Тень Гегемона. Театр теней. Дилогия - Кард Орсон Скотт 8 стр.

Произнести ее вслух – вот это было бы недостойно. А мысли, приходящие в голову, человеку неподвластны.

Может быть, Ахилл лжет. Может быть, Бобу удалось уцелеть или выбраться. А если даже он погиб, он мог уже расшифровать сообщение. Мог и не успеть – здесь Петра ничего не могла сделать.

– Как, никто не рыдает? – удивился Ахилл. – А я-то думал, вы такие близкие друзья! Это вы, наверное, просто сдерживаетесь, как героям положено. – Он рассмеялся лающим смешком. – Ладно, на сегодня с вами все. – Повернувшись к солдату у двери, Ахилл сказал: – Пора.

Солдат вышел, послышалась какая-то команда по-русски, и тут же вошли шестнадцать солдат. Они разбились на пары – по два на каждого из детей.

– Вас рассадят по разным клеткам, – сказал Ахилл. – А то еще кто-нибудь задумает спасательную операцию… нам это не надо. По почте можете переписываться – нам желательно ваше творческое взаимодействие. Вы же все-таки лучшие военные умы, которые человечество смогло из себя выдавить в час нужды. Мы все вами гордимся и ждем от вас в ближайшем будущем хорошей работы.

Кто-то в ответ на слова Ахилла громко пукнул.

Ахилл только осклабился, подмигнул Петре и вышел.

Через десять минут дети были рассажены по машинам, и их повезли в неизвестные пункты назначения, рассеянные неизвестно где по самой большой стране Земли.

Часть вторая

Союзы

6. Шифр

Уж раз Бобу приходилось скрываться, то могли найтись места и похуже Араракуары. Город, названный по разновидности попугаев, сохранился как музейный экспонат – с булыжными мостовыми и старыми зданиями. Здесь не было каких-то особо красивых домов или живописных сооружений, даже собор выглядел довольно будничным и не очень древним, построенным в двадцатом столетии. И все же здесь чувствовался дух какой-то более спокойной жизни, общий некогда для всей Бразилии. Промышленный рост, превративший ближайший город Риберао-Прето в разбухший мегаполис, Араракуару как-то миновал. Люди здесь были достаточно современными – общий слышался на улицах наравне с португальским, – но здесь Боб чувствовал себя дома, как не бывало с ним в Греции, где жизнь общества деформировалась двумя противоречивыми желаниями: стать полностью европейцами и столь же полностью остаться греками.

– Чувствовать себя дома не обязательно, – говорила сестра Карлотта. – Мы нигде не можем задерживаться надолго.

– Ахилл – дьявол, – возразил Боб. – А не Бог. Повсюду ему не дотянуться. Он не найдет нас, не имея следов.

– А ему повсюду и не надо. Только туда, где мы.

– Ненависть его слепит, – сказал Боб.

– А страх придает сверхъестественное чутье.

Боб усмехнулся – эта игра велась между ними давно.

– А может, это не Ахилл стоит за похищением детей.

– Может, не тяготение держит нас на Земле, – в тон ему ответила сестра Карлотта, – а другая сила с теми же свойствами.

И тоже усмехнулась.

Сестра Карлотта была отличным спутником. У нее было чувство юмора. Она понимала шутки Боба и шутила сама. Но более всего она любила молча сидеть часами, занимаясь своим делом, пока Боб занимался своим. В разговорах они выработали свой секретный язык – когда они оба знали все важное, и было достаточно полуслова, чтобы тебя поняли. Это не означало какое-то родство душ или созвучие разумов. Просто их жизнь была очень похожа в ключевых пунктах: они оба скрывались, оба были отрезаны от друзей и один и тот же враг желал смерти им обоим. Им не о ком было сплетничать, потому что они никого здесь не знали. Они не вели пустопорожних разговоров, потому что у них не было других интересов, кроме главной работы – выяснить, где прячут остальных детей, определить, какому государству служит Ахилл (не приходилось сомневаться, что скоро это государство будет служить ему), и пытаться понять, как меняется мир, чтобы вмешаться в этот процесс и, даст Бог, повернуть историю в лучшем направлении.

