Поскольку мне кажется, что она расположена дать мне разъяснения, я снова спрашиваю, какие еще события в жизни напугали ее столь сильно, что у нее сохранились о них живейшие воспоминания. В ответ она рассказывает сразу о нескольких случаях такого рода: когда она, спустя год после смерти матери, гостила у одной подруги–француженки, ее вместе с другой девушкой послали в соседнюю комнату за справочником, и там она увидела, как с постели поднимается человек точно такой же наружности, что и тот, кого они только что покинули. Она оцепенела и стояла как вкопанная. Потом ей объяснили, что это была механическая кукла. Я объявляю это происшествие галлюцинацией, взывая к ее разуму, и черты ее лица разглаживаются.
Когда она ухаживала за больным братом, у того из–за морфина начались ужасные припадки, во время которых он пугал и хватал ее. Заметив, что она уже рассказывала об этом случае сегодня утром, и желая проверить, я спрашиваю, когда еще ее «хватали». Меня приятно удивляет то, что на этот раз она медлит с ответом и наконец неуверенно спрашивает: «Моя малютка?». Два других случая (см. выше) ей припомнить не удается. Значит, мой запрет подействовал, эти случаи изгладились из ее памяти. Она продолжает: когда она ухаживала за братом, из–за ширмы внезапно высунулось бледное лицо тети, которая пришла обратить его в католичество. Кажется, я нащупал корень ее постоянного страха перед неожиданностями и спрашиваю, когда еще происходило нечто подобное. Когда у них в доме гостил друг, он обожал тихонько прокрасться в комнату и неожиданно объявиться; когда умерла ее мать, она заболела и отправилась на курорт, а там одна душевнобольная по ошибке несколько раз заходила ночью в ее комнату и подходила к ее постели; и наконец, когда она ехала в Аббацию, какой –то незнакомец четырежды распахивал дверь ее купе и всякий раз пристально смотрел на нее. Это вселило в нее такой ужас, что она позвала кондуктора.
Я стираю все эти воспоминания, бужу ее и заверяю, что нынешней ночью она будет спать хорошо, не преминув заранее внушить ей то же самое под воздействием гипноза. Об улучшении ее общего состояния свидетельствует то, что, по ее словам, она сегодня ничего не читала, и нынешняя жизнь напоминает ей прекрасный сон, ведь обыкновенно из–за душевного волнения она не могла ни минуты усидеть без дела.
11 мая, утро. Сегодня назначена встреча с гинекологом доктором Н., который должен осмотреть ее старшую дочь в связи с жалобами на недомогания во время месячных. Я застаю фрау Эмми в большом беспокойстве, которое, впрочем, не выражается столь резкими телодвижениями, как прежде; время от времени она вскрикивает: «Я боюсь, так боюсь, мне кажется, я умру». Чего же она боится, может быть, доктора Н.? Этого она не знает, просто боится. Во время гипнотического сеанса, который я провожу еще до прихода коллеги, она признается, что боится, как бы меня не задела брошенная ею вчера во время массажа фраза, которая кажется ей невежливой. Но прежде всего она боится всего нового, а значит, и нового доктора. Мне удается ее успокоить, и хотя она пару раз вздрагивает в присутствии доктора Н., в остальном держится хорошо, языком не цокает и говорит без запинок. Когда он уходит, я вновь погружаю ее в состояние гипноза, чтобы снять напряжение, которое могло остаться после его визита. Она сама очень довольна своим поведением, возлагает большие надежды на лечение, и я пытаюсь доказать ей на этом примере, что бояться всего нового вовсе не обязательно, поскольку оно может принести и благо.
Вечером она очень оживлена, и беседа перед гипнозом помогает ей развеять множество сомнений. Во время гипноза я спрашиваю, какое событие в жизни произвело на нее самое сильное впечатление и чаще всего всплывает у нее в памяти. Это событие – смерть ее мужа. Я прошу ее рассказать об этом подробнее, что она и делает, выказывая всем своим видом глубокое волнение, но языком не цокает и не заикается.
