- Папа, идем скорей, - торопит девушка.
- Не спеши, дочка. Успеем, - успокаивает мужчина, но все же прибавляет шаг. - А главное, не забудь: как только прилетишь, дай телеграмму.
- Хорошо, папа.
- Смотри, Маринка! Я тут совсем изведусь один. Ты хоть и летчица теперь, а для меня - все равно ребенок…
Надо ли пояснять, что там на шоссе находилась я с отцом и что было это накануне войны? Отец провожал меня на отдых в Крым по путевке ЦК ВЛКСМ.
Вскоре мы добрались до ворот Центрального аэродрома и, предъявив билет, вышли на летное поле. Транспортный самолет показался мне громадиной. Я с любопытством обошла машину. Все в ней поражало меня. Привыкнув к маленькому учебному самолету У-2, на котором летала сама и обучала полетам других, сейчас рядом с огромной транспортной машиной я чувствовала себя маленькой и беспомощной.
Простившись с отцом, я заняла свое место в салоне…
Из жаркого Симферополя автобус должен был отвезти нас в санаторий «Красновка» в Ялте. Это был санаторий ЦК ВЛКСМ, куда направляли на отдых комсомольцев, премированных за отличную работу.
Через несколько часов предстояла встреча с морем. Я читала морские рассказы Станюковича, подолгу простаивала у картин Айвазовского, но никогда мне не приходилось видеть моря.
Наконец автобус, пропетляв, сколько положено, по раскаленному шоссе, прибыл на остановку «Перевал». Внизу ослепительно сверкало что-то огромное и светлое. Такое огромное и такое светлое, что глаза зажмуривались сами собой.
В Ялту мы приехали уже под вечер и почти тут же улеглись спать. Никакой телеграммы отцу я, конечно, не отправила, но, засыпая, дала себе слово прямо утром забежать на телеграф.
Летчики всегда поднимаются рано. Я встала первой, вышла на балкон. У самого берега высилась ель, картинно разбросавшая косматые ветви. А за ней раскинулось море. Только оно оказалось вовсе не синим. У самых берегов вода прозрачно-зеленая, дальше зелень переходит в синеву, потом приобретает сиреневый оттенок, синеет, [27] темнеет, чернеет, а уже на горизонте море снова становится светлым, почти неотличимым от неба.
Прекрасно и все вокруг. Среди переливчатой зелени краснеют пятна черепичных крыш. Синее, серое, красное, зеленое, белое - светотени создают такую гамму красок, что трудно оторвать глаза. А главное, все эти цвета и краски живут. Небо светлеет, алеет, подергивается желтизной, и море отвечает ему разноцветьем отражений. Краски неуловимо переливаются, смешиваются, становятся ярче, один тон переходит в другой, и вдруг из моря огромным огненным факелом вырывается первый ослепительный луч солнца. Тепло и празднично становится на земле. От крыш, от деревьев, от травы поднимается тончайший пар. Просыпаются птицы. Где-то слышится звон. Наступает утро.
Нет, море не обмануло меня! В жизни оно было еще прекраснее, чем в стихах и на полотнах художников!
Ночью я проснулась от страшного шума. За окном бушевал ураган, лил дождь. Утром на пляже было пустынно и неуютно. Море выглядело холодным, хмурым и все-таки было прекрасным. Не помню, сколько времени просидела я у воды. Прошло, видимо, часа два, пока я заметила, что на пляже нет никого, кроме меня. Сердце сжалось от неясной тревоги. Я бросилась к санаторию.
Первым человеком, которого я встретила на пороге, была наша нянечка. Она как-то недружелюбно посмотрела на меня и молча отвернулась.
Ничего не понимая, я влетела в свою комнату. Постели были неубраны, мои подруги по санаторию Валя Пономарева и Тамара Кончухидзе возились около чемоданов.
- В чем дело? Куда вы собираетесь?
- Ты что, с луны свалилась? Война…
* * *
Война - короткое и страшное слово. Сразу изменило оно все вокруг. Серьезней и старше стали мои сверстники. В один миг словно поблекли яркие краски нарядного приморского города. Неуютным и неприветливым выглядел даже наш красавец санаторий.
