— Мы с отцом жили в Америке двенадцать лет. Я там выросла.
— Тогда понятно. С автомобилями они сейчас уходят вперёд.
Проговорил эту фразу и покраснел. «Нашёл, о чём беседовать с девушкой». Галина ждала продолжения, но Константин молчал. Смотрел в сторону от дороги. И тогда Галина заметила:
— Русские любят наводить на себя критику. Мой папа тоже часто ругает Россию, но я патриотка и всё русское люблю, а если американец возьмется нас ругать, я ему говорю: вы не знаете русских и Россию и лучше больше говорите о себе. А в чужом глазу и соломинка кажется большой палкой.
Минуту — другую ехали молча, но потом Галя как бы с сожалением продолжала:
— Казалось бы, я и сама должна быть американкой — жила там и в школе училась, а вот духом их не пропиталась. Дух во мне русский остался. Видно, гены в нас такие.
— А как вы понимаете — русский дух? Я вот много лет живу на свете, а духа своего не знаю.
— Дух — в смысле: душа, характер,— то, что есть в человеке, но разглядишь не сразу. Американец? Он везде поспеет, во всякую щель пролезет, всё раздобудет. Русский же неповоротлив, он не возьмёт и того, что под ногами лежит.
— Так американцы о нас говорят?
— Я и сама так думаю. В отпуск приезжала, так люди у нас как в раю жили. Квартиру — получай, газ, вода, электричество — пожалуйста. И заболел если, и в институт пошёл — всё даром. Я там, в Америке, как стану подружкам рассказывать — не верят. Смеются надо мной.
Галя говорила с нажимом, и будто бы родная речь ей стоила усилий. Слышался чужой, заморский акцент, не все слова попадали точно на своё место.
— Я хочу свою Россию видеть, как невесту — во всей красе. А заморские гости пусть у нас учатся, ума занимают. У меня такое желание там развилось, в Америке. Это неправду говорят, что у человека, живущего за рубежом, патриотизм из сердца уходит. Наоборот получается. Там всякое плохое слово в адрес своей страны — как ножом по сердцу. Помню, мне до слёз хотелось, чтобы о России говорили только хорошее.
— Да, вы я вижу, патриот, но извините, я не хотел задеть вашей национальной гордости.
— Нет, вы, пожалуйста, продолжайте. Расскажите о своём заводе, что вы там делаете.
Позади остались мосты через Черную речку, Малую и Среднюю Неву, машина выкатила на Приморское шоссе, слева от которого тянулся городской парк.
Грачёв хотел бы сменить тему, но терялся, сидел молча, смотрел обочь дороги.
Выручила Галя:
— Вы старше Вадима, но мне кажется, не на много. А? Так я говорю?
— Спасибо, но к сожалению, лет мне много: тридцать пять.
— Тридцать пять! Цветущий возраст для мужчины. И вы хорошо сделали, что ушли из бокса. Ужасный вид спорта! Теперь для них придумали защитный шлем, но всё равно — я не могу видеть, как они бьются. Ваш нос, ваши губы — всё осталось цело, это очень хорошо. Скажите Вадиму, чтобы он бросил свой противный бокс.
«Вспомнила о Вадиме»,— подумал он. И у него появилась надежда на счастливый исход его миссии. Вот только как бы половчее подступиться к разговору.
В Комарово у двухэтажного деревянного дома резко затормозила. Въехали в кирпичный, тёплый гараж. Тут и ещё стояла машина — тоже иностранная. «Видимо, отца»,— подумал Грачёв, но ничем не выказал своего интереса. Очкины тоже имеют две машины, и гараж у них не хуже будет, и особняк, и всё прочее. Людей с подобным достатком и у нас теперь много.
В стене дома, рядом с дверью — сеточка переговорного устройства и кнопка. Нажав её, услышали женский голос: «Кто к нам идёт?» — «Нина Павловна, откройте, это я, Галина». Замок щёлкнул, дверь дрогнула. Загибавшийся углом коридор привел в просторный холл, из которого наверх вели две лестницы. Посредине холла на ярком ковре стояла ещё не старая худенькая женщина — Нина Павловна. Поклонилась Грачёву, но тотчас перевела взгляд на Галю, точно хотела этим сказать: появление в доме нового человека её мало интересует. С Галей говорила вежливо, но суховато, без заискивания подчиненного человека.
