Она превосходно поддается гипнозу. Стоило мне показать ей палец и громко сказать: «Спите!», как она впала в прострацию и сознание ее затуманилось. Я внушаю ей , что она должна спать, избавиться от всех симптомов и тому подобное, – она слушает меня с закрытыми глазами, но, несомненно, с напряженным вниманием, а лицо ее тем временем постепенно разглаживается и принимает покойное выражение. После первого сеанса гипноза у нее сохраняются смутные воспоминания о моих словах; но уже после второго сеанса возникает совершенно сомнамбулическое состояние (полная амнезия). Я сообщил ей о том, что подвергал ее гипнозу, и она безропотно погрузилась в это состояние. Еще ни разу ее не подвергали гипнозу, впрочем, могу предположить, что она читала кое–что об истерии, хотя и не знаю, какое представление о гипнотическом состоянии она из этого вынесла.
В последующие дни по–прежнему проводилось лечение с помощью теплых ванн, двух ежедневных сеансов массажа и гипнотического внушения. Она хорошо спала, заметно поправилась и проводила большую часть дня в постели. Ей разрешали видеться с детьми, читать и просматривать личную корреспонденцию.
8–го мая утром она, с виду вполне нормально, рассказывает мне страшные истории о животных. Во франкфуртской газете, что лежит перед ней на столе, она прочитала о том, как один подмастерье связал какого–то малыша и запихал ему в рот белую мышь, а тот будто бы умер от страха. Доктор К. рассказал ей, что однажды послал в Тифлис целый ящик, наполненный белыми крысами. Тут в ее телодвижениях отчетливо проявляются все признаки ужаса. Рука ее несколько раз подряд конвульсивно дергается.
– Не двигайтесь, молчите, не прикасайтесь ко мне! Если бы такая тварь оказалась в кровати! (С ужасом.) Представьте себе, расстилаешь! – А там внутри дохлая крыса, уже раз–ло– жив–шаяся!
Проводя сеанс гипноза, я стараюсь рассеять эти зоологические галлюцинации. Пока она пребывает в трансе, я просмотриваю франкфуртскую газету и действительно нахожу в ней заметку об издевательствах мальчишки–подмастерья, однако там ни словом не упоминается о мышах или крысах. Выходит, во время чтения она дополнила историю своим собственным бредом.
Вечером я напомнил ей о нашей беседе по поводу белых мышей. Она совершенно позабыла об этом, весьма удивилась и рассмеялась от всей души.
После обеда у нее были так называемые «прострелы», но, по ее словам, «продолжались недолго, всего два часа».
8–го мая вечером я вызываю ее на разговор в состоянии гипноза, и ей удается заговорить после некоторых усилий. Говорит она тихо, всякий раз выдерживая паузу, прежде чем ответить. Выражение ее лица меняется в соответствии с содержанием рассказа и становится покойным, как только впечатление от рассказа стирается под воздействием моего внушения. Я спрашиваю ее, почему она с такой легкостью пугается. Она отвечает: «Все из–за воспоминаний о том, что произошло со мной в детстве».
– Когда?
– Впервые в пять лет, когда мои братья и сестры часто подкидывали мне дохлых зверей, тогда со мной впервые и случился обморок с подергиваниями, но моя тетя сказала, что это отвратительно, что нельзя устраивать такие припадки, и с тех пор они прекратились. Потом в семь лет, когда я неожиданно увидела свою сестру в гробу, потом в восемь лет, когда брат часто пугал меня, изображая привидение в белых простынях, потом в девять лет, когда я увидела тетю в гробу, а у нее внезапно отвалилась нижняя челюсть.
По–видимому, травматические события, о которых она поведала мне, отвечая на вопрос о причинах ее пугливости, уже были выстроены в такой последовательности в ее памяти; иначе она не смогла бы столь быстро собрать воедино эпизоды, относящиеся к разным периодам ее детства, в течение мимолетной паузы между моим вопросом и ее ответом на него. Завершая рассказ об очередном эпизоде, она всякий раз начинает дрожать всем телом, лицо ее выражает ужас и страх, а под конец последнего рассказа она широко разевает рот и тяжело дышит. Через силу она выдавливает из себя слова, передающие ужасную суть происшествия, после чего черты ее лица становятся покойными.
