Из договора ясно было видно, что волк - первостепенный лодырь и нахлебник.
Но что, скажите на милость, было делать Владимиру? Остаться без хотя бы и такого сотоварища? А потому единственным ему утешением стало то, что запрошенная вороном гривна за составление, оформление и надлежащее сопровождение (вплоть до Шемякина суда), будучи неразменной, вновь вернулась в мошну, не успел тот скрыться среди деревьев.
- Ну вот, - подвел итог содеянному волк, - а теперь честным пирком да за свадебку. Я, кажется, уже прежде упоминал, что о чудо-лучине слыхом не слыхивал, хоть и побродил по свету не мало. Есть у меня братец родной - близнецы мы, так сказать. Тот тоже, навроде меня, вадемекумом служит. Надобно бы нам его попервоначалу отыскать да поспрошать. Одна только заминка - нанялся он надысь к какому-то королевичу в услужение, и где искать его - не ведаю. Ну да ладно, дорога тут одна, авось догоним, ежели поспешим.
- Какая дорога? - недоуменно огляделся Владимир.
- То есть как какая? Прямоезжая, вот она, - в свою очередь удивился волк и указал Владимиру на довольно ухоженный проселок меж двух елок, которого, - Владимир готов был в этом поклясться, - еще мгновение назад не было. - Только, молодец, отобедамши мы, неплохо б было часок-другой соснуть, - словно и не он мгновение тому назад утвержал обратное.
- Нет, - резко ответил Владимир. Потакать волку во всем он не собирался. - Ты как хочешь, а я - как знаю. - И решительно зашагал по дороге. - Без тебя обойдусь.
- Да ты погодь, погодь, - сразу заторопился за ним серый. - Ишь, какой горячий. Ну, не хочешь отдыхать - и не надо. Идем себе. Однако торопиться не надо. Путь, судя по всему, не близкий, а братца моего, ежели он только той же дорогой движется, мы обязательно нагоним.
"Кто бы сомневался", - чуть с раздражением подумал Владимир, но промолчал.
Прошло время, и он убедился в своих худших предположениях. Вопреки известной картине Васнецова про Ивана-царевича и Серого волка, а также одноименной сказки, его спутник не изъявил ни малейшего желания усадить молодца к себе на спину и помчаться как стрела. Наоборот, он неспешно плелся рядышком, всем своим видом показывая, как он устал и голоден, время от времени потчуя работодателя побасенками, начинавшимися: "Нанялся как-то к одному мужику работник..." Все эти рассказы, несмотря на их обилие, разнообразием не отличались и сводились приблизительно к одному: мужик, работавший за троих, оказывался по тем или иным причинам в дураках, а работник, исключительно из лучших побуждений предлагавший мужику то пообедать, то отдохнуть, - в неизменном выигрыше, поскольку следовал народной мудрости: "Тише едешь - дальше будешь", "поспешай медленно", "работой не удивишь", "утро вечера мудренее", "легко поел, легко и поработал", "не по еде работа", - и тому подобное, в зависимости от обрисовываемой ситуации, - и даже "После сытого обеда, я и к князю не поеду", - что, по всей видимости, являлось сентенцией собственной.
Кроме того, он позволял себе время от времени погнаться за белкой, мышью или ежом, или же влезть всеми четырьями лапами в какие-нибудь ягодные заросли близ дороги. В конце концов, вконец потерявший терпение Владимир довольно-таки бесцеремонно извлек его из очередного куста за хвост, прервав тем самым довольное чавканье.
Ближе к полудню показалась поляна, на которой что-то двигалось. Волк сразу засуетился.
- Ты это, так сказать, глянь, что там такое, неровен час охотники, - бормотнул он и нырнул в кусты, прежде чем Владимир смог что сказать. Затем высунулся: - Ежели чего, - махни, я тут как раз и буду, - и снова исчез.
...На поляне среди молодых березок, резвилась пара медвежат, медведица, развернув узелок, что-то перебирала, медведь чинно восседал на пеньке. Близ дороги кучкой стояли четыре плетеных берестяных короба с лямками из лыка - два внушительных размеров и два поменьше. Завидев непрошенного гостя, медведь насупился и привстал; почуяв за спиной движение, медведица обернулась и зарычала. Несдобровать бы Владимиру, но тут, как и обешался, откуда ни возьмись, выскочил волк.
- Здорово, Потапыч, - провозгласил он. - Свои мы, свои, не пужайся, не охотники.
- А, это ты, серый, - проворчал медведь, нельзя сказать, чтобы слишком уж дружелюбно.
