— Придётся подождать, товарищи, минут двадцать.
Сергей ушёл за машину, где на ящиках и досках было устроено нечто вроде буфета (заведывала им жена бригадира), принёс на подносе, держа его одной рукой выше головы, тарелки с хлебом, ложки, вилки, стаканы, лихо, со звоном, ничего не разбив и не опрокинув, опустил поднос на стол, стал раскладывать приборы. Все зачарованно глядели на него.
— Да ты что, брат, в самом деле официантом был?
— Два года.
— Когда?
— После демобилизации. До сорок седьмого года.
— Вот диво! А до войны чем занимался?
— Тем же, чем и сейчас занимаюсь. Работал трактористом в Знаменской МТС, Ростовской области.
— Значит, тракторист — издавна? А чего ж тебя занесло не в свою борозду?
— Так, бывает…
И пока у кухарки допревало в котле над костром «квисо куриное сюпрем с рисом», Сергей рассказал, — не все, видимо, ещё знали эту историю, — как его занесло «не в свою борозду» и как его вынесло…
— В сорок четвёртом году получил я на фронте письмо из колхоза — умерла моя мать. Больше никого родных у меня там нет. Брат погиб под Сталинградом. Подворье наше спалили немцы… Отслужил родине до полной победы, демобилизовался в немецком городе Швибусе, выправил документы, а куда ехать? Подвернулся приятель, тоже из демобилизованных, Виктор Дракин, старшина. «Поедем, — говорит, — со мною в Саратов. Если ты к технике привержен, так в городе же её больше, на завод поступишь или на курсы шофёров, будешь какого-нибудь начальника возить, это дело чище, чем в тракторе ковыряться». Подумал, подумал — поехал с ним в Саратов.
На шофёрские курсы не было в том месяце набора. На завод не спешили — это от нас не уйдёт. Отдохнули, погуляли, пока деньги были. Потом поехали путешествовать: «Почём в Киеве синька?» — «А в Тбилиси в мухоморах не нуждаются?» Месяца три этим занимались. И познакомились в поезде с одним начальником по общественному питанию. Угостили его абхазскими персиками, имеретинским вином. Понравились мы ему. Предложил нам ехать в Москву, дал адрес, пообещал устроить официантами в хороший ресторан.
Дракин сразу загорелся: «Это дело! Всю жизнь мечтал о такой работёнке!» А он, этот Дракин, кем только ни был до войны: и шофёром, и фотографом, и парикмахером, и артистом. Я посомневался было насчёт квартиры. «О чём, — говорит, — горюешь, гвардеец! Мало ли в Москве вдов молодых с квартирами?» Ну — в Москву так в Москву. Поехали. Разыскали по адресу этого нашего приятеля в тресте общественного питания — дал нам направление в ресторан «Арктика»…
— Трудно было привыкать?
— Как сказать… Названия блюд трудно было запомнить. Поначалу эскалопы с эскарпами путал. Кричу на кухню: «Два эскарпа из телятины!» Повара смеются — что за кушанье?
— Эскарп — это противотанковый ров.
— Ну да. А бегать между столиками с подносом — это я быстро освоил. Я — конник. Джигитовку делал. Бутылку на голове на полном галопе удерживал. Нас ведь не сразу допустили к работе, обучили сначала на курсах. Как с посетителями обращаться: ежели, например, сидит парочка, то надо даме первой подать прибор, ей же надо и меню показать — выбирайте. А за расчётом подходить к кавалеру. Лекции читали нам про калории, витамины. Опять же — как вежливо пьяного вывести. Учили нас кое-чему и старые официанты. Вот, к примеру, как произнести такие слова: «У вас, гражданин, графинчик уже опустел? Можно убрать?» Надо так жалостно сказать это слово «опустел», чтоб он ещё два графина заказал. Дракин этот всякие советы мне давал: «Если видишь, что кавалер подвыпил и форсит перед дамой — приписывай смело к счёту десятку-две, не будет проверять, посовестится». И прочее такое. Но я, сказать по правде, этим не занимался. Наоборот. Заметишь — подсел к столику командировочный, может, директор эмтээс приехал в Москву в министерство отчитываться, скучный сидит, устал. Подходишь и говоришь ему: «Сто грамм, гражданин, поднесу, а больше, пожалуй, не нужно, как бы под троллейбус не угодили, у нас тут на площади сильное движение». И закуску предлагаешь, какая поплотнее и подешевле. По своему карману рассчитываешь, как если бы сам приехал в Москву с честной зарплатой. Верно говорю, не обманывал, не обсчитывал. На чай брал, что было, то было…
— И как же ты после «Арктики» в Курской области очутился?