Отвечая на мой вопрос, она подтверждает, что во время рассказа представляла все эти сцены весьма живо и во всех красках. По ее словам, она очень часто вспоминает об этих событиях и в последние дни снова вспоминала о них. И всякий раз, когда она об этом вспоминает, сцена предстает перед ней словно живая. Теперь я понимаю, почему она столь часто заводит разговор о случаях с животными и мертвецами. Моя терапия заключается в том, чтобы изгладить из ее памяти эти образы, дабы они не являлись ей снова. Для того, чтобы усилить внушение, я несколько раз провожу рукой по ее векам.
9–го мая, вечером. Она хорошо спала без дополнительного внушения, однако утром у нее заболел живот. Такие же боли появились у нее еще вчера в саду, где она засиделась с детьми. Она соглашается с тем, чтобы я ограничил время визитов детей двумя с половиной часами; на днях она корила себя за то, что оставила детей одних. Сегодня она выглядит несколько возбужденной, морщит лоб, цокает языком и говорит с запинками. Во время массажа она рассказывает нам о том, что гувернантка детей принесла ей этнографический атлас, и ее ужасно напугали иллюстрации, на которых изображены индейцы, наряженные животными.
– Представьте себе, – если бы они были настоящими! (С ужасом.)
Когда она находится в состоянии гипноза, я спрашиваю, почему ее так напугали эти иллюстрации, ведь она уже перестала бояться животных. Она отвечает, что они напомнили ей о видениях, которые возникли у нее, когда умирал ее брат (ей тогда было девятнадцать лет). Я решаю пока приберечь эти воспоминания. Затем я спрашиваю ее, всегда ли она заикалась и когда у нее впервые появился этот тик (привычка странно цокать языком). По ее словам, заикаться она стала из–за болезни, а тик появился у нее пять лет назад, после того как однажды, сидя у постели больной младшей дочери, она старалась сохранить полное спокойствие. Я пытаюсь ослабить значение этого воспоминания, говорю, что с дочерью ничего не случилось, и т. д. Она отвечает, что тик появляется у нее всякий раз, когда она испытывает тревогу или ужас. Я внушаю ей, что вместо того чтобы бояться нарисованных индейцев, она должна показать иллюстрации мне и от всей души посмеяться над ними. Так она и поступает после пробуждения; она ищет атлас, спрашивает меня, не показывала ли она его мне, раскрывает его на нужной странице и громко смеется над гротескными фигурами, без единого намека на страх, со спокойным выражением лица. Неожиданно входит доктор Брейер в сопровождении домашнего врача. Она пугается и начинает цокать языком, поэтому оба посетителя поспешно покидают нас. Свое волнение она объясняет тем, что всякий раз, когда появляется домашний врач, ей становится неприятно.
В дальнейшем во время гипноза я устранил у нее боли в желудке с помощью поглаживаний и сказал, что, вопреки ее ожиданиям, после трапезы боли не возобновятся.
Вечером. Впервые она весела и словоохотлива, выказывает чувство юмора, которое я не ожидал обнаружить у этой серьезной дамы, и от полноты чувств, вызванных тем, что состояние ее улучшилось, потешается над врачом, лечившим ее прежде меня. По ее словам, она уже давно собиралась отказаться от его услуг, но никак не могла выбрать подходящую форму для отказа, до тех пор пока случайная фраза доктора Брейера, который однажды наведался к ней, не указала ей верное направление. Заметив, что это признание меня удивило, она пугается и начинает яростно укорять себя за неприличный поступок, но мне, кажется, удается ее успокоить. Вопреки ее ожиданиям, боли в желудке не возникали.