— Нина Павловна, голубушка, соорудите чего-нибудь. А вас...— обратилась к Грачёву,— приглашаю вот сюда. Я покажу вам папин кабинет.
Поднялись наверх по левой лестнице. Здесь была площадка и две двери — в левую сторону и правую. Показав на правую, Галя сказала:
— Две мои комнаты. Но вас туда не зову,— вечный беспорядок, другое дело папина сторона.
Раскрыла левую дверь. Тут был просторный кабинет с большим письменным столом посредине, с двумя кожаными диванами, креслами и сплошь уставленный шкафами с книгами. На полу лежал толстый ручной работы ковёр, всё было прибрано, сияло чистотой.
— Садитесь здесь,— показала Галя на кресло у окна.— Я хочу вас видеть.
Сама села на диван.
— В этом доме мы живём вдвоём с папой. Он сейчас на работе.
И минуту спустя:
— Пойдёмте на другую половину.
Правое крыло верхнего этажа примерно так же было устроено, как левое. Только на месте кабинета отца были две комнаты. Во второй стоял письменный стол и тоже много книг.
— Вам нравится эта комната? — спросила Галя.
— Да, здесь очень хорошо.
— А у вас есть своя квартира?
— Нет.
— Где же вы живёте?
— Мир не без добрых людей.
— Если хотите, живите здесь.
Грачёв посмотрел на Галю: серьёзно ли она говорит?
— Зачем вам квартирант? Ведь это обуза.
— Вы-то обуза! Было бы очень хорошо, если бы вы у нас жили. И папа был бы доволен.
Вспыхнула догадка: им нужен работник! Сторож, садовник, слесарь. Как нужен Очкину, Бурлову. Интересно, кто у неё отец? Дипломат, наверное. В Америке жили.
— Вы меня совсем не знаете. Может, я пьяница, дебошир.
— Я вас узнала и сразу поняла. Вы очень хороший человек, вас любят дети, а дети не ошибаются. Вы не пьёте, не курите — я и это заметила. У вас есть и много других достоинств, но только вы их скрываете. А, может, вы себя плохо знаете, а то бы стали зазнаваться.
Разговор казался Грачёву несерьёзным, тон шутливым.
— Да зачем же вам нужен жилец в доме? — спросил он, подстраиваясь под её детски-непосредственный тон.
— Ах, нужны, нужны... Так рассуждают немцы, да ещё американцы — во всём видеть выгоду, здравый смысл. А если мне бывает скучно в этом большом и пустом доме? Если мне грустно и хочется кому-то излить душу? Если мне ночью страшно? Наконец, я люблю общество мужчин. Я могу любить общество мужчин?
— Тогда вам нужно выйти замуж.
— Замуж? Ах, и вы тоже, как папа — замуж, замуж!.. Вы же знаете: мне много лет! Я научилась угадывать в людях слабости. Мне говорят: ты привередлива, а это значит: ты старая дева. Мне подойдёт жених во всём положительный. Мужчины все пьют и курят. Ни того, ни другого не могу выносить. Люблю сильных, уверенных в себе, независимых, а таких нет. Или мне кажется, что их нет.
Снизу донесся голос:
— Идите обедать!
За столом Галя продолжала:
— В Америке культ силы, ловкости и всезнайства. Если на экране женщина — то непременно стройная, длинноногая, а если мужчина — то бицепсы и зверское выражение лица. Потребуется время, чтобы у меня всё это вылетело из головы.
Грачёву чудилось: она его дразнит, она с ним играет. Он боялся, что говоря о сильных, она скажет: как вы, например. И тогда бы он смешался, из него бы выпрыгнула та самая робость, которую она не прощает мужчинам.
Всё время ждал, когда Галя заговорит о Вадиме — хотя бы упомянет его, что-нибудь спросит, но нет, девушка о нём забыла, словно бы он и не существовал.
Решил напомнить о брате, сказал:
— Вадим переводится в Ленинград, вот будет у вас помощник.
Галя при этих словах перестала есть, отодвинула тарелку, задумалась. Потом решительно подняла на Грачёва взгляд, сказала:
— Вам показалось, мы дружны с ним, или он, может быть, что сказал. Он дважды меня провожал, это и всё. На этом кончились наши отношения. Вадим как раз из той породы мужчин, которых я активно не приемлю,— больше того, я таких боюсь.
— Почему? — непроизвольно вырвалось у Грачёва. Он откинулся на спинку стула, с изумлением и некоторой обидой за брата смотрел на девушку.