К полудню нам стало известно: в первую очередь отправят к месту постоянного жительства военнообязанных мужчин. Как будет обстоять дело с нами, девушками, никто [28] не знал. А между тем выехать из Ялты было не так-то просто.
Мне посоветовали обратиться в местный военкомат. Я так и сделала. Зашла к военкому, сказала, что я летчица и что хочу на фронт. Военком окинул меня недоверчивым взглядом и попросил летные документы. Предъявить их я никак не могла: документы остались в Москве. Услышав об этом, военком еще раз оглядел меня с головы до ног и не без ехидства предложил зайти в следующий раз, когда стану постарше…
Испытание
Только в начале июля получила я возможность вернуться в Москву. Отец не встречал меня на вокзале. Из его записки, оставленной на столе, я узнала, что он работает подряд две смены и будет поздно. Отец осунулся, похудел. Мы не могли наговориться в тот вечер. Я призналась, что решила идти на фронт.
- Что ж, дочка, сейчас, наверное, нельзя иначе, - медленно сказал отец. - Тяжело мне, но знаю - по-другому нельзя. Человек должен жить в ладу со своей совестью. Это - главное…
Как благодарна была я ему за то, что понял меня и не отговаривал. В тот вечер я еще раз убедилась: отец был мне прежде всего большим другом…
С просьбой об отправке на фронт мы с подругами обратились в райвоенкомат Ленинградского района. Но и в Москве в первые месяцы войны молодые летчицы-спортсменки на все заявления и просьбы о зачислении в действующую армию получали только отказы. Однако мы не унывали и продолжали писать в различные инстанции.
В райком комсомола мы заходили всегда, как в родной дом, потому что секретари районного комитета Наташа Лебедева, Сергей Косовский, Николай Абрютин понимали и поддерживали нас. Помогли они мне и тогда. Райком направил меня на должность летчика-инструктора в Центральный аэроклуб имени В. П. Чкалова.
Мне в то время едва исполнилось восемнадцать. Тысячи тысяч моих сверстников вступили в войну в сорок первом. Многие так и не вернулись домой. Давно это было. [29]
Но сколько бы ни прошло лет, какие бы бури ни сотрясали планету, через годы, как свет далеких звезд, будут доходить до живущих их голоса. Голоса, звучавшие перед атакой и расстрелом, перед последним броском в небытие и бессмертие.
В минуты наивысшего духовного накала до конца обнажалась правда характера и натуры, очищенная от всего наносного, показного и беспощадно определяющая цену человека в жизни, степень его мужества, верность флагу.
Оставшись один на один с совестью, надо было сделать выбор между жизнью и смертью. И выбор делался безошибочно. Матрос в окровавленной тельняшке поднимался с последней гранатой навстречу танку. Летчик предпочитал таран парашюту. Солдат, обнаружив, что рядом все полегли, сжав зубы, один шел на врага.
За спиной у одного из них был Севастополь, у другого - Сталинград, у третьего - безымянный грустный осенний перелесок с белым кружевом берез. За ними была вся Россия, без которой не существовало для солдата ни солнца, ни любви, ни самой жизни. А лет моим сверстникам было еще так мало, и птицы звенели в небе, и ждали любимые, и полыхали под холодными звездами черемуховые рассветы, и так неистово хотелось жить…
А когда начинаешь думать о жизни, то первые мысли твои - о матери. Ведь от нее все дороги наши под солнцем и наша судьба. Она учит сделать первый шаг в жизни, ей мы поверяем свои мечты, заботы, тревоги. И нет для матери большего счастья, чем сознание, что дети ее выросли стоящими людьми. Такими, что не подведут друга, выстоят в час испытаний, выдержат на трудном переходе.
Комсомолец Казьмин писал матери с фронта в октябре 1942 года: «Не листай, мама, закапанные воском листы древних книг, не ходи к деду Архипу Найденову, не ищи вместе с ним святого чуда. Послушай меня: мы побеждаем смерть не потому, что мы неуязвимы, мы побеждаем ее потому, что мы деремся не только за свою жизнь. Мы выходим на поле сражения, чтобы отстоять святая, святых - Родину. Когда я произношу это слово, мне хочется стать на колени».