- Я это, я, - заискивающе оскалился волк. - Вишь, совету твоему последовал, на работу устроился. Так что ты уж, пожалуйста, не трогай его, не замай. Как жизнь? - Волк был само воплощение доброты и участия. - Как сам, как жена, детишки?
Медведь все еще исподлобья косился на Владимира.
- С мужиком конфликтую, - по-прежнему ворчливо отозвался он, снова присел на пенек и досадливо всплеснул лапами. - Вишь ты, никак с ним не совладать. Слыхал, небось? Нет? Так вот. Отдал я ему делянку одну, тут, недалече. С условием: он ее раскорчует, от камней-сорняков очистит, засеет-сожнет, а я делить буду. Ну, в общем, все честь по чести, по совести.
Сделал он свое дело, настал мой черед службу править, слово держать. Пришел я на делянку, гляжу - ох, как весело! Зеленая вся, сочная, ягоды красные, огнем полыхают, висят, глаз радуют, длинные такие, прямо-таки просятся в пасть. Но прежде таких, врать не буду, не видывал. "Что это, спрашиваю, за диковина такая?", а у самого уж и слюнки текут. "А это, отвечает, ягода такая заморская, перец чили обзывается. Отведай-ка". Ну, чи ли, там, чи ни, нам все равно. Загреб я ягод тех побольше, зажмурился от удовольствия, - и в пасть. Только хватанул, чую, ровно головню проглотил. Нутро ровно огнем опалило, слезы из глаз, воздух в груди сперло... Как уж до реки добрался, и не помню, помню только, водяной уж больно разорялся, как я к водице-то припал...
Дальше - пуще. То он редьку посеет, то хрен, то щавель. А что мне с того корысти? Приступил было я к нему, ты, говорю, дельное какое выращивай, репу там, капусту, а пуще всего - малинником все засади. Или там пасеку. А он мне - ты, отвечает, в коммерции не смыслишь ничего, так не встревай. Не было промеж нами уговору, что сеять, а что нет...
И опять засеял он поле - я и не слыхал о таком - ананасами. Пришло время - а мне и взять-то нечего: над землей - шишка колючая, чисто ёж, в земле - корень-веревочка. Ну, думаю, мужик, я тебя заломаю. За насмешку и подрыв авторитета. Подкараулил его, когда он на ярмарку собрался. Едет себе на телеге, везет что-то, песенки поет. Остановил я его посеред дороги, подвези, мол. А он не везет, обрадовался вроде как встрече. "Здорово, говорит, друг дорогой, Михайло Потапыч. Угощайся, свет". И потчует: в кадушке у него огурцы соленые оказались, а в корчаге - молоко парное. Я-то спервоначалу еще засомневался, с чего это он вдруг такой ласковый да приветливый. Потом только понял... - Медведь крякнул.
- Да ты сказывай, чем дело кончилось? Заломал мужика, аль нет? - нетерпеливо заерзал волк.
- Ну, не то чтоб заломал... Не успел, в общем... Ветрено стало, - туманно объяснил медведь.
- И что теперь делать думаешь?
- Думаю?.. Да пропади он пропадом со своей делянкой!.. Жил без нее, и дальше проживу. Впредь наука мне будет.
- Ну да, - неопределенно протянул волк, скосив глаза в сторону коробов. Затем сказал: - Ну, прощевай пока, Михайло Потапыч. Путь у нас не близкий, подались мы. Авось, еще и увидимся. Здоровьица вам, и супружнице вашей, и деткам вашим.
Сказал - и затрусил себе неспешно по дороге, даже не оглянувшись на Владимира.
Впрочем, трусить-то он трусил, и вроде бы даже неспешно, да только догнать его Владимиру удалось лишь за ближним поворотом.
Не успел он сказать и слова, как волк укоризненно заметил:
- Чего отстаешь? Не видишь разве - Потапыч серчать начал. Прямо звереть, так сказать Он, когда сердит, спуску не даст, а вот лапой - может. Короба эти еще...
- Какие короба? - поначалу не понял Владимир.