По крайней мере, такова была цель сестры Карлотты, и Боб вполне готов был принять в этом участие, поскольку работа на первые две цели совпадала с работой ради последней. Но он не был так уверен, что его интересует будущий ход истории.

Однажды он сказал об этом сестре Карлотте, но она только улыбнулась.

– Тебя не волнует мир вокруг тебя, – спросила она, – или будущее в целом, в том числе твое собственное?

– Не понимаю, почему я должен так четко определять, что именно меня не волнует.

– Потому что если тебе безразлично твое будущее, тебе будет и все равно, доживешь ли ты до него, и нет смысла пускаться на все эти ухищрения, чтобы остаться в живых.

– Я – млекопитающее, – сказал Боб. – И бессознательно стараюсь жить вечно, хочется мне того или нет.

– Ты – дитя Божье, и потому тебе небезразлично, что станется с Его детьми, хочешь ты это признать или нет.

Неотработанный ответ сестры Карлотты взволновал Боба, потому что такого ответа он и ожидал; он даже провоцировал этот ответ, потому что (как говорил он себе) ему было приятно слышать, что если Бог есть, то Ему небезразличен Боб. Его обеспокоила тень, промелькнувшая по лицу сестры Карлотты. Мимолетная, едва заметная, которую он бы и не увидел, если бы не изучил это лицо так хорошо и не знал, что оно редко мрачнеет.

«Что-то в моих словах ее огорчило. И при этом она попыталась скрыть огорчение от меня… А что я сказал? Что я млекопитающее? Она привыкла к моим подколкам по поводу религии. Что я могу не хотеть жить вечно и она волнуется, что я в депрессии? Или что я попытаюсь жить вечно, вопреки своим желаниям? Может быть, она боится, что я умру молодым. Ну, для этого мы и оказались в Араракуаре – чтобы помешать моей безвременной смерти. Для нее это тоже важно».

Но Боб не сомневался, что, если бы на него наставили пистолет, сестра Карлотта закрыла бы его своим телом. Этого он не понимал. Он бы не сделал этого для нее или для кого бы то ни было другого. Он бы крикнул ей, отдернул бы в сторону, помешал стрелку – сделал бы все, чтобы дать им обоим разумный шанс выжить. Но не пошел бы на верную смерть, чтобы спасти ее.

Может быть, это чисто женский поступок? Или поступок взрослого ради ребенка – отдать свою жизнь, чтобы спасти чужую? Решить, что твоя жизнь стоит меньше, чем чья-то еще. Боб не понимал, как у человека может быть такое чувство. Он никогда не пытался подавить собственный инстинкт самосохранения, но сомневался, что это могло бы получиться. Да, но старшие, быть может, охотнее расстаются с жизнью, уже растратив почти весь начальный капитал. Конечно, для родителей имеет смысл жертвовать жизнью ради детей, особенно если они уже слишком пожилые, чтобы завести новых. Но у сестры Карлотты детей никогда не было. И готова она была умереть не ради одного только Боба. Она бы приняла пулю, предназначенную незнакомцу. То есть она ценила свою жизнь меньше любой другой. И это было Бобу абсолютно непонятно.

«Выживание не наиболее приспособленных, а меня лично – это же цель, заложенная в самое ядро моего существа. Это первопричина, лежащая в основе всех моих действий. Бывали моменты, когда я испытывал сочувствие – да, и не к Эндеру. Я заведомо посылал людей на верную смерть, и я глубоко скорбел о них, но я их посылал, и они шли. А я на их месте поступил бы так же? Подчинился бы приказу? Пошел бы погибать, чтобы спасти неизвестные будущие поколения, которые даже имени моего знать не будут?