Родина - это и ты сам, и народ, и все, чем ты живешь и дышишь, и прошлое, и настоящее, и будущее. Все вмещает в себя это понятие, всеобъемлющее и святое. [30]
Круты и не всегда солнечны пути солдата. Тем, кто прошел Великую Отечественную, хорошо это известно. Мы не знали на фронте, кто из нас доживет до победы. Зато твердо знали: будет жить Россия. А это было главным. Без этой веры был бы ничем каждый из нас, без нее невозможно было выстоять.
Любовь к Родине передается у русских людей из поколения в поколение. Не случайно нам и сегодня дороги слова, сказанные Петром перед Полтавской битвой: «А о Петре ведайте - ему жизнь не дорога, только бы жила Россия». Их с полным правом мог бы повторить каждый из нас в те дни.
* * *
В Москве меня ждала новость - аэроклуб Ленинградского района соединили с Центральным аэроклубом имени В. П. Чкалова. Учебные полеты в Москве были запрещены, началась подготовка к перебазированию под Сталинград, во Владимировку.
Незадолго до отъезда я на себе почувствовала безжалостный удар войны. 22 июля 1941 года несколько фашистских самолетов прорвались в город. Одна из бомб угодила в наш дом. Он пылал на моих глазах, а я стояла и смотрела, как бушует вокруг огонь.
Долго ли пробыла я в таком состоянии - не помню. Огонь постепенно утих, дымились только руины домов. По пожарищу молча, словно тени, бродили люди. Уже заалело небо, начинался новый день. В последний раз я оглянулась на место, где всего несколько часов назад стоял мой дом, и зашагала вдоль улицы. Вдруг чья-то большая рука ласково опустилась на мою голову.
- Ничего, доченька, - услышала я голос отца, - надо крепиться. Они за все заплатят сторицей…
25 июля 1941 года мы расстались с отцом. Я уезжала под Сталинград.
Глядя в бесконечно дорогие глаза, могла ли я думать, что вижу его в последний раз.
- Береги себя, Мариночка. Помни - ты у меня одна.
- Спасибо, папочка!
Мы обнялись и поцеловались…
* * *
Страна поднялась на смертный бой. Фронт был всюду: не только на передовых позициях, но и в тылу. Жили [31] одной мыслью, одним желанием - сделать все для победы!
Мой фронт был в небе под Сталинградом. Здесь мне дали группу курсантов и сказали: «Учи!»
На аэродроме собралось много известных и неизвестных летчиков - спортсменов и планеристов. Здесь я встретилась с Валерией Хомяковой, Марией Кузнецовой, Ольгой Шаховой и другими инструкторами-летчиками, знакомыми по Ленинградскому аэроклубу Москвы. Вновь собралась дружная семья авиаторов, и это помогало в работе. Чувство товарищества, сознание, что в любую минуту у друзей можно найти совет и помощь, вселяли уверенность, прибавляли сил. А это было так важно!
Мои подопечные оказались значительно старше меня. Это, естественно, беспокоило. Одно дело заниматься со сверстниками, другое - со взрослыми. Да и инструкторским опытом я не могла похвастать.
Курсанты были людьми самых различных профессий, были в их числе даже художники Виктор Прибыловский, Владимир Переяславец, Николай Горлов. Я впервые тогда близко столкнулась с людьми искусства и, признаться, вначале относилась к ним с некоторым предубеждением. Мне казалось, летчиками могут стать только люди выносливые, для этого надо иметь призвание, внутреннюю потребность, что ли. А тут, с одной стороны, краски, кисточки, с другой - самолет; на одном полюсе созидание прекрасного, на другом - смерть, разрушение. Можно ли одновременно заниматься тем и другим? Хватит ли у них для этого сил, мужества? Но жизнь, как всегда, оказалась сложнее и многообразнее моих наивных представлений. Лишь позже я поняла, что дело не в профессии и вкусах: чем тоньше организован человек, чем больше он видит, знает, понимает, тем сильнее ненавидит смерть, все, что мешает ему творить и украшать землю, на которой живет.