- Какие, какие, - что рядом стояли. Знать, опять переезд затеял, и опять, стало быть, впустую. - Заметив недоумение спутника, пояснил: - Жизнь у него так сложилась. Страдает исключительно по собственной доброте... или по глупости. История эта давненько началась, много годочков утекло. Споймал он раз в лесу девчонку, по грибы-ягоды ходила, да и заблудилась. В избу привел. Я ему еще тогда сразу сказал... - Волк глянул на Владимира и осекся. - В общем, оставил он ее помощницей по хозяйству. Машу. Поначалу вроде как все гладко шло, а вскорости стала она по дому своему скучать. Ну, он весточку родным отнес, не беспокойтесь, мол, не обижу, а мне она нужная, потому, не взыщите, - не отпущу. А девчонка обратно и сама не хочет, вольготней ей у медведя... Так и жили, пока не подросла. А как подросла, стала на Потапыча покрикивать, командовать, чуть что - за ухват. Женился он, так и она - не будь дурой - замуж выскочила. И где только молодца посреди леса сыскала? Избу поделили, хозяйство... Медвежата пошли, детишки... Казалось бы - живи, и радуйся. Нет, опять все не так. Приобыкли они у Михайлы на загривке сидеть... Так и случилось, что решили они с медведицей хозяйство бросить, да на сторону податься. Тайком сложили пожитки свои нехитрые в короба, и подались куда глаза глядят. Шли-шли, отдохнуть присели. Вдруг, откуда ни возьмись, Маша со своими домочадцами. И откуда только взялись? А она: "Высоко, мол, сижу, далеко гляжу. Куда ты, мол, Миша, от хозяйства своего?" Ласковая такая вся, приветливая. А Потапыч что? Сердце у него отходчивое... В общем, уговорила, - вернулся. Чуть прошло время - он опять в бега, и опять она его на дороге догнала да вернула. Так и мучается по сю пору. И главное что - как она его след находит, ума не приложу! Все ведь молчком делает, а вот поди ж ты...
Солнце между тем потихоньку катилось к закату, вечерело, а следов пребывания человека поблизости видно не было. Владимир несколько раз пытался завести разговор о ночлеге: время позднее, ужина нет, - но волк всякий раз искусно уводил разговор в сторону. Еще бы, согласно подписанному контракту, заботы об отдыхе и пропитании в его обязанности не входили.
Уже вконец стемнело, когда в отдалении близ дороги замигал огонек костра.
- Ты это, так сказать, - встрепенулся волк и завел прежнюю песню. - Поди, погляди, не охотники ли... А я пока тут постою. Ежели спокойно все - рукой махни, я ночью хорошо вижу. Давай-давай, - подтолнул он Владимира лапой, - а то без ужина останемся, - и исчез в ближних кустах...
Когда Владимир осторожно приблизился, то увидел в отблесках огня донельзя знакомую фигуру - и даже задохнулся от радости: ошибки быть не могло. Возле костра, нанизав на палки-вертела нескольких зайцев, сидел Иван-царевич, задумчиво подперев рукой щеку...
Настала, пожалуй, пора нам слово свое исполнить, да посмотреть, отчего-почему в сказках наших Ивану, будь то царевичу, или крестьянскому сыну, а то и вообще дураку, отводится такое значительное место. И откроем знакомого нам уже Шеппинга Д.О., "Иван царевич - могучий русский богатырь" (В 1852 году была нами напечатана в Москвитянине. - Д.О.)
"Тип народного богатыря Ивана царевича стоит на рубеже периода доисторического мифа и эпохи определившейся уже народной жизни. Он прямое божество дня и света древнего язычества, и в то же время в нем чувствуется православный русский богатырь Владимирского эпоса; в нем слышится отголосок древнейшей басни про Озириса, Вакха и Адониса, и в то же время он и представитель русского земства со всеми его сословными подразделениями.
Древнейшая обстановка Ивановских преданий носит на себе признаки кочевой жизни зверолова, не знакомого еще с оседлостию земледельческого быта. Иван часто нанимается в конюхи и пастухи, он разъезжает по дремучим лесам, кормится звериной охотой и сторожит табуны Бабы-Яги, но решительно нигде не является пахарем, хотя и носит часто прозвище крестьянского сына. Только в немногих сказках встречаются темные намеки на плодоводство и огородничество, как будто указывая нам этим, что плодоводство у нас явилось раньше земледелия. В особенности играют важную роль в этих рассказах яблоки, хотя и золотые, а иногда и отцовский горох, который Иван по ночам сторожит от разных чудесных журавлей, жар-птиц и других баснословных животных. Есть еще и рассказы про чудесные сады, которые герой наш иногда в одну ночь рассаживает, или где растут разные чародейные золотые и серебряные плоды.
Как только оседлость получает полную историческую свою определенность и сказка заменяется эпическою былиною, общий тип Ивана царевича распадается на множество полуисторических личностей, выражающих собою все особенности сословий и местностей русского земства. Былина передает нам народные воспоминания о нашей древнейшей истории, - воспоминания, вознесенные иногда в поэтическую область фантазии, с ее произвольной историей и географией. Но самые эти погрешности нашей поэзии против верности фактов содержат в себе много поучительного для нас, указывая на те славные периоды нашей народной жизни, которые живее других удержались в памяти русского человека; и свидетельствуя, в то же время, своими поэтическими анахронизмами, о самой жизни этих героических песен, изменениями и прибавками, сделанными в них народом под влиянием известных фактов нашей истории.
Вариантов общего предания о нем бесчисленное множество: в сахаровском списке русских сказок (изд. 1838 г.) насчитывается их до двенадцати; сказки издания степановской и евреиновской типографий почти все без исключения принадлежат к тому же разряду; и в новейших изданиях Афанасьева и Худякова большая половина рассказов также прямо или косвенно относятся к общему Ивановскому мифу, не говоря уже о множестве изустных вариантов, еще не попавших в печать. Наконец, сюда же относятся и эпические песни об Иване гостином сыне, Иване Годиновиче и Ваньке Удовкине (у Рыбникова).
Конечно, встреча в сказке имени Ивана не доказывает еще, чтобы эта сказка непременно относилась к Ивану царевичу; но нам еще ни разу не случалось, при встрече имени Ивана, не отыскать тут же и несомненные признаки разбираемого нами предания. Не всегда Иван какой-нибудь сказки одно лицо с царевичем; но, по созвучию имен, народная фантазия постоянно придает соименному герою царевича некоторые из характеристических черт последнего; почему и всякую подобную сказку мы в праве причесть к числу Ивановских былин. К ним принадлежат, с другой стороны, и те сказки, которые, по своей обстановке, прямо относятся к общему типу, хотя имя героя утратилось вовсе или заменилось другим. Так, например, сказки про Петра или Димитрия царевича, про Федора Тугарина, Фролку Сидня, Фому Беренникова, или, наконец, безымянного молодца-удальца, все, по содержанию своему, прямо относятся к Ивану царевичу, которого имя здесь, явно по ошибке, заменено именем одного из старших братьев царевича, или, быть может, даже его врага и супротивника, как указывает отчасти на то прозвище Тугариново, принадлежащее, как известно, знаменитому Змеевичу, убитому Алешей Поповичем.
Как стихийное божество света, Иван царевич сам или рождающиеся от него дети представляются при рождении пo колено ноги в золоте, по локоть руки в серебре, на лбу ясный месяц, по косицам мелки звезды, на затылке красно солнце.
Как божество плодородия и производительной силы вообще, царевич неразрывно связывается с героиней-невестой или супругой в одно андрогеническое целое, которого одна половина мужское проявление активной творческой силы света и тепла, олицетворенной в образе царевича, а другая половина женская пассивная восприимчивость земли, выраженная в лице героини рассказа. Вот почему и влажная стихия, относясь более к качествам и свойствам земной производительности, в особенности ярко отразила свое всемогущественное влияние на женскую дополнительную половину русского богатыря, от чего и постоянные метаморфозы наших сказочных героинь в уток, лебедей, а иногда даже и лягушек.
Главная характеристическая черта всех Ивановских сказаний, это проявление богатырской силы и царского предназначения героя только в известный данный момент, до которого эти свойства скрываются под видом простого крестьянского сына, дурачка и сидня, как в женской половине своей красота и мудрость царевны скрыта от нас под личиной существа пернатого или водяной гадины.
Иван один, вечно покорный сын, исполняет в точности приказы отца (или тестя); он не дремлет на стороже, и не устрашается никакими трудностями и опасностями, чтобы угодить отцу, и никогда, подобно братьям, не вернется домой с предпринятого дела, не исполнивши возложенного на него поручения. Видит он от старших братьев только злобную зависть да черную измену; не только они на него постоянно клевещут и над ним насмехаются, не только обижают его в разделе и трудов, и наград, и отцовского наследства; но, загребая жар чужими руками, они изменнически завладевают его добычами, при возвращении его на родину, и пользуются его славой и его трудами. Самого же Ивана они или разрезывают на мелкие куски и разбрасывают по сырой земле, или низвергают его в мрачное безвыходное подземелье. Но правда, правда вечно торжествует: земля сама открывает выход перед невинной жертвой, разрозненные части его тела мгновенно срастаются, и братьям его настает страшный час суда и приговора. Во всем этом лежит глубокий смысл, и очевидно, что сквозь сказочную оболочку виднеется здесь сословная былина нашего земства. Здесь все аллегория: надменное чванство братьев Ивана, недоверие к нему отца, мрак подземных и каменных палат, в которых содержится наш герой вдали от вольного Божьего света, раздробление его тела на части и раскидывание их по всей земле свято-русской... все здесь имеет свое особое значение, даже самая неизвестность, в которой оставляют нас сказки о родине Ивана, что его родина вся земля Русская, почему наш герой и носит по преимуществу название сильного русского богатыря, и Баба-Яга его встречает приветом: "Доселева русского духу слыхом не слыхивала, видом не видывала, а ныне же русский дух в очах проявляется"...