла посмотрела на меня — и подмигнула. Не удивляйся, мол, я тут поработала слегка. Я догадалась, или уже тоже мысли понемногу умудряюсь читать? Тут же в голове прозвучало: — Умудряешься, умудряешься. Ты только не увлекайся. Ух ты! А я и не пыталась даже. Значит, это непроизвольно происходит? Вроде и не задумываешься, и не хочешь, а всё равно слышишь, как будто рядом с тобой всё это вслух проговаривают. Погодите, а Вовка? Он же говорил — без разрешения никак. А значит, чтоб мысли не читать, напрягаться приходится? Тьфу, башка трескается! Автобус остановился, и Станислав Аркадьевич — мелкий такой мужичок в очках — встал во весь рост и даже слегка приподнялся, кажется: — На выход! — Мы чего, на дороге снимать будем? — фыркнула наша английская графиня, но как–то неубедительно у неё вышло, почти испуганно. Чего боится, дура? Тем, кто спрашивал, давно сказали, где съёмка проходить будет. Простое какое–то название, мыльное. В смысле, из головы выскальзывает на раз–два. — Зачем на дороге? Тут пешком всего ничего, а автобус не проедет. Легковушка если только… — Станислав Аркадьевич уныло покосился на лес: палится ведь, что самому не нравится по грязи чапать. Женя сморщила носик и хотела уже возмутиться, но вспомнила золотое правило любого кастинга: строй из себя лапочку. Это потом, когда половину материала с твоей рожей отснимут, можно звезду зажигать: слишком много бабок вбухано, а другую в кадр уже не сунешь. Другой вопрос, сколько таких скандалисток потом ещё хоть куда–то пристраивается, а не удостаивается слов вроде: «Милая, катись колбаской, в другие проекты кого посговорчивей и поскромнее возьмём». — Убивать нас, что ли, будете? Вы смотрите, у меня тётя прокурор! — хохотнула до того молчавшая девчонка. Понятно теперь, чего молчала: голосок–то у неё хриплый, низкий. Эдакий прокуренный басок. Такую только в главные героини, что сказать! Хотя напрасно смеюсь: вдруг выяснится, что играть надо, к примеру, какую–нибудь девчонку, которая парнем прикидывается, тогда голос только в плюс, да и рост, как ни крути. — Юмор?.. Чудно, чудно, — проворчал Станислав Аркадьевич, выпихивая наружу водителя. — А убивать тут никому никого не рекомендую. Тут Трёхселище рядом совсем, а там и люди, и цивилизация… кажется только, что глухое место. — Ух ты! — с чего–то вдруг нервозность в голосе молчаливой сменилась восторгом. — Это ж тут развалины рядом, да? А вы возле них снимать будете, нет? Как прорвало её! Хотя, в какой–то детской сказке говорилось, будто можно сосчитать все слова, которые человек в жизни говорил и скажет, да и украсть можно; мне, когда такое читала, представлялся эдакий мешок, набитый словами. По ходу, этот мешочек продырявило. — Время покажет, покажет… — бормотнул себе под нос Станислав Аркадьевич. — Но, в принципе, планируется пара сцен неподалёку. Что не значит, что можно туда лезть! Среди вас несовершеннолетних полно, под мою ответственность… А ну как кирпичом по голове — кто отвечать будет? И собак тут полно, м-да… Вы уж поближе держитесь! Он говорил, мы всей кучкой шли через лес, а я думала: вот куда жажда наживы–то заводит! Понятно, бюджет — штука ограниченная, чем дешевле, тем лучше. Но не до такой же степени, ёжики зелёные! Куда меня Стелла пристроить решила?! С другой стороны, а не без разницы ли? Может, сериал и не сильно крутой планируется, зато роль главная. А я уж постараюсь, вытяну. Интересно, через камеры можно народ заколдовать? Чтоб смотрели — и сразу я всем нравлюсь. Можно, наверное, иначе как Стелла со своими