Отвечать она не торопилась. Снова принялась за еду. И лишь минуту-другую спустя, заговорила:
— Мне ваш братец показался баловнем судьбы, из тех, которым всё валится с неба и они ни за что не борются. И даже будто бы бравируют лёгкими победами, беспечно идут навстречу судьбе. Такие мне не симпатичны.
Неожиданно просто Галина разрешила все вопросы и сомнения Грачёва; он вдруг почувствовал себя свободным и будто бы даже обрадовался развязке.
Больше о Вадиме не заговаривал. А потом и стал прощаться.
— Мне нужно идти. Спасибо за угощение.
Галя не стала его удерживать.
Константин вышел на улицу и скорым шагом направился к электричке.
Вадима не жалел. Он был уверен, что союз Вадима и Галины, если бы он и случился, не составил бы счастья им обоим.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Грачёв занимал большую комнату на втором этаже, будущий кабинет хозяина. Очкин закупил стильную мебель, на полках расставил книги, телевизор. Приобрёл стереопроигрыватель, магнитофон, транзисторный приемник. Всё это со вкусом расположил на полках, а на письменном столе смонтировал пульт управления музыкой.
Очкин устраивал свою дачу по первому классу, собирался тут жить после выхода на пенсию. И поначалу, когда Костя ничем другим не занимался, а только строительством дачи, Очкин просил его жить в кабинете. Туда завезли большой уральский электрокамин — температуру для мебели и приборов поддерживали постоянную. Посылали в Донбасс машину — демонтировали погреб, холодильные установки, разбирали стены. Доски были дубовые, и всё это по тем же донбасским чертежам смонтировали в погребе на новой усадьбе Очкина.
Грачёв сказал:
— Я скоро квартиру получу.
Такого оборота Очкин не ожидал. Дачу без присмотра оставлять опасно.
— Может, поживёшь ещё.
— Месяц-другой буду наезжать, а там — не знаю.
У калитки Костю поджидал незнакомый мужчина. Шагнул из темноты, представился:
— Шурыгин Анатолий Зосимович, у меня к вам дело.
— Пожалуйста, проходите в дом.
Грачёв предложил чаю, гость не отказался. С делом своим подступаться не торопился. Заходил издалека.
— Я инженер-строитель. В Заполярье возводил береговые укрепления. Знаю толк в строительных материалах — в сметах, расценках. К примеру, привезли вам брусочки размером двенадцать на шестнадцать сантиметров; струганы брусочки, калиброваны — по ГОСТу проходят номером двадцать седьмым...
— Когда же вы их разглядели? — удивленно спросил Грачёв.— На усадьбе у нас будто не были.
— Я тут по соседству живу. Михаил Игнатьевич-то меня знает. Я у него в плановом отделе работал.
Грачёв подливал гостю чай. Странный он какой-то. Зачем говорит всё это?
Шурыгин вынул из кармана толстый блокнот, хотел что-то писать.
Костя заметил:
— У нас вам нечего записывать, материалы мы на складе покупаем.
Про себя подумал: а что, если Очкин... И не одни только брусочки.
— Да, да, верно,— поспешил успокоить гость.— У вас материальчик покупной, законный. Есть, правда, есть и у вас...
Шурыгин оглядел стены. Потом снова вынул блокнот, стал надевать очки. Заговорил тревожным, но дружеским тоном:
— Хотел доложить самому Очкину, но ладно уж... скажу и вам. Человек у меня знакомый в районной прокуратуре, так он мне позвонил: телега им пришла на Очкина. Дескать, с заводских объектов материальчик берёт, дачку бесплатно ладит.
— Ну, уж — дудки! — вскипел Константин.— Чего другое — может и быть, но чтобы Михаил руки в карман государству запустил! Извините.
Метнулся к книжной полке, достал кипу квитанций:
— Вот тут каждая доска на учёте, всё собственным рублём оплачено. Из его зарплаты, которая, кстати сказать, немалая. Жена доктор наук, тоже зарплата!
Вспомнил, как Очкин вручал ему квитанции со складов, где покупали шифер, доски, цемент. И говорил: «Береги их. Мало ли что».
Шурыгин поднял руки:
— Верю. Я верю, но поверят ли там...— он показал на потолок,— не знаю. Моё дело предупредить, чтоб вовремя меры принял. Человек он большой, врагов у него хватает.
