Из того, что Мирон Иванович ещё рассказывал о Сергеенко, стало ясно, что у рабочих были серьёзные основания тревожиться за судьбу своего предприятия Их нынешний директор переменил в районе уже немало должностей. Работал на райбазе по заготовкам овощей — сняли, не справился. Был заведующим райсельхозотделом — сняли, с выговором. Был председателем райпотребсоюза — сняли, объявили строгий выговор, чуть под суд не угодил за самоснабжение. Ещё откуда-то снимали его раза два. И вот опять назначили на ответственную должность — директором райпромкомбината.
Бывает ещё у нас так, к сожалению. Человек неоднократно доказывал делом, вернее, провалом порученного ему дела, свою никчёмность, неспособность руководить людьми и занимать ответственные посты, но всё же его продолжают считать кадровым ответственным работником определённого масштаба. Хотя весь «масштаб» тут заключается лишь в том, что его то и дело выставляют из районных или областных учреждений. Но именно из областных или районных, не ниже. Поэтому, что ли, к нему привыкают, как к «кадровику»? Какой-то гипноз послужного списка. После очередного строгого внушения за очередной развал работы в очередном учреждении товарищи в отделе кадров снова ломают голову над вопросом, куда его послать теперь, ка-кую подыскать ему новую должность, чтоб и не очень всё же обидеть его, не понизить в ранге, зарплате?..
— В райсельхозотдел, в райпотребсоюз — всё в рай и в рай его пихают, тьфу ты пропасть! — плюнул с ожесточением Мирон Иванович. — Архангел какой! Херувим! В раю ли ему место? Выговора, предупреждения. Да разве его этим исправишь? К нему, что ни прилепи — держаться не будет: Стельки нету. Знаете, как в сапоге — стелька самый главный предмет. Основа. Ежели хорошая стелька, то и подмётку подобьёшь, и союзку положишь, а ежели плохая — весь сапог не годится, хоть заново перетягивай. Так и Сергеенко наш. Хоть выговор ему, хоть два, хоть деревянными гвоздями прибей, хоть железными, вот этими костылями — ничто не пристанет. Лубок трухлый у него в серёдке, вместо стельки… Придётся, должно быть, самим какие-то меры принимать. Пойдём в райком, расскажем, что у нас тут делается. Может, он туда совсем другую продукцию представляет из наших цехов, высшего качества, по ней и судят о его работе? А как он для народа старается — того не видят. С лица только видят его. Он же и заходит в кабинеты лицом вперёд и выходит, не оборачиваясь, спиною дверь открывает. А мы-то здесь осмотрели его со всех сторон. А не добьёмся правды в районе — поедем в обком!..
Не раз думал я, после этого разговора с сапожниками, что же такое стелька в человеке, по образному выражению Мирона Ивановича?
Можно, пожалуй, объяснить так. Люди без стельки — это умеющие внешне производить впечатление, а внутренне — никчёмные работники, бездельники, болтуны. Но ведь встречаются и очень деловитые люди, энергичные, хозяйственные, а тоже с какой-то душевной пустотой. Иной раз это даже не пустота, а нечто другое, в чём тоже нужно бы разобраться поглубже: не уведёт ли оно человека, при всех его благополучных на вид «показателях», куда-то совсем в сторону от больших жизненных целей советского общества?..
В одной кубанской станице работали председателями колхозов двое старых моих знакомых — Тихон Поликарпович Наливайко и Максим Григорьевич Рогачёв. Оба руководили крупными богатыми колхозами. «Передовик», колхоз, где был Наливайко, имел годового дохода перед войной свыше двух миллионов, называли его «дважды миллионер». Колхоз «Серп и молот», где работал Рогачёв, немного отставал по доходности, но тоже приближался к двум миллионам. Рогачёв и Наливайко считались лучшими председателями в районе, их колхозы раньше всех кончали сев, уборку, у них больше, чем у других, распределялось хлеба и денег по трудодням.
Наливайко и Рогачёву, людям уважаемым, бывало, прощалось в районных организациях многое такое, за что других не преминули бы взгреть.
Если бы председатель какого-нибудь отстающего колхоза в разгар полевых работ повёз в Краснодар два вагона ранней капусты и сидел там со своим товаром неделю, выжидая дождя, — чтоб прекратился подвоз и поднялась цена, — это ему не сошло бы даром. Наливайко — сходило, потому что в хозяйстве у него было всё налажено, были у него распорядительный заместитель, толковые бригадиры и его отлучки не отражались на текущих кампаниях. Если, случалось, и журили его за чрезмерное увлечение базаром, то в шутливом тоне, похлопывая по брюху: «Социалистическое накопление? Красный Ротшильд! На который миллион перевалило?».