заморочками на самую верхушку вылезла? — А там красиво… — тоскливо вздохнула молчаливая. — Я ездила как–то, поглядеть. Вокзал там старый, и пионерлагерь ещё. Мозаика у входа — загляденье! Как новая. И потолок крутой — хоть красили давно, а не облетело, красный–красный, и в сосульках как будто… — Фи! — демонстративно сморщилась Женя. — Я вот думаю, глупо это — по развалинам шататься. И опасно к тому же! Кругом шелестели деревья, летние почти что, и дул тёплый ветерок, прямо захотелось стянуть куртку. Две, шесть, десять — двенадцать девчонок. И я. Все одинаковые, все в белом. Тихо всё, и совы больше не видать. Всё равно колет, как иголками, то в спину, то в кончики пальцев. Белый сарафан. Красный потолок. Где я это уже видела?..
Глава L: Оглянись!
— Значит так! Да вы поближе встаньте, чего вы где–то там топчетесь, чтобы все слышали… Не люблю, знаете ли, дважды объяснять. Сколько не припоминаю кастингов, а везде народ нервный. В смысле, не претендентки, с ними–то всё понятно, а сами киношники. Побочный эффект творческой натуры, что ли. Все, кому перед камерами не крутиться, из стороны в сторону мечутся — кто аппаратуру проверяет, кто просто места себе не находит. Станислав Аркадьевич, как видно, режиссёр начинающий: ходит туда–сюда, губы кусает, и глаза — серьёзные–серьёзные. Так на людей не смотрят; на материал какой–нибудь, на глину — ближе будет. Он словно бы немного злился: на меня, на актрисок, на парочку снующих рабочих с камерами и проводами, даже слегка — на Стеллу. И постоянно на часы косился. Занятой, наверное. Уговариваешь себя, уговариваешь, а по сторонам зыркаешь: вдруг притаилась где летевшая за автобусом сова. Нечисть, она такая, коварная, где угодно сныкаться может. — У нас, так сказать, планируется большой проект! Спонсирует наша дорогая, уважаемая… — Вы меня в краску вгоняете! — захихикала Стелла. И не сказали вслух, кто спонсор, а дураку всё понятно. Блин, непруха! В титрах же напишут, кому благодарности, ещё решит бабка, что я не за талант пролезла, а чисто мне одолжение сделали… — Итак! Вы играете Настю, это девушка–школьница. У неё проблемы в семье: отец пьёт и избивает её, мать ударилась в религию… Глубокий образ, драматический, м-да. Она находит языческую святыню и обращается к чёрной магии… Он там что–то ещё порол про святыни, но слушать стало неинтересно. Всё–таки русские сериалы есть сериалы: либо сюжета нет вообще, либо берётся упрощённая версия чего–нибудь зарубежного. Того самого зарубежного, где сюжет — смотри пункт один. Ладно, мне не лекции о сценариях читать, мне сосредоточиться. — … Суть сцены: Настя проводит ритуал, чтобы изменить свою жизнь, но она пока не знает, сколь катастрофичными будут последствия… — Нравится сценарий? Моё, родимое! — прозвучало в голове. Может, не такая она сволочь, эта Стелла? Роль как для меня писали: тут вам и магия, и внезапный страх делов наворотить… Разве что папаши–алкоголика и православнутой мамы у меня нет, но это стандартные образы для кино, без них типа нереалистично. — Текста немного, сами видите… Мне важен язык тела, хотя без голоса, конечно, тоже не обойтись… М-да. Закашлялся, снова на часы посмотрел. Да чего он ждёт–то?! То ли лицо у меня перекосилось слишком, то ли Стелле самой ждать надоело, а только она почти сразу надула губки: — Мы начнём сегодня, или нет? Время–то не ждёт! Станислав Аркадьевич посмотрел на неё почти злобно: глядишь, кинется! Но почти сразу его глаза вновь потухли, видно, досчитал мысленно до десяти, повторил про себя нечто вроде: «У кого