— Ну, довольно! — стукнул кулаком по столу Грачёв.— И брусочки, и всё остальное — всё из магазина. У меня и на них квитанции хранятся. Тут этим клеветникам и фискалам не поживиться.
Константин, глядя на блокнотик в руках Шурыгина, вдруг решил, что он, Шурыгин, и есть тот самый клеветник и фискал. Кивнул на блокнотик, спросил:
— Ну, что у вас ещё там нарисовано?
— Здесь у меня адреса складов...— они, правда, не совсем торговые, но там можно приобрести похожие на эти брусочки.
— Да зачем нам приобретать брусочки?
— А чтоб сказать потом, если прокурор комиссию назначит, что, мол, там-то и там...
— Не надо нам задним числом бруски приобретать. Не тот человек Очкин, чтоб до низости такой опуститься. А вы за него не беспокойтесь. Спасибо за желание помочь, но у нас все документы — налицо. На бруски эти — тоже.
Грачёв потряс перед носом Шурыгина пачкой квитанций, но развязывать их не стал,— не мог он сейчас вспомнить, есть на бруски квитанция или нет. И когда Шурыгин, извиняясь и прося осторожно намекнуть обо всём Очкину, ушёл, стал лихорадочно перелистывать документы. Квитанций на бруски не нашёл.
Была суббота, выходной день; Костя мог бы и поспать, но он проснулся рано, в шестом часу; возбуждённые нервы не давали покоя. Лёжа на спине и прислушиваясь к звукам, издаваемым ещё не успевшим прикипеть к земле домом, он с отчётливой ясностью и какой-то болезненной тревогой воспроизводил в памяти вчерашнюю беседу со строителем. Константин знал: Очкина многие не любят, дела в объединении не ладятся,— представлял, каким подарком явится для его недоброхотов история с брусками.
Очкину не сочувствовал, не испытывал и злорадства, с тайной тревогой и даже со страхом думал о судьбе Ирины и Вареньки. Бруски — мелочь, и если даже выписал по каким-то своим, тайным каналам — невелико преступление! Однако знал Грачёв, что значит иногда удачно пущенная сплетня, клевета. Ханжи и демагоги любой пустяк превратят в историю. Дойдёт до министра, а там...
Думая об этом щекотливом эпизоде, Константин понял, что не только дочь Варенька, но и Ирина всегда была ему близким, родным человеком,— первая любовь угасла в нём не совсем, он не был безразличен к судьбе бывшей жены и, как мужчина, как человек сильный и нравственно здоровый, тревожился за неё.
Поднявшись и наскоро одевшись, он прошёл в кабинет Очкина, включил электрический камин, сел в кресло у письменного стола. Бездумно наблюдал затейливую игру всполохов в каминном отражателе, потом отчётливо и ясно, почти физически ощутимо явилась мысль: «Вот если раздуют историю!..» Он знал: случись с Очкиным большая неприятность, он обозлится, в семье ещё больше возрастёт напряжение. Они с Ириной и теперь-то не смотрят друг на друга, и даже на людях Очкин срывается на крик. Он вечно раздражён, смотрит вниз, сутулится, точно на плечах у него груз, который он не может сбросить. Не говорит с падчерицей, меняет шоферов своей служебной машины — он и в конторе объединения, и среди подчинённых ему директоров предприятий заслужил репутацию ворчуна и грубияна. Грачёв однажды с нарочитой суровостью сказал Очкину: «Что-й-то ты, Игнатич, со всеми собачишься?..» Тот вздрогнул как от удара: никто с ним в подобном тоне не говорил. Качнул головой, буркнул: «Тоже мне... моралист нашёлся!» Сделал круг-другой возле Грачёва, подошёл, сел рядом. Заговорил отрешённо, будто сам с собой: «Нервы расклеились. Работа изматывает».
Сказав это, Очкин достал из буфета нераспечатанную бутылку коньяка, коробку шоколадных конфет, стал пить. Грачёву не предлагал, знал: пить не станет. Тянул рюмку за рюмкой,— один, как запойный пьяница, сосредоточенно и жадно, и до тех пор, пока не показалось дно бутылки.
«Да он же алкоголик! — думал Грачёв, не глядя на Очкина, очищая наждачной бумагой звено оконной рамы.— Меня считал алкашом, а сам и есть настоящий алкаш — тихий, ”культурный“, никем не видимый».