Рогачёв — жилистый, худой, почерневший и высохший на степных ветрах, красный партизан, боец Первой Конной — тоже был не дурак насчёт купли-продажи. И о нём говорили с похвалой: «Хозяин! Копейки колхозной не упустит!»
«Не для себя — для колхоза», — этим оправдывалось всё, и это мешало райкому партии глубже вникнуть в дела оборотистых председателей.
Мне, жившему ближе к ним, многое в их колхозах — и хорошее, и плохое — было виднее. Чувствовалось, что у самих председателей в душе осталось ещё что-то от мужика, от крестьянской ограниченности. Всё для нашего колхоза, а что за нашими межами — хоть пожаром сгори! Любить колхозное, как своё — этому они научились. А дорожить государственным, как колхозным — этому им ещё надо было научиться.
Странная вещь: в самой богатой станице района, где было два колхоза-миллионера, учителям, врачам и рабочим МТС жилось труднее, чем в других, не столь богатых станицах и хуторах. Наливайко и Рогачёв «монополизировали» рынок и завышали цены на продукты, как им вздумается. Даже в городе всё стоило гораздо дешевле, чем на местном глубинном рынке, но до города — тридцать километров, за молоком туда не наездишься.
Из-за этих двух самых мощных, но не отзывчивых на общественные начинания колхозов в станице сорвалось строительство межколхозной электростанции. Наливайко и Рогачев никак не могли договориться, кому проводить свет в первую очередь, а кому во вторую — строительство планировалось на две очереди. Решили строить каждый себе «собственную» станцию. Но для маленьких электростанций трест не отпускал оборудования. Так и жили там люди при керосиновых лампах и каганцах. Не было станичного клуба, радиоузла, школы не освещались по вечерам. А хлеба колхозники получали по десять килограммов на трудодень
Поговаривали, будто Наливайко приказал однажды чабанам перед стрижкой овец целый день гонять отары по пыльным дорогам и взлобкам, чтоб набилось песку в шерсть — для весу. Все умные хозяева, мол, делали так раньше. А Рогачёв дал как-то свой духовой оркестр в соседний колхоз — похоронить с почестями одного старика-активиста, — а потом прислал его вдове, больной одинокой бабке («чужая» — из другого колхоза) повестку на сто рублей «за пользование оркестром».
Их звали иногда в шутку «братья Копейкины» — в станице были когда-то знаменитые купцы-воротилы Копейкины. Но теперь всем ясно, что Наливайко и Рогачёв, при некоторых схожих чертах, не были все же братьями по духу. Я говорю теперь потому, что в военные годы их пути круто разошлись.
Рогачёв был малограмотный человек, с трудом прочитывал районную газету и, кроме нее, пожалуй, никакой литературы и в руки не брал. Это был организатор-самородок, практик, доходивший до всего «нутром», выросший за годы коллективизации из рядового крестьянина в руководителя огромного общественного хозяйства лишь благодаря своей преданности делу. Сколько я знал колхоз «Серп и молот», там не было хорошего парторга, не было возле Рогачёва человека, который неотступно помогал бы ему государственно осмысливать всякие вопросы, расширял бы его кругозор, пристыдил бы его кстати и за барышничество: с кого же ты дерёшь, мол, по пять рублей за арбуз — с рабочего МТС, который тебе тракторы ремонтирует?
Но руководил колхозом он все же, как председатель, а не как управляющий. Созывал часто общие собрания, советовался с народом, не командовал, помнил и старался соблюдать колхозный Устав. Любил Рогачёв свой колхоз беззаветно. Почти не жил дома, дни и ночи проводил в поле, личным хозяйством совсем не занимался. И если скупился и даже жадничал, выгадывал всячески, как бы положить в кассу лишнюю сотню рублей, то действительно, «не для себя». Себе он отказывал в самом необходимом, боясь, чтоб колхозники не упрекнули его в мотовстве. Само правление как-то решило купить председателю выездную тачанку, а то всё ездил по бригадам на случайных подводах, а больше ходил пешком: не хотел отрывать от полевых работ лошадей и расходовать трудодни на конюха.