Когда в одном, очень полюбившемся обоим местечке на Ривьере они переходили через мост, у него случился сердечный спазм, он внезапно упал, несколько минут лежал на земле, не подавая признаков жизни, но затем пришел в себя и встал. Когда, вскоре после этого, она отходила от родов, лежа в постели с младенцем, муж, который завтракал за столиком возле ее постели и читал газету, резко поднялся, как–то странно на нее посмотрел, сделал несколько шагов и замертво рухнул на пол. Она вскочила с кровати; она слышала из соседней комнаты, как вызванные врачи пытались вернуть его к жизни; но все было тщетно. После этого она продолжает: когда младшей дочери было всего несколько недель от роду, она серьезно заболела и хворала шесть месяцев, между тем как сама пациентка слегла с жестокой лихорадкой; затем она начинает запальчиво перечислять в хронологической последовательности свои жалобы на младшую дочь с таким сердитым выражением лица, с каким обычно говорят о человеке, который до смерти надоел. По ее словам, дочь долгое время вела себя очень странно, постоянно кричала и не желала спать; когда у нее парализовало левую ногу, они почти разуверились в том, что ее можно вылечить; в четырехлетнем возрасте у нее начались видения; ходить и говорить она начала поздно, поэтому ее долгое время считали недоразвитой; по словам врачей, у нее было воспаление головного и спинного мозга, а то и похуже. Тут я прерываю ее, напоминаю ей о том, что сейчас этот же самый ребенок совершенно здоров, и стираю из ее памяти не только сами сцены, но и малейшие намеки на них, словно она при этом вообще не присутствовала, чтобы она не могла впредь воображать эти печальные события. Я заверяю ее, что она избавится от изводящей ее привычки постоянно ожидать самого худшего, а также от болей во всем теле, на которые она жаловалась только что, во время рассказа, после чего на протяжении нескольких дней она не заводила об этом речь.
К моему удивлению, сразу после этого внушения она заводит речь о князе Л., чей побег из сумасшедшего дома был тогда у всех на слуху, высказывает очередные соображения об ужасах, которые творятся в сумасшедших домах, где больным льют на голову ледяную воду, помещают их в какой–то аппарат и крутят в нем до тех пор, пока они не затихнут. Три дня назад, когда она впервые жаловалась, что боится сумасшедших домов, я прервал ее после первого рассказа о том, что больных там привязывают к креслу. Теперь я понимаю, что таким образом ничего не добился и теперь мне придется выслушать все ее рассуждения до конца. Когда ее рассказ подходит к концу, я избавляю ее от новых мрачных фантазий, взываю к ее разуму и убеждаю, что мне она может доверять больше, чем той глупой девице, от которой она услышала все эти жуткие россказни о порядках в сумасшедших домах. Я замечаю, что она время от времени заикается, пока излагает эти дополнительные подробности, и снова спрашиваю ее, отчего она заикается. В ответ – молчание.
- Вы не знаете?
- Нет.
- Почему же?
- Почему? Потому что мне нельзя. (Последнюю фразу она выкрикивает запальчиво и
сердито.)
Я принимаю это высказывание за свидетельство успеха моего внушения, однако она требует, чтобы ее вывели из гипнотического транса, и я выполняю это требование.
12 мая. Вопреки моим ожиданиям, спала она мало и плохо. Она сильно напугана, хотя это не выражается в виде привычных телодвижений. Она не говорит о том, что с ней стряслось; лишь твердит, что у нее были дурные сны и эти образы до сих пор стоят у нее перед глазами.
– Как было бы ужасно, если бы это было явью.
Во время массажа ее удается немного расшевелить вопросами, она оживляется, рассказывает о той светской жизни, что ведет в своем вдовьем поместье на берегу Балтийского моря, о важных господах из ближайшего города, которых она имеет обыкновение приглашать к себе в гости, и т. п.
Гипноз. Она видела во сне нечто ужасное: ножки всех стульев и спинки всех кресел превратились в змей, какое–то чудовище с клювом стервятника набросилось на нее и исклевало все ее тело, а следом за ним на нее накинулись и все остальные дикие звери и т. п. Сразу после этого она переходит к другому зоологическому бреду, но обособляет его, добавляя, что это случилось на самом деле (а не во сне). Когда она (как–то раз, в былые годы) захотела схватить клубок шерсти, тот оказался мышью и убежал, однажды во время прогулки на нее внезапно прыгнула большая жаба и т. д. Я убеждаюсь в том, что мой общий запрет пропал втуне и мне придется сгладить по отдельности каждое впечатление, внушающее ей страх. Затем что–то наводит меня на мысль задать ей вопрос, почему и отчего у нее появились еще и боли в желудке. Мне кажется, что боли в желудке возникают у нее всякий раз во время приступов зоопсии. Она нехотя ответила, что она этого не знает. Я велел ей припомнить об этом к завтрашнему дню. Тут она довольно угрюмо сказала, что вместо того чтобы расспрашивать ее, отчего возникло одно или другое, мне следовало бы выслушать то, что ей хочется рассказать. Я соглашаюсь, и она безо всякого вступления продолжает: «Когда его вынесли, я не могла поверить, что он мертв». (Она снова рассказывает о своем муже, и теперь я убеждаюсь, что причиной ее дурного настроения являются мучительные воспоминания об этой истории.) И потом она целых три года испытывала ненависть к ребенку, поскольку ей казалось, что она могла бы выходить мужа, если бы не лежала в кровати из–за ребенка. После смерти мужа на ее долю выпали лишь обиды и огорчения. Его родственники, которые всегда были настроены против их брака и испытывали раздражение из–за того, что они жили счастливо, будто бы распространяли слухи о том, что она его отравила, поэтому она собиралась обратиться в полицию[6]. С помощью одного гнусного крючкотвора родственники постарались обвинить ее во всевозможных прегрешениях. Этот мерзавец разослал повсюду своих агентов, которые устроили на нее травлю, позаботился о том, чтобы в местных газетах появлялись порочащие ее честь статьи, а затем посылал ей вырезки с этими статьями. Из– за этого она и стала бояться людей и испытывать ненависть ко всем незнакомцам. Выслушав увещевания, которые я вплетаю в ее рассказ, она заявляет, что ей полегчало. 13 мая. Она снова мало спала из–за болей в желудке, накануне вечером не ужинала, кроме того, жалуется на боли в правой руке. Впрочем, настроение у нее хорошее, она весела и со вчерашнего дня выказывает в обращении со мной особую любезность. Она интересуется моим мнением о самых разных предметах, которые представляются ей значительными, и ее охватывает совершенно несоразмерное происходящему волнение, когда мне, например, приходится искать необходимые для массажа салфетки и т. п. Часто цокает языком, и на лице появляется тик.