пиастры, тот и командир». Вскоре один из снующих киношников сунул нам бумажки с текстом под аккомпанемент бормотания режиссёра: — Вот, ознакомьтесь, так сказать… Вслух попрошу не читать — помешаете другим готовиться. Помните, непосредственная реакция — самая ценная, м-да… Так распинается, будто артхаус какой мутит, а не идиотскую поделку на вечерок–другой. Чего стараться, и так ясно: меня выберут. Стелла же всё решает! Скажет этот мужичок: «Не возьму твою девчонку, никакая», — а она ему: «Тогда на свои бабки снимай». Хотя и так справлюсь, невелика наука — покривляться. Реально сыграть, чтоб за душу брало, искусство, конечно: а вы видели, чтоб в сериалах реально играли? Мне не довелось как–то. «Выйду на крыльцо, простоволосою, не помолясь; поворочусь от лика Хорса ко тьме кромешной»… И пометки всякие, в стиле «Настя снимает крест, кладёт в траву, поворачивается лицом к Камню». Как тут на мистическую жуть настроиться?! Интересно, крест хоть дадут? Реквизит, как–никак. Декорации, хоть и плохонькие, да в тему. Представьте: поляна посреди леса, и деревья над этой поляной сплетаются, так, что полумрак кругом. А в центре торчит камень, тот самый, который в сценарии с большой буквы указан. Настоящий, видно, не имитация. Сразу видно, куда бюджет девали. «…Неси, Семаргл быстроскрылый, весть мою: от Даждьбога, прародителя моего — отрекаюсь…» Холодок по коже побежал — и не в ветре дело. Я не язычница, конечно, но кой–чего читала. Нет, оно понятно, в киношных заговорах так обычно и происходит: чем больше настоящего, тем достовернее. Как рассуждают: язычников у нас немного, а те, что есть, ребята не обидчивые. Огляделась: другим вроде нормально, читают себе, бормочут… Чувство–то какое противное! Вроде того, как если бы кто–то левый предложил разрисовать парочку икон, типа, тебе ничего за такие дела не будет. Не в том же дело, будет или нет! Как выкину такие речёвки к чертям собачьим… Ага, а потом бабка меня выкинет. И будет у нас с выдуманной Настей полное духовное единство. — Да чего вы там возитесь? Сказали же вам — непосредственная реакция! Почитали? Посмотрели? Ну и ладушки! Давайте, сначала с текстом, потом вызубрите! — Стелла хлопнула в ладоши и вдруг ухватила за руку меня. Чего? Куда? Уже?! — Ну, действуй, Рогнеда — хихикнула как–то странно, и руку подняла, будто вот–вот по носу щёлкнет. Я отшатнулась, естественно — не маленькая! — Девочки, девочки, разойдитесь как–нибудь… По краям поляны пристройтесь, что ли! Обзор закрываете, м-да. И куртки снимите, а то что как принцессы, будто минус двадцать… — торопливо, слишком. Актриски пошушукаться–то не успели, как их распихали вокруг камня. И вот стало тихо. — Мотор! С меня куртку, естественно, тоже стянули, и оттого всё стало ещё нереальнее — ноябрь, а не холодно. Магия кино, скажете? Да не, тут без кино, просто магия; все звуки уплыли куда–то, будто выключили голоса, и остались в целом мире я и Камень. Который не бел–горюч, а очень даже сер, как будто мхом даже порос. Слова по горлу карабкались как–то уныло, без энтузиазма, и тут же, у самого рта, срывались обратно. Давай, Рогнеда, не тормози. Кому тут дело до твоих мурашек! — Выйду на крыльцо, простоволосою, не помолясь… — крест на шее из ниоткуда взялся, видать, тоже Стелла постаралась. Крест и крест, подумаешь, чего в нём такого: христианское ж добро, для выдуманной Насти вряд ли значимое. А может, она знает всё–таки? И про то, что вертикальная полоса — мировое древо, а черта в верхней части — мир Прави… — … Поворочусь от лика Хорса