Наливайко был другого склада хозяйственник. Этот часто говаривал колхозникам: «Я вам гарантирую, что по десять килограммов на трудодень вы получите, и всё — не мешайте мне делать, что я хочу». О колхозе он заботился, но и себя не забывал, смотрел на колхозные кладовые, как на собственные, выписывал «по себестоимости» целые свиные туши, мёд, масло пудами — сверх причитающегося на его председательские трудодни, — ездил без нужды ежегодно на курорт за счёт колхоза. «Дорогой председатель? — говорил он на отчётных собраниях, предупреждая выступления недовольных колхозников. — Дорогой? Ну, что ж, вы свои десять килограммов получите, а я своё возьму. А не нравлюсь — выбирайте дешёвого. Он вам развалит хозяйство, по килограмму будете получать. Лучше будет?»
Когда стансоветские комиссии перемеряли усадьбы колхозников, выявляя излишки сверх положенного по Уставу, у самого председателя колхоза тоже пришлось отрезать два лишних огорода. Было у него три коровы, полный баз овец, свиней, птицы. Жена его не управлялась одна с домашним хозяйством и огородами, держали работницу, какую-то не принятую в колхоз бывшую кулачку.
Смотришь, бывало, как живёт Наливайко и думаешь: а, может быть, такому председателю колхоз дорог лишь тем, что дал ему доходную должность? Может быть, только это и вдохновляет его на накопление миллионов — что он оттуда немалую толику и для себя урвёт?
С людьми он обращался неприветливо, грубо. Колхозники неохотно шли к нему со своими нуждами, боялись его, не любили. Однако ценили его хозяйский глаз, опыт, смекалку. Одни его широкие знакомства чего стоили: мог достать для колхоза, сколько нужно, и кровельного железа, и стекла на парники, и гвоздей.
Проработал он председателем «Передовика» пять лет. Там и застала его война. Разразились события, изломавшие всё привычное, налаженное. Наступило время проверки каждого человека — способен ли он выдержать тяжелейшие испытания, как готовил себя к ним, не потеряет ли, несмотря ни на что, веру в победу? Да и нужна ли она ему, победа, настолько, чтобы он не мог жить без неё?..
Я знаю, что Наливайко не был выходцем из кулацкой или помещичьей семьи. До коллективизации он был бедняком. Привело его к тому, к чему он пришёл, не чуждое социальное прошлое, не «голос крови», а — голос шкуры.
На месте секретаря райкома, отбиравшего в партизанский отряд лучших, надёжнейших людей, я бы не допустил в отряд Наливайко, не доверил ему партизанские тайны. Черты собственника-стяжателя слишком явно проступали в нём. Можно ли было не опасаться, что в критическую минуту личное благополучие он поставит выше всего?.. Но в таком случае, естественно, возникает и другой вопрос: зачем же его держали председателем колхоза пять лет?
И не следовало бы ещё раньше призадуматься — для чего этот человек вступал в партию?..
После оккупации немцами Украины, Ростова, прорыва на Кубань Наливайко потерял, видимо, надежды на возвращение Красной Армии. Когда немцы подошли к станице, он, обвешанный гранатами, опоясанный двумя патронташами, с охотничьей двустволкой, ушёл ночью с партизанами в плавни. Ушёл, но до места не дошёл. (Обо всём этом партизаны рассказывали мне уже после войны, когда мне случилось опять побывать в этой станице). Присел где-то на полпути переобуться, отстал в темноте и больше его в отряде не видели. Спустя несколько дней партизанские разведчики донесли командиру отряда, что Наливайко вернулся домой и назначен немцами станичным старостой. Купил Наливайко «помилование» и даже доверие немецкого командования ценою предательства: выдал немцам партизанские базы. Но знал он расположение не всех баз, только тех, куда сам возил продукты за несколько дней до ухода партизан в плавни.
А затем, в новой должности, Наливайко делал всё, что делали и другие старосты, из кулаков и бывших белогвардейцев: угонял молодёжь в Германию, отмечал день рождения Гитлера, выдавал на расправу гестаповцам семьи партизан и коммунистов. За пять месяцев службы оккупантам успел, беря из лагеря на работу пленных красноармейцев, построить себе новый кирпичный дом в станице, получил от коменданта «в собственность» за усердие в выполнении поставок для немецкой армии бывшую колхозную вальцовую мельницу…
В январе сорок третьего года партизаны совершили удачный налёт на немецкий гарнизон в станице, разгромили роту эсэсовцев. Полицаев брали живьём. Наливайко подняли с постели в его новом доме в кальсонах и, не дав ему времени одеться потеплее, увезли в плавни. Разговор там с ним был недолог. Партизан не очень интересовали психологические подробности его падения: что и как заставило его продаться врагам родины? Экономя боеприпасы, спустили его в прорубь — «именем советского народа». В числе приводивших приговор в исполнение был и Максим Рогачёв.