— Климата не выдержал?
— Не выдержал… Подвели меня растратчики одни. Разная ведь публика ходит в рестораны. Большая неприятность вышла из-за них… Повадилась одна компания за мой столик садиться каждую ночь. Облюбовали укромный уголок за пальмой. По пятьсот-семьсот рублей пропивают втроём за ночь и подойдёшь к ним — только и слышишь: «взял», «дал», «подкинул», «выписал с базы». Жулики какие-то при торговом деле.
Хотя нас и учили на курсах, что официантам не полагается вмешиваться в разговоры за столиками, но я как-то не вытерпел. Заказали они рябчиков жареных, того-сего, напитков всяких и, между прочим, ананасов — компот у нас был консервированный из ананасов. Принёс я это всё и говорю: «У вас, — говорю, — получается как по-писаному. Не про вас ли это товарищ Маяковский выразился: ешь ананасы, рябчики жуй?..» — «О, — говорят, — наш официант, оказывается, Маяковского читает!» И начали меня гонять: «Перемените приборы! Вилки селёдкой воняют». — «А почему соль мокрая?» — «Вино не той марки принесли! Мы заказывали портвейн 117!» Обидно мне стало: «Подай, перемени!» Ну, что ж, сам видел, какую выбирал профессию. И для того ли я четыре года воевал, три раза раненый был, чтоб такая нечисть опять плодилась на нашей земле?.. Пошёл в буфет, хлопнул с досады двести грамм. Зовёт меня один из этой банды: «Эй, орёл, поди сюда!» Подошёл. «Закажи нам три порции блуждающих почек». Я раскрыл карточку, ищу, другой говорит: «В меню не ищи, это очень редкое блюдо, по особому заказу. Иди к шеф-повару». Я понял — разыгрывают. Нагнулся к ним, говорю тихо: «Если желаете попробовать этого редкого блюда, гады этакие, растратчики, вот закроем ресторан, сдам выручку, чтоб мне не при служебных обязанностях быть, выйдем на улицу и я вам там, без шеф-повара, в одну минуту всем троим сделаю почки блуждающими».
Тут они, конечно, крик подняли, директора вызвали: «Ваш официант грозит нас побить!» Стал я с ними рассчитываться, они меня под шумок накрыли на двести рублей — бутылки из-под шампанского спрятали под стол, я и не включил его в счёт, так что пришёл в ту ночь домой совсем пустой, даже буфетчику задолжал. После этого случая меня в том ресторане посетители стали бояться, пальцем показывали: «Вот тот официант, что супником на пьяных замахнулся». А я вовсе и не замахивался. И хотя тех жуликов вскорости посадили — приходил к нам следователь за справкой: часто ли кутили они у нас? — всё же мне за них влетело. Строгий выговор объявил директор в приказе… Потом получилось у меня там разногласие с метрдотелем. Метрдотель — это старший над официантами, наш бригадир.
— Какое разногласие?
— По вопросу международной политики… В наш ресторан часто заходили иностранцы. Может, и хорошие люди, а может, и дрянь какая-нибудь, шпионы, клеветники. Если хорошие люди, тем паче нужно с ними держаться просто, по-человечески. А метрдотель такие установки нам давал: садится за стол иностранец — бросай всё, беги обслуживай его, пусть другие посетители ждут хоть час. Не пустили как-то в зал нашего парня, фронтовика — одет не по форме, в гимнастёрке и сапогах, а надо, мол, брюки на выпуск и китель. А иностранцы поснимают пиджаки, сидят в подтяжках при дамах, чуть не вовсе растелешатся — и не смей сделать им замечание. Вот я по этому вопросу и выступил на производственном совещании. Говорю: «Может, эти туристы дальше нашего ресторана никуда не поедут, ни на заводах, ни в колхозах не побывают, всё их знакомство с советскими людьми — через нас, официантов. И поэтому нам с ними нужно держаться вежливо, но без лакейства, чтоб не судили они по нас плохо обо всех наших людях». Выступил с чистой душой, как бывало в тракторной бригаде давал всякие рацпредложения. А начальству не понравилось моё выступление. Метрдотель этот стал ко мне придираться — мало выручки у меня, план не выполняю. Буфетчик взъелся за то, что уличил его как-то в недоливе. В общем, вижу, какая-то ерунда вокруг меня получается. Другим официантам на кухне без очереди заказы отпускают, а я по полчаса жду у окошечка. Думаю — худо мне тут будет. Не ко двору пришёлся. Взял расчёт…
Сунулся на завод — что ж, специальности нет… Вижу — на улице укатывают асфальт катками, машина — тот же трактор. Пошёл в контору: «Не нужны вам трактористы?» — «Нет, — говорят, — набрали уже сполна. В деревне, вероятно, больше спросу на вашего брата…» Но Зося меня предупредила: если поступишь на чёрную работу и будешь приходить домой в мазуте — ищи себе другую квартиру.