ко тьме кромешной… — крестик я в итоге не положила, а уронила, со стороны — будто даже бросила. Ничего, Насте это в самый раз. Так и не найдя за ветками, где солнце, я повернулась к Камню. Мне кажется, или правда темнее стало?.. Наверное, невидимое солнце за тучу зашло… — Неси, Семаргл быстроскрылый, весть мою: от Даждьбога, прародителя моего, — отрекаюсь! Нервно выходит, слишком, и руки трясутся; Станислав Аркадьевич, краем глаза вижу, чуть голову склоняет: нравится ему! Ещё бы, Настя и по сцене должна бояться. Если в потусторонщину не веришь, и то испугаешься, а если веришь… без комментариев. — От Перуна, громовержца, — отрекаюсь! Зубы стучат, и коленки трясутся; чего, казалось бы, такого? Как в темноте оказалась: знаешь, что нет тут чудовищ, а поди ж ты — вглядываешься, боишься, шевельнётся кто. — От Стрибога, ветра несущего, — отрекаюсь! Оглянись… Будто сам ветер слова принёс, грустно, будто вздыхает, жалеет. Воображение?.. — И не видать Мокоши пряжи моей, ибо от неё, как от прочих, — отрекаюсь! И тут я замолчала, хотя заговор ещё не кончился. Почему так темно? День ещё, а не видно ни зги; только листок с текстом как будто светится, взгляд притягивает… Оглянись. — … Правду–истинную знаю, и наперёд принимаю… «Как от богов, от плоти своей отрекаюсь, от дыхания своего, от имени»… Закончить, это же просто! Ведь не я клятву приношу, а выдуманная Настя… Но язык будто примёрз; всё темнее, темнее, и уже в самом деле не видать ничего, кроме Камня. Будто выстроился между мной и Камнем короткий коридор, и не Камень это вовсе — ворота, а за ними ждёт… кто? Оглянись! И, повинуясь голосу в голове, я обернулась. Отступила немного тьма, и дала разглядеть: кружится вокруг поляны хоровод самой разной нечисти. Нет камер, и киношники — уродливые, заросшие шерстью твари; вместо проводов сверкает в траве змеиная чешуя. Не изменились только девочки–актрисы: они настоящие, живые, только смотрят странно. Блестят глаза — и чудятся стеклянные взгляды чучельных сов. Как во сне. Рядом, всё там же стоит Стелла; но что с ней такое? Молодость с лица стекла, как краска. Женщина осталась, черноглазая, светловолосая, но сразу видно: хорошо за сорок, и вовсе не красавица. Обычная. Но не удивительно почему–то: она всегда такая была. Просто я не так видела. Среди веток затерялась та самая сова, только теперь отросли у неё женские космы, и скрюченные руки тянулись то ко мне, то к девчонкам–актрисам; если б не давний сон, не признала бы Маланью. Страшилище, жуткое, но ей так и положено: не Ара она вовсе, а Мара, самая настоящая. Стисни зубы, Вика. Ты знаешь, что увидишь сейчас. На другом конце тёмного коридора, будто отрезая путь к отступлению, стоял вовсе не Станислав Аркадьевич; не уверена даже, что существует такой человек. На меня смотрели знакомые, раздражённо пожелтевшие глаза. На ум шли слова, сами; только не написанные на бумажке — другие, будто всплывавшие из глубин памяти. Моей ли?.. Может, их знала не я, другой кто–то, но сейчас он подсказывал мне, шептал на ухо: — … Ко тьме кромешной поворочусь, и у того, кто сокрыт в ней, спрошу ответа. Правдою многое нарекали, истину же сокрыли. Слова мои яда полны, и потому отрекаюсь от них, покуда не прозвучит ответ. Светозар нахмурился, и клубящихся теней стало больше. Они не тронут, не тронут, пока не произнесена клятва, пока не окончен ритуал. Больше клятв на ум не шло, не шло и вопросов, и потому я закричала, так, что сова-Маланья чуть не рухнула с дерева: — … Так прежде, чем прозвучат слова, скажи мне правду!