О Рогачёве партизаны рассказали мне много хорошего. Дрался он с фашистами храбро, не щадя живота. Был три раза ранен. Уходя в плавни, Рогачёв отправил семью в дальнюю станицу, в горы, к родичам, а хату свою, не дожидаясь, пока немцы дознаются, что он в партизанах и уничтожат в отместку его домашность, сжёг собственноручно… Хату спалил, хватило духу, а когда подошли ночью в поле к скирдам необмолоченного колхозного хлеба — не выдержал: «Хлопцы! Да неужели ж не отобьём это добро назад? Это же хлеб! Сколько трудов вложено». И пошёл прочь, бросив на землю горящий пук соломы. «Не могу, палите сами»… Однако, отойдя немного и увидев, что ветер не перенёс огня с первой скирды на соседние, вернулся и доделал сам всё по-хозяйски… За боевые подвиги в отряде он был награждён орденами Ленина и Красного Знамени.
Сейчас он попрежнему председательствует в колхозе «Серп и молот».
Я спрашивал его: что он думает о Наливайко?
— Что думаю?.. — Рогачёв крепко, непечатно выругался. — Он мне всю душу, гад, перевернул!.. До сих пор думаю — за что нас братьями Копейкиными называли? Вот родич какой!
— Ну, это ты знаешь — за что… Помнишь, как Наливайко рисом торговал?
— Как же! Выделил пятьдесят продавцов, каждому два мешка риса под отчёт, командировку в зубы и — в разные города. Всю зиму возили. Пятьсот центнеров стаканами продали. Стаканами дороже выходило, чем крупным весом.
— А ты, глядя на него, муку блюдечками продавал в Харькове. Тоже держал целый штат разъездных спекулянтов. Превратили колхозную торговлю в какое-то мешочничество.
— То-то и оно — глядя на него… Не хотелось, чтоб меня худшим хозяином считали!..
Бывший командир отряда Алексей Кириллович Осипов вернувшийся из плавней обратно в свой секретарский кабинет в райком партии, вернувшийся, надо сказать, лучшим секретарём, чем знал я его раньше, более вдумчивым и серьёзным, говорил о Наливайко:
— Этого случая я до гроба не забуду. Как мы ошиблись в нём!.. Если бы не война, мы бы его, пожалуй, за хозяйственные достижения и к ордену представили. Ослепил он нас своими «показателя-ми». Ведь нам в райкоме очень трудно приходится, когда председатели колхозов неопытные, неумелые. Уполномоченных держим безвыездно в таких колхозах, звоним, нажимаем. А к этому можно было месяцами не заезжать. Хозяйство у него — как часы! Забыли указание товарища Сталина, что колхоз — лишь форма организации, социалистическая, но все же форма, и всё зависит от того, какое содержание будет влито в эту форму. Такого шибая держали руководителем колхоза! А как мы его партийность проверяли? Опять же — по сводкам. Как он с людьми разговаривает, чему их учит, куда ведёт, какой пример им подаёт личной своей жизнью — в это не углублялись… Как его назвать? Перерожденец? А с чего бы ему переродиться? Обстановка влияла, среда? Вокруг него были советские люди и занимались все хорошим делом — социалистическим строительством. Нет, никакой он не перерожденец.
— Теперь он у тебя, Алексей Кириллыч, не выйдет из головы, пока формулировку не подберёшь.
— Да, такая наша обязанность — подбирать формулировки. Вам, писателям, что. Настрочил целый рассказ об одном человеке, литературный портрет, так сказать художественные тона, полутона, а нам надо — коротко и ясно. Протокол. Иной раз исключаем из партии, надо в двух словах сказать — за что? Вот ты рассказываешь про сапожников, как они того директора называют — «без стельки». Так этого же не запишешь в протокол… Не перерожденец он — от роду был сукин сын. Таким и в партию вступал. Не при царе ведь вступал, когда большевиков в тюрьмы сажали. Может, с должности председателя колхоза метил и повыше, в предрика, а там, чем чорт не шутит, и в область, на какой-нибудь высокий пост?..