Во время гипноза я расспрашиваю ее о других случаях, которые до сих пор вызывают у нее страх. С такой же готовностью, как и в первый раз, она припоминает еще ряд подобных случаев, произошедших позднее в годы юности, и снова уверяет, что все эти сцены часто предстают перед ней как живые и во всех красках. Когда ей было пятнадцать лет, она видела, как ее кузину отправляли в сумасшедший дом; она хотела было позвать на помощь, но не смогла и на целый день, до вечера, потеряла дар речи. Поскольку в бодрствующем состоянии она очень часто упоминает о сумасшедшем доме, я прерываю ее и расспрашиваю о других случаях, которые были связаны с душевнобольными людьми. Она рассказывает, что ее мать сама провела некоторое время в сумасшедшем доме. По ее словам, в их доме служила горничная, прежняя хозяйка которой долгое время пребывала в сумасшедшем доме, и эта горничная имела обыкновение рассказывать ей жуткие истории о том, как больных там привязывают к стульям, принуждают повиноваться и т. п. Когда она об этом говорит, руки ее дрожат от страха, все это словно стоит у нее перед глазами. Я пытаюсь внести поправки в ее представления о сумасшедшем доме, внушаю ей, что впредь при упоминании о подобном заведении она не будет воспринимать это на свой счет, и тут черты ее лица разглаживаются.
Она продолжает перечислять воспоминания, которые внушают ей ужас: однажды, когда ей было пятнадцать лет, она обнаружила, что ее мать лежит на полу, пораженная апоплексическим ударом; мать прожила еще четыре года, а когда пациентке было уже девятнадцать лет, она однажды вернулась домой и нашла там мертвую мать с искаженным лицом. Развеять эти воспоминания мне довольно трудно, и после продолжительного объяснения я уверяю ее, что эти образы впредь будут являться ей лишь в смутном и безжизненном виде. Далее она рассказывает о том, как в девятнадцатилетнем возрасте приподняла камень, увидела под ним жабу и потеряла из–за этого дар речи на несколько часов.
Во время этого гипнотического сеанса я убедился в том, что она помнит обо всем, что происходило в ходе предыдущего сеанса гипноза, между тем как в бодрствующем состоянии она ничего не помнила.
10–го мая, утром. Сегодня она впервые приняла ванну с отрубями вместо обычной теплой ванны. При встрече со мной она недовольно морщит лицо, пряча руки под шалью, и жалуется на озноб и боли. На расспросы о том, что с ней стряслось, она отвечает, что ей было неудобно сидеть в короткой ванне и от этого у нее появились боли. Во время массажа пациентка начинает говорить о том, что она все же страдает из–за того, что вчера выдала доктора Брейера; я утешаю ее благой ложью, уверяя, что знал обо всем с самого начала, и благодаря этому мне удается унять ее волнение (она перестает цокать языком, исчезает лицевая контрактура). Всякий раз, когда я делаю ей массаж, уже становится заметным мое влияние: она успокаивается, начинает выражаться яснее и безо всякого гипноза догадывается о причинах своего обычного дурного настроения. Да и сама беседа, которую она ведет со мной во время массажа, не столь непреднамеренна, как может показаться с первого взгляда; скорее, в ней полностью воспроизводятся воспоминания и свежие впечатления, полученные ею со времени нашего последнего разговора, и зачастую совершенно неожиданно возникают патогенные реминисценции, которые она сама ни с того ни с сего начинает отвергать. Она словно присвоила себе мой метод и пользуется на вид непринужденной и произвольной беседой как дополнением к гипнозу[5]. Сегодня, к примеру, она заводит речь о своей семье и после всевозможных отступлений принимается за рассказ о своем кузене, туповатом чудаке, которому с согласия его родителей удалили все зубы на одной стороне рта. Свой рассказ она сопровождает жестами, выражающими ужас, и многократными повторениями своей защитной формулы: «Не двигайтесь – молчите – не прикасайтесь ко мне!». Затем черты ее лица разглаживаются и она веселеет. Так что ее поведение в бодрствующем состоянии все–таки продиктовано впечатлениями, полученными в сомнамбулическом трансе, хотя в бодрствующем состоянии она, казалось бы, не имеет о них никакого понятия.