— Какая Зося?
— Хозяйка квартиры. Я ей все чаевые отдавал… На гитаре она хорошо играла. Наденет голубой халатик, как запоёт «Рябину» — душу вынимает!..
— Добро, что твоя Уля здесь не присутствует. При ней не стал бы всего говорить.
— Уля знает. Рассказывал ей… Пошатался я недели две без работы, потом этот наш приятель из треста дал мне ещё раз направление в хороший ресторан. Ресторан — при гостинице. И там я встретил одну землячку, старуху…
Проходила в Москве сессия Верховного Совета. Часть депутатов разместили в нашей гостинице. Живут наверху в номерах, обедать и ужинать спускаются к нам в ресторан. Смотрю — села за мой столик женщина в простой одежде, в платочке, по виду — работница с фабрики или колхозница. С депутатским значком. Читает меню. Подошёл к ней: «Чего вам подать?» Выбрала она что-то из порционных. «Можно, — говорю, — сделаем. Но чуток подождать придётся, минут пятнадцать». Донское словечко сорвалось. Она поглядела на меня. «А ты, парень, не с Дону?» — «С Дону», — говорю… — «Ну, иди, заказывай, подожду».
Принёс обед, расставляю тарелки. — «Тебе, — спрашивает, — сынок, дюже некогда?» — «А что?» — «Да вот кабы ты мне вечером чаю принёс туда, в комнату, шестьсот четырнадцатый номер. Боюсь в лифте спускаться, как пойдёт вниз — душа от тела отрывается». — «Это можно», — говорю. — «Нездорова я, — говорит, — сегодня, не пойду вечером в театр, попью горячего и лягу спать». Поговорили мы немного, спросила она меня — из какой я станицы? Про себя рассказала — кто, откуда. Колхозница, звеньевая.
Стучусь к ней вечером с чаем, а она в номере мебель переставляет по-своему. «Чего ж вы, — говорю, — горничную не позвали?» — «Да они уж утром тут прибирали. Ничего, я дома, как занедужаю, начинаю стирать, либо хату белить — разомнёшься, выпьешь на ночь стопочку, оно и полегчает». Стал я чашки с подноса снимать. «Ох, — говорит, — земляк, непривычна я, чтоб мне такие казаки на стол собирали. Садись на диван, я сама подам что нужно. Повечеряешь со мной?» Достала из чемодана бутылку терновки, рыбца донского вяленого, сала домашнего. Неудобно отказываться. Сел. Стала она меня расспрашивать — где я был в военные годы, на передовой ли воевал или трофеи собирал, до какого чина дослужился, какие награды имею? Дотошная старуха. Глаза чёрные, как паслён, и голова чёрная, ни одного седого волоса, а лет — за шестьдесят. Маленькая, худенькая. У меня мать была такая маленькая, чернявая…
Доложил я ей про свою службу. Чин небольшой, старший сержант, был командиром орудия, награды имею. Гвардеец, говорю. Похвалился!.. «Гвардеец! — говорит. — С твоими ли вязами чаи тут разносить? Не гвардеец ты, — говорит, — а дезертир! На кого колхоз свой покинул?» — «Мамаша, — говорю, — в столицу захотелось. В Москве ведь не грех пожить». — «А при какой такой важной должности состоишь ты здесь, в столице, что она без тебя не обойдётся?»… Что ей ответить? Сам об этом уже двадцать раз думал… Я Москвы, по правде сказать, и не видел. В два часа ночи закрываем ресторан, кто не доел, не допил — постоишь возле него ещё полчаса, пока отчитаешься, то-сё, доберёшься домой — утро. Соседи на работу идут, а я спать ложусь. Где-то заводы, строительства всякие, люди другие — ничего этого я не видел… «А как же, — говорю, — мамаша, будет при коммунизме? Не всем же в поле работать? Будут люди обедать в ресторанах, значит кто-то должен и подавать им». — «Не знаю, — говорит, — сынок, как оно будет, как оно всё устроится, но думаю, что такого безобразия не допустят, чтоб слабосильные девчата тракторы крутили, а такие бугаи, как ты, вазочки с мороженым носили. Страшно смотреть, как ты берёшь их своими ручищами — вот раздавишь! Кто больше сможет, тот больше и сделает — так, по-моему, будет… При коммунизме! Какое слово сказал. Много ли ты сейчас для коммунизма делаешь, что берёшься о нём рассуждать?..»
И стала мне рассказывать, как разорили фашисты их колхоз и как там люди за три послевоенных года восстановили всё, что было до войны; как в первую весну после немцев они одним «универсалом» и коровьими упряжками засеяли семьдесят процентов довоенной площади; как детишки-подростки две нормы на коровах пахали; как бабы косами косили по полгектара в день. О других рассказывает, о себе — ничего. Но мне-то ясно: раз её выбрали депутатом, значит, она там больше всех потрудилась… Поглядел я на её руки, маленькие, чёрные, с лета ещё загар не сошёл, и на свои руки глянул — белые, с маникюром. И как представил я себе — до чего трудно было нашим женщинам в войну, сколько работы они своими слабыми руками переделали, и сейчас ещё как им трудно — таким я сам себе распоследним сукиным сыном показался…
Спрашивает она меня: «Может, ты инвалид?» — «Нет, — говорю, — ранения имею, но здоровье не потерял». Начала она меня опять костить. «Молодой, здоровый, живое дело в руках — тебе ли здесь околачиваться?» Говорю: «Мамаша! Мне уже и самому это всё надоело, как сухой ячмень беззубой кобыле». Пожаловался ей, как иной раз обидно бывает за то, что мало уважения к себе от посетителей видим. «Сами виноваты! — говорит. — Зачем берёте на чай, себя унижаете? Вот при коммунизме официанты в милицию будут тянуть таких, кто сунет им на чай!» — «При коммунизме, — говорю, — может и милиции не будет». — «Ну, доживём до него — увидим, как будет. А пока что — строить его нужно».
Рассказал ей про своё сиротство, но и тут она меня пристыдила. «Ты, — говорит, — матери лишился, пока воевал, а я вот, мать, осталась — три похоронных на сыновей получила. И живу, с людьми… Что ж тебе колхоз, где ты вырос и столько лет работал — чужой?»
Вот такую землячку встретил… Ещё раза два вечером заходил к ней. Кончилась сессия — уехала она домой. Я её проводил на вокзал, передал привет тихому Дону… И с того времени совсем потерял я покой. Из ресторана этого меня вскорости уволили. Ну, тут уж сам был виноват — несколько раз являлся на работу в нетрезвом виде. Пошёл подавать, по кафе-закусочным, пивным. А время — к весне. Жил я в Сокольниках. Идёшь на рассвете через парк домой — почка набухает на дереве, землёю прелой пахнет, город спит, тишина, днём бы не услышал, а в этот час слышишь всё — и как ручейки где-то в балочках в парке журчат, и гуси пролетят высоко-высоко, спешат с юга в родные края — слышишь… Сны начали меня одолевать. Всё вижу: вагончик полевой при дороге, костёр, дымок, ребят наших, и погибших, и живых, и трактор свой, «сэтэзэ», колёсник, мотор номер 35587. Есть такие номера, которых во всю жизнь не забудешь. Был я в комсомоле — до сих пор помню номер билета, помню номер боевой винтовки, и номер трактора, на котором начал работать…
Однажды ночью, не заходя домой, прямо с работы пошёл на вокзал, взял билет и поехал. На билет до Ростова нехватило денег, взял до Курска. Вышел из вагона, поглядел вокруг — тоже родная земля. Я же здесь воевал на Курской дуге… Продал на базаре в Курске шубу — была у меня хорошая драповая шуба на меху, — купил одежонку попроще, хватило с той шубы и на сапоги, ещё осталось, сел в пригородный и приехал вот сюда, в вашу эмтээс.
— Вашу, нашу…
— Да теперь уж — нашу. Спрашиваю: «Нужны вам трактористы?» — «Нужны!» — говорят… Ну, а дальше что ж вам о своей жизни объяснять? Сами всё знаете. И как женился, и как хатой обзаводился. С Улей мы знакомы ещё с сорок третьего года. Когда в Берёзовке на дуге оборону держали, я три месяца жил у них в хате со своими батарейцами. А не приехал сюда сразу после демобилизации, во-первых, потому, что она на мои письма не отвечала, а, во-вторых, этот Дракин подвернулся: «Поедем, найдем работёнку почище!».
— Так бы и говорил. Не только то, стало быть, потянуло тебя сюда, что на Курской дуге воевал.