Гипноз. Вчера вечером она неожиданно догадалась, почему увиденные зверьки вырастают в ее воображении до гигантских размеров. Впервые это случилось с ней при посещении театра в Д., где на сцене присутствовала огромная ящерица. Вчера это воспоминание тоже терзало ее.
Она снова начала цокать языком из–за того, что вчера у нее появились боли в подчревной области, и она старалась сдержать стоны. О том, что послужило истинным поводом для появления склонности цокать языком, она не знает. Кроме того, она вспоминает, что я велел ей выяснить, отчего у нее появились боли в желудке. Однако сама этого понять не может и просит меня помочь ей. Я спрашиваю, не приходилось ли ей после сильного возбуждения принимать пищу против своей воли. Она отвечает утвердительно. После смерти мужа она надолго утратила аппетит и принимала пищу только из чувства долга, вот тогда у нее и появились впервые боли в желудке. Я устраняю боли в желудке с помощью нескольких поглаживаний в надчревной области. Тут она неожиданно начинает говорить о том, что волнует ее больше всего: «Я сказала, что не любила малышку. Но я хочу добавить, что по моему обращению это было незаметно. Я делала все необходимое. Сейчас я упрекаю себя лишь в том, что старшенькая мне милее».
14 мая. Она здорова и весела, спала почти до восьми часов утра, жалуется лишь на слабые боли в области лучевого нерва руки, на головные и лицевые боли. Речь ее в состоянии гипноза становится все более осмысленной. Сегодня она почти не упоминает о том, что вызывает у нее ужас. Она жалуется на боли и отсутствие чувствительности в правой ноге, рассказывает о том, что в 1871 году перенесла подчревное воспаление, а затем, когда она, едва поправившись, выхаживала больного брата, у нее появились боли, которые временами вызывали даже паралич правой ноги.
Во время гипноза я спрашиваю, чувствует ли она себя способной вернуться к светскому образу жизни или по–прежнему испытывает сильный страх. Она отвечает, что ей все еще становится не по себе, когда кто–нибудь стоит позади нее или вплотную к ней, и присовокупляет рассказ о других случаях, связанных с неприятными сюрпризами, которые устраивали ей особы, неожиданно возникавшие поблизости. Однажды на острове Рюген[7] она прогуливалась с дочерьми, как вдруг из–за кустов появились два человека подозрительной наружности и нанесли им оскорбление. Во время вечернего променада в Аббации из–за камня выскочил нищий и бросился перед ней на колени. Должно быть, это был безобидный сумасшедший; затем она рассказывает о том, как ее напугало ночное вторжение в ее уединенный замок.
Впрочем, нетрудно заметить, что боязнь людей очевидным образом обусловлена травлей, которой она подвергалась после смерти мужа.
Вечером. Кажется она очень веселой, но встречает меня восклицанием: «Я умираю со страху, о, я вряд ли смогу вам об этом сказать, я ненавижу себя». В конце концов, я узнаю, что ее посетил доктор Брейер и она задрожала от страха при его появлении. Когда он это заметил, она заверила его, что это не более чем эпизод, и, памятуя обо мне, испытала сожаление из–за того, что не смогла сохранить в тайне остатки прежней пугливости! На днях мне не раз приходилось замечать, насколько строго она к себе относится, с какой готовностью укоряет себя за малейшую оплошность – за то, что салфетки для массажа не лежат на своем обычном месте, за то, что у нее под рукой нет газеты, которую мне следует прочесть, пока она спит. Под первыми, самыми верхними пластами мучительных воспоминаний обнаруживается ее необычайно совестливая, склонная к самоуничижению личность, которой я, словно перефразируя древнюю поговорку «minima non curat praetor», втолковываю в бодрствующем состоянии и под воздействием гипноза, что между добром и злом может уместится целое множество незначительных нейтральных обстоятельств, за которые никто не должен себя упрекать. Полагаю, она внимает этим поучениям ненамного охотнее какого–нибудь средневекового монаха–отшельника, готового узреть перст божий и происки дьявола в самом ничтожном происшествии, имеющем к нему отношение, и не способного даже на миг вообразить хотя бы одно местечко на свете вне связи со своей особой.
