- Всем взял? - головы переглянулись, пошептались и с превеликим трудом прикрылись лапами. - Погодь-ка. Щас, сам глянь-поглянь, - и Горыныч полез обратно в пещеру.
- Правильно говорить не "щас", а "сейчас", - поучительно заметила левая голова. - Как был неучем, так и остался.
- Чья бы корова мычала, - неожиданно напустилась на нее правая. - А кто книжника заморского слоп... - Она осеклась и невинно-добрым взглядом окинула Добрыню. - Да ты не подумай лихого, витязь, мы ведь вообще-то вегетарианцы. Так, мужички иногда побалуют скотинкой какой-никакой, а сами мы - ни-ни.
Из пещеры послышался стук сгребаемых в кучу костей, а затем возмущенный голос:
- Цыц, окаянные! Мне от вашей свиньи до сих пор тошно. И ведь цена-то ей куна в базарный день, так нет же, после того меда, что за выжег выручили, в разор пошли. Целую гривну отдали! Так еще и под Киев собрались, там, мол, ярмарка сорочинская. На людей поглядеть, себя показать... Вот и показали бы! Вас хоть телен... хоть хлебом не корми - лишь бы в кости аль в городки на резаны. А помнишь, - повернулась средняя голова к правой, - как эта, - она кивнула в сторону левой, - тебя битой ошеломила?
Наконец Горыныч выбрался из пещеры, держа в одной лапе донельзя ветхие мужские порты, а в другой зеркало в человеческий рост.
Деревянная рама сохранилась хорошо, чего нельзя было сказать о потускневшем металле, части которого, к тому же, не хватало.
- Чьих лап дело?! - рявкнула средняя голова. Остальные потупились. - Ладно, разберемся опосля. Звука вот только не будет, - обернулся он к Добрыне. - Вишь, - он закинул на правую голову порты и лапой подергал вделанный в раму штырь, видом похожий на ухват. - Сюда блюдечко надобно, да яблочко заветное. Так эти, - он грозно глянул на левую голову, - один блюдечко расколол, вдребезги, а другой яблоко сожрал. Разве ж тут убережешься? А узреть-то мы узреем. Средство волшебное имеется.
Он взял порты и с неожиданной живостью, так что не было видно лап, принялся тереть металл.
- Щас, - приговаривал он при этом, - щас.
- Надо правильно говорить "сейчас", - вновь нравоучительно отозвалась левая голова.
- Ты помолчи, когда не спрашивают, а не то... - грозно глянула на нее средняя. - Люди по делу пришли, а ты, понимаешь, астрологией занимаешься!
Зеркало поначалу помутнело, затем неожиданно ярко проступило изображение. Дородная дивчина, в настолько смелом сарафане, что не каждая манекенщица решилась бы в нем показаться (Добрыня поначалу отвернулся и плюнул, но затем со словами: "Не засть, не засть!" нетерпеливо-богатырски отодвинул головы Горыныча, которые, завидев непотребство и восхищенно взревев: "О-о-о!" уткнулись в зеркало) возвышалась, уперев руки в бока, над тщедушным принцем из классических фильмов-сказок. В одной руке была зажата скалка. Но стоило теперь уже царице или королеве поднять руку, зеркало затуманилось и они не увидели, чем дело кончилось.
- Царевич этот заморский как увидел Милославу, - начал Горыныч, - так и влюбился по уши. Ему колдун коня деревянного смастерил, летающего... Вот ведь диво какое: одно ухо повернешь - подымается, другое - опускается, гриву погладишь - не иначе как девку какую обстриг начисто, уж больно волос мягкий -вперед летит. А за хвост дернешь - так и спать можно, сам домой донесет. Вот он, не соврать, каждую ночь и летал к ней в терем. А уж сколько раз к князю ходил руки просить, не счесть. Но тот ни в какую. Сам рассуди: принц этот как свататься, так дары богатые тащит, совсем королевство свое разорил, уже хотел было на соседнее войной податься, дела поправить, казну пополнить, да кто-то ему ко мне путь поведал. Вот, мол, имеется специалист невест таскать. А я что, горец какой? Отказался. Ну дак он и привез меду. Пошли на рыбалку, на зорьку вечернюю, посидели, поговорили, ковшик за ковшиком, ну так я и согласился. А перед тем как уснуть, сторговал у него за работу десять десятин земли да полсотни бочек меда - больно уж он у него хорош. Так пока я спал, проснулись эти, - средняя голова кивнула вправо и влево и саркастически усмехнулась, - да и сторговались за два мешка луку. Проснулся я, а отступать поздно, у нас, Горынычей, слово тверже Алатырь-камня. А коня того он вскоре после женитьбы спалил... - раздумчиво добавил Змей после некоторого молчания.
Некоторое время Добрыня тупо глядел в зеркало, а затем, вдруг выхватив меч, гаркнул голосом богатырским:
- Ах же ты, сводник трехголовый, жизнь человеку испортил! Нет тебе пощады, давай биться один на один!
- А ты покричи, покричи. Нут-ка! Нас сам князь Владимир рукой своей в Красную книгу записал. На вече вон ступай, там и дери глотку. Можешь и на кулачки - не обижусь. Молод ишшо, а туда же... Поучился бы уму-разуму у старших. Меч-то, небось, кладенец? Вот и полож где взял. Не перечь, а то как ошеломлю хвостом - в землю уйдешь. Вместе с конем... Так вот.
- У кого ж поучиться-то? - грозно спросил Добрыня. - Ты ж грамотея заморского того...
- Да врут все люди! - заорал Горыныч так, что трава приникла к земле. И сейчас же, отведя глаза, потупился. - Так не со зла ведь. Обмишурился. С кем не бывает. Да и то сказать, немчина ведь, а кабы свой... Разве ж возможно?.. А биться...
Он разинул все три пасти, вдохнул полной грудью и... натужно закашлял.
- Сам-то я уже не очень пламя пускать, - объяснил он, утирая поочередно всем головам выступившие слезы, - а огонь греческий кончился. Вот и простудился, насморк. Так давай-ка мы лучше того...
- Чаво? - насупился Добрыня.
- Чаво-чаво, расчавокался тут. Этот с тобой? - кивнул он. - Так пошто молчит? В чем надобность? - обратился он к Владимиру.
Тот растерялся.
- Да так, собственно, ни в чем...
- Ну и ступай себе, раз ни в чем. А мы с тобой, Добрынюшка, пойдем - отведаем меда. Надо ж лечиться... Посидим, за жизнь потолкуем, глядишь, и распря решиться.
- А мед-то у тебя чей? - вопросил Добрыня, почесав шелом.
- Да не волнуйся ты, мужики местные делали. Не на базаре, не обманут.
- Ну разве что ковшик... - протянул богатырь. - Но затем, я от слова своего не отступаю, биться будем.
- Будем, будем. Пошли.
И они скрылись в пещере.
- Что ж теперь будет? - спросил Владимир.
- А что будет, что будет, да ничего не будет, - отозвался Конек. - Посидят, погуторят, выйдут биться один на один. У Змея тут преимущество, как-никак головы-то три. Побратаются, уж в который раз, да в село ближайшее, на кулачки. Раскатают по бревнышку пару-другую изб - и спать. Мужики тому и рады. Они, как проснутся, винятся перед обществом. Добрыня, он на все руки дока, избы ставит, печи кладет - любо-дорого посмотреть, лучше прежних, сто лет простоят. Горыныч же стадо пасет, ни один волк, али там медведь, не шелохнутся - за версту обходят. Огороды пашет, сорняки, делянки выжигает, жука колорадского со свеклы собирает, плодоножку там, медведку выкапывает. Коротко сказать, по хозяйству повинность несет. Ох уж и работа у них на пару спорится - все в руках-лапах горит. Мужики им и подряд предлагали, и девок красных, но они ни в какую - отработали свое, били обществу челом за обиду нанесенную, и восвояси. Пустое все это. Давай-ка лучше ночлег искать, вишь - негостеприимны мы тут.
- А как же Милослава? - недоуменно спросил Владимир.
- А что Милослава? Может, она уже в терем отчий вернулась. А может, замуж выскочила. Ни при чем здесь Горыныч...
Настало время узнать поподробнее и о третьем богатыре - Добрыне свет Никитиче. А поможет нам в этом Всеволод Федорович Миллер, его труд "Экскурсы в область русского эпоса", вышедший в 1892 г.
"что известно нам об историческом Добрыне, дяде Владимира? Очень мало достоверного: Из летописи известно, что Добрыня был не только ближайшим родственником Владимира, но его воспитателем, руководителем и самым преданным воеводой. Он посоветовал своему питомцу принять стол новгородский и в течение нескольких лет жил там при юном князе. Он заступился за честь Владимира и добыл ему силою гордую полоцкую княжну, не хотевшую разуть робичича. Ему приписывается, отзывающийся народным эпическим юмором, совет Владимира поискать лапотников для собирания дани: В свою бытность в Новгороде посадником, он является таким же ревнителем народного культа, каким до обращения был Владимир. Он ставит кумир над Волховом и приносит ему жертвы. А затем, по свидетельству драгоценного отрывка так называемой Иакимовой летописи, вместе с воеводой Путятой огнем и мечом водворяет в том же городе христианство и крестит жителей...
Свидетельства летописи о Добрыне производят то впечатление, что он всю жизнь верой и правдой служил своему племяннику и воспитаннику. Согласно с этим и былевой Добрыня преимущественно перед другими изображается служилым богатырем при Владимире. Былины нередко говорят об его долгой и, притом