Боб в этом сильно сомневался.

Он был рад служить человечеству, если это значило служить заодно и себе. Биться с жукерами рядом с Эндером и другими ребятами – в этом был смысл, потому что, спасая человечество, он спасал себя, Боба. И если, умудряясь оставаться в живых, он при этом оказывался репьем в шкуре Ахилла, вынуждая его быть менее осторожным, менее мудрым и потому более уязвимым – что ж, это был приятный побочный эффект. Преследуя цель собственного выживания, Боб заодно давал человечеству лишний шанс избавиться от этого чудовища. А поскольку лучшим способом выживания было найти Ахилла и убить его раньше, чем он убьет Боба, Боб мог оказаться величайшим благодетелем человечества в истории. Хотя, думая об этом сейчас, Боб не мог вспомнить ни одного убийцу, которого человечество произвело бы в герои. Разве что Брут, но и то в его репутации были свои минусы. А вообще-то, убийц история презирала. Возможно, потому, что жертвы удавшихся покушений не рассматривались историей как угроза человечеству. К тому времени, как общественное мнение приходило к выводу, что тот или иной монстр заслуживает смерти, этот монстр уже набирал такую власть и становился настолько подозрителен, что шанса на его ликвидацию не оставалось.

Попытка обсудить это с сестрой Карлоттой ничего не дала.

– Я не могу с тобой спорить и потому не понимаю, зачем ты затеял этот разговор. Я знаю только одно: я не стану помогать тебе в его убийстве.

– Ты не считаешь, что это самооборона? – спросил Боб. – Это влияние идиотских фильмов, где герой никогда не убьет злодея, если тот не наставил на него пистолет?

– Это моя вера в Христа, – ответила сестра Карлотта. – Любите врагов своих и делайте добро ненавидящим вас.

– Так, и какой следует вывод? Лучшее, что мы можем сделать для Ахилла, – поместить в сети наш адрес и ждать подосланных им убийц.

– Не говори глупостей. Христос велел делать своим врагам добро. Для Ахилла не будет добром, если он нас найдет, потому что он убьет нас и увеличит число убийств, за которые должен ответить перед Богом. Лучшее, что мы можем сделать для Ахилла, – не дать ему убить нас. И если мы любим его, мы не дадим ему править миром, потому что такая власть лишь увеличит его возможности впадать в грех.

– А почему мы не любим те сотни и тысячи миллионов, которые погибнут в войнах, начатых Ахиллом?

– Мы любим их, – сказала Карлотта. – Но ты делаешь ту же ошибку, что и многие другие, которые не понимают Господа. Ты считаешь, что смерть – самое страшное, что может случиться с человеком, а для Бога смерть значит лишь то, что ты попадаешь домой на несколько мгновений раньше срока. Для Господа страшный исход человеческой жизни состоит в том, что человек отдается греху и отвергает радость, которую предлагает Бог. Из всех миллионов погибших в войне истинные трагедии – это жизни, оборвавшиеся в грехе.

– Так зачем же ты столько мучаешься, чтобы сохранить жизнь мне? – спросил Боб, но он думал, что уже знает ответ.

– Ты хочешь, чтобы я сказала что-нибудь, ослабляющее мои доводы. Например, что я всего лишь человек и хочу не дать тебе погибнуть, потому что я люблю тебя. И это будет правдой, потому что у меня нет детей и ты мне заменил ребенка, насколько это возможно, и я была бы ранена в средоточие своей души, если бы ты пал от рук этого испорченного мальчика. Но истина, Джулиан Дельфики, заключается в другом: я так хочу не дать тебе погибнуть потому, что, если ты умрешь сегодня, ты можешь попасть в ад.

Боб, к собственному удивлению, почувствовал себя уязвленным. Он достаточно хорошо понимал веру Карлотты, чтобы предсказать такое отношение, но все равно услышать это из ее уст было больно.