В состоянии гипноза она дополняет свои жуткие образы кое–какими деталями (например, окровавленными головами на гребне каждой волны в Аббации). Я повторяю поучения, которые адресовал ей в бодрствующем состоянии.
15 мая. Она спала до половины девятого, но под утро разволновалась и при встрече со мной у нее заметен легкий тик, она цокает языком и говорит с запинками: «Я умираю от страха». На мои расспросы она отвечает, что пансион, в который поместили ее детей, расположен на пятом этаже и добраться до него можно на лифте. Вчера ей захотелось, чтобы дети спускались тоже на лифте, а теперь она упрекает себя за такое желание, поскольку лифт не вполне надежен. Так сказал сам владелец пансиона. Известна ли мне история графини LLL, которая погибла в Риме в результате подобного несчастного случая? Мне известен лишь пансион, и я осведомлен о том, что лифт является собственностью владельца пансиона; трудно поверить, что человек, расхваливающий свой лифт в рекламе, может лично предостерегать от попытки им воспользоваться. Мне кажется, что все объясняется искажением воспоминаний под влиянием страха, я делюсь с ней своим мнением и без труда убеждаю в фантастичности ее опасений, которые кажутся теперь ей самой смешными. Вот поэтому мне и не верится, что в этом заключалась причина ее страха, и я намереваюсь расспросить ее об этом в гипнотическом состоянии. Во время массажа, который я провожу сегодня после многочисленных перерывов, она рассказывает разрозненные, едва связанные между собой истории, каковые, впрочем, могут оказаться былью, как, например, история о жабе, найденной в подвале, история об эксцентричной матери, странным образом ухаживающей за своим ребенком–идиотом, история о женщине, оказавшейся в сумасшедшем доме из–за меланхолии, и позволяют судить о том, какие мысли приходят ей в голову, когда на душе у нее неспокойно. Облегчив душу благодаря этим историям, она заметно оживляется, рассказывает о жизни в своем поместье, о своей дружбе с выдающимися людьми из Северной Германии и немецких областей России, так что мне довольно трудно совместить эту неуемную деятельную жизнь с образом столь нервной дамы.
Во время гипноза я спрашиваю, из–за чего она беспокоилась сегодня утром, и на этот раз она не упоминает о своих опасениях по поводу лифта, а сообщает, будто боялась, что у нее опять начнутся месячные и ей снова придется пропустить массаж.
Пожалуй, далее я поведаю о том, как у нее появились боли в ногах. Все начинается точно так же, как накануне, затем она рассказывает о нескольких случаях, связанных с мучительными и уязвляющими переживаниями, при которых у нее возникали боли в ногах и под влиянием которых эти боли всегда усиливались до такой степени, что приводили даже к двустороннему параличу ног с потерей чувствительности. Когда она ухаживала за больным, у нее впервые появились и боли в руках одновременно с судорогами затылочных мышц. О «судорогах» мне известно лишь то, что им предшествовало странное беспокойство вкупе с дурным настроением, при котором затылок у нее «схватывает льдом», конечности коченеют и ноют от холода, она не может произнести ни слова и находится в полной прострации. Это продолжается от шести до двенадцати часов. Мне не удается выявить реминисцентную сущность этого синдрома.
Наводящие вопросы о том, не хватал ли ее за шиворот брат, за которым она ухаживала, когда сознание его было помрачено, она отвечает отрицательно; она не знает, откуда взялись эти припадки.
Вечер. Она очень весела, выказывает великолепное чувство юмора. С лифтом все обстояло, конечно же, не так, как она мне рассказывала. На лифте разрешено только подниматься. Она засыпает меня вопросами, в которых нет ничего патологического. У нее были мучительные лицевые боли, боли в руке со стороны большого пальца и в ноге. По ее словам, она ощущает онемение и лицевые боли, когда подолгу сидит без движения или пристально смотрит в одну точку. Если ей приходится поднимать тяжелые вещи, у нее начинают болеть руки. В ходе осмотра правой ноги отмечается довольно хорошая чувствительность бедра, ярко выраженная анестезия голени и стопы, менее значительная в области таза и поясницы.