Во время гипноза я снова спрашиваю, что ее опечалило, и получаю аналогичные ответы, хотя и в обратной последовательности: 1) ее вчерашняя болтливость, 2) боли, вызванные неудобствами в ванне. Сегодня я спрашиваю, что означает фраза «не двигайтесь и т. д.». Она объясняет, что в тот момент, когда у нее появляются жуткие мысли, она опасается, что ход ее мыслей могут прервать, ибо тогда она окончательно запутается и ей станет еще хуже. Она произносит «не двигайтесь», поскольку ей кажется, что животные, образы которых являются ей в те моменты, когда она чувствует себя дурно, начинают оживать и набрасываются на нее, стоит кому–нибудь возле нее шевельнуться; наконец, предостережение «не прикасайтесь ко мне» навеяно следующими событиями. Когда ее брат отравился морфином и бился в ужасных припадках (ей тогда было девятнадцать лет), он то и дело неожиданно кидался на нее; как–то раз один знакомый потерял рассудок прямо у них в гостях и внезапно схватил ее за руку (был и третий случай такого рода, который она не может припомнить поточнее); и наконец, когда ее малютка была больна (ей тогда было двадцать восемь лет), она в бреду так крепко сжала мать в объятиях, что та едва не задохнулась. Рассказ о четырех этих случаях – несмотря на значительную разницу во времени – она поторопилась уместить в одно предложение, расположив их друг за другом, словно они представляли собой одну сцену в четырех актах. Впрочем, все ее рассказы о подобных сгруппированных травмах начинаются наречием «когда», а отдельные травматические фрагменты последовательно соединены союзом «и». Заметив, что защитная формула призвана впредь уберечь ее от подобных событий, я унимаю ее страх с помощью внушения, и в дальнейшем я и впрямь не слышал от нее этой фразы.
Вечером она пребывает в хорошем расположении духа. Со смехом она рассказывает о том, что в саду ее напугала собачка, которая ее облаяла. Но лицо ее немного насуплено и заметно душевное волнение, которое улеглось лишь после того, как она спросила, не задело ли меня замечание, сделанное ею утром во время массажа, и получила от меня отрицательный ответ. Сегодня, после двухнедельного перерыва, у нее начались регулы. Я обещаю ей упорядочить ритм цикла с помощью гипнотического внушения и убеждаю ее во время гипноза, что интервал впредь должен составлять двадцать восемь дней.
Затем, во время гипноза, я спрашиваю, помнит ли она, о чем только что рассказала мне, а сам тем временем намереваюсь довести до конца начатое накануне вечером. Однако она начинает повторять: «Не прикасайтесь ко мне», точно так же, как во время утреннего гипнотического сеанса. Следовательно, я опять подвожу ее ко вчерашней теме. Прежде я спрашивал, отчего она заикается, на что она отвечала: «Я не знаю». Поэтому я и велел ей припомнить об этом к сегодняшнему сеансу гипноза. Так что сегодня она отвечает, не раздумывая, хотя сильно волнуется и с трудом выговаривает слова из–за спазмов: «Когда однажды понесли лошади, запряженные в коляску, в которой сидели дети, и когда я в другой раз ехала с детьми по лесу в грозу и молния ударила в дерево прямо перед лошадьми и лошади со страху понесли, а я подумала: молчи, иначе твой крик еще пуще напугает лошадей, и тогда кучеру их не сдержать, – вот с тех пор я и стала заикаться». Этот рассказ ее чрезвычайно взволновал; кроме того, я узнал от нее, что заикаться она стала сразу после первого случая, но вскоре заикание пропало и только после второго случая приобрело устойчивый характер. Изгладив из ее памяти эти яркие сцены, я предлагаю ей вообразить их еще раз. По–видимому, она старается их припомнить, сохраняя спокойствие, и с этого момента начинает говорить в состоянии гипноза без единой спазматической запинки.