– Я не собираюсь каяться и принимать крещение, так что мне все равно прямая дорога в ад, а потому без разницы, когда я умру.

– Чушь. Наше понимание догматов несовершенно, и что бы там ни говорили папы, я ни на миг не верю, что Бог обречет на вечное проклятие миллиарды детей, которым Он попускает родиться и умереть без крещения. Нет, я думаю, что ты попадешь в ад потому, что, несмотря на все свои таланты, ты абсолютно аморален. И я молюсь от всей души, чтобы перед смертью ты успел понять, что есть высшие законы, превосходящие простое выживание, есть высшие цели, достойные служения. Если ты отдашь себя такому великому делу, дорогой мой мальчик, тогда я не буду бояться твоей смерти, потому что буду знать: справедливый Господь простит тебя за то, что ты не заметил или не понял истины христианства при жизни.

– Да ты еретичка! – сказал Боб. – Ни одно из этих утверждений ни один священник не признает соответствующим догматам.

– Даже я не признаю, – согласилась сестра Карлотта. – Но я не знаю ни одного человека, у которого не было бы двух наборов догматов: первого – в которые человек верит, что верит, и второго – по которому он пытается жить. Я просто из тех немногих, которые понимают разницу. А ты, мой мальчик, нет.

– Потому что я ни в какие догматы не верю.

– А это, – сказала Карлотта с подчеркнутым удовольствием, – доказательство моего утверждения. Ты так убежден, что веришь лишь в то, во что ты веришь, что веришь, что совершенно не видишь, во что ты веришь на самом деле, не веря, что веришь.

– Ты не в том столетии родилась, – сказал Боб с сожалением. – Ты могла бы заставить Фому Аквинского рвать волосы на голове. Ницше и Деррида обвинили бы тебя в помутнении их рассудка. И только инквизиция знала бы, что с тобой делать – поджарить с корочкой до хруста.

– Только не говори мне, что ты читал Ницше или Дерриду. Или Фому Аквинского.

– Чтобы понять, что яйцо тухлое, не обязательно есть его целиком.

– Ты невозможный нахальный мальчишка.

– Да я ведь не настоящий мальчишка.

– Ты не деревянная кукла. Уж во всяком случае, не из моего кукольного театра. А теперь пойди поиграй, я занята.

Эта отсылка не была наказанием, и сестра Карлотта это знала. С момента подключения к сетям они почти все дни проводили в доме, собирая информацию. Карлотта, сетевая личность которой была защищена сетевыми брандмауэрами Ватикана, могла поддерживать прежние связи и получать доступ к лучшим своим источникам, скрывая не только местонахождение, но и часовой пояс. А вот Бобу приходилось создавать новую личность с нуля, прячась за двойными каскадами почтовых серверов, специализирующихся на анонимности, и даже при этом не пользуясь одной и той же личностью больше недели. Он не устанавливал связей, а потому не имел доступа к источникам. Если ему нужна была конкретная информация, он просил сестру Карлотту найти ее, и она уже решала, может ли она об этом спросить или таким образом выдаст, что Боб находится с ней. Чаще всего она решала, что спрашивать нельзя, и потому Боб был в своих поисках ограничен. И все же они делились собранной информацией, и при всех минусах положения Боба у него был один плюс: ум, анализирующий данные, принадлежал ему. Тот ум, который по тестам Боевой школы далеко превосходил все прочие.

К сожалению, Истине эти титулы были безразличны. Она отказывалась открываться только по той причине, что все равно рано или поздно будет раскрыта.

Боб стоически переживал эти многочасовые неудачи и все же в конце концов должен был вставать и выходить на улицу. Но это не было просто бегством от работы.

– Такой климат мне по нраву, – сказал он сестре Карлотте на второй день, когда, весь в испарине, полез в душ в третий раз за день. – Я рожден для жизни в жаре и влажности.