Я пригляделась к «своим» художникам и постепенно привыкла к ним, сдружилась. Они оказались славными ребятами. И если я научила их управлять самолетом, то они тоже передали мне немало полезного, прекрасного.
Все годы войны Прибыловский, Переяславец, Горлов находились на фронте, а после победы закончили студию имени Грекова. Всем троим присвоено звание народною художника РСФСР. [32]
…Под Сталинградом мы занимались подготовкой летчиков для армии. Небо здесь было пока еще мирным, людям не приходилось с тревогой ждать завывания сирен. И все же на волжское небо уже упала тень войны.
В те дни мы особенно сдружились с Валерией Хомяковой. Стоило мне завидеть на летном поле ее знакомую фигуру, почувствовать на своем плече прикосновение дружеской руки, и у меня словно прибавлялось сил.
На аэродроме было много коммунистов. И сейчас, оглядываясь на прошлое, с гордостью могу сказать, что в те тяжелые месяцы именно коммунисты сплачивали вокруг себя всех нас. И мы, комсомольцы, тянулись к старшим товарищам, верным друзьям и наставникам.
Война не отняла у нас молодости. Она сделала нас немного мудрее, заставила быстрее возмужать. Но все равно нам очень нужны были совет и помощь старших.
Если не ладилось с полетами, если попадались «трудные» ученики, если возникали непредвиденные осложнения в нашей и без того нелегкой летной жизни, я по-прежнему бежала за советом к своей старшей подруге Валерии Хомяковой. Она воспринимала наши заботы как свои собственные, не жалела ни времени, ни сил, чтобы помочь товарищам, и, если это зависело от нее, выполняла, все наши просьбы.
Под Сталинградом я вновь встретилась с Ольгой Сущинской. С ней мы учились в аэроклубе Ленинградского района столицы, одновременно получили звание летчика-инструктора. Ольга была старше меня, но это не мешало нашей дружбе. Она всегда была хорошим товарищем.
Я страстно любила авиацию и не удивлялась, когда кто-то жертвовал ради нее многим. Но вот почему Ольга - профессиональная актриса, хорошая балерина столичного театра - отказалась от искусства и всецело посвятила себя авиационному спорту, я никак не могла взять в толк.
Мы не виделись с ней, наверное, около полугода, и встреча доставила мне большую радость. В первом же совместном полете (нам приходилось много летать «на себя» - в дни командирской учебы) мы с Ольгой решили чуточку порезвиться в воздухе и проделали на У-2 больше десятка витков штопора в пилотажной зоне. Начальник летной части В. М. Малюгин видел наше ребячество. Когда мы приземлились, он крепко отчитал обеих и в наказание [33] временно отстранил нас от полетов. Ольга сникла. Но сразу взяла себя в руки, заметив, как сильно расстроилась я. Она обняла меня за плечи, потом сделала антраша в воздухе, склонилась передо мной в грациозном поклоне. Она перестала дурачиться только после того, как заставила меня улыбнуться.
Вскоре нам, к сожалению, пришлось расстаться. Войну мы провели врозь. Однако все эти годы я не забывала подругу. Забегая вперед, скажу, что пережила истинную радость, когда в апреле 1953 года прочитала в журнале «Крылья Родины» маленькую заметку: «500-й прыжок парашютистки Сущинской».
* * *
С тревогой смотрели мы на карту, утыканную флажками. Флажки медленно, но неумолимо передвигались на восток.
Страна переживала тяжелое время. Фашистские полчища наступали широким фронтом от Балтийского до Черного моря. Враг надвигался на Москву и Кавказ, настойчиво отжимал наши войска к Волге. И все-таки народ не пал духом, не проявил ни малейшего признака растерянности. Каждый понимал: война - это не только победы.
В некоторых книгах об этой трудной поре наши неудачи в первые месяцы войны пытаются объяснить хаосом, который якобы охватил людей. Неправда это. Я, как очевидец, утверждаю: не было ничего подобного. Были временные неудачи, была страшная боль. Слишком хорошо мы понимали, что без России, без Советской власти нет для нас на земле ни счастья, ни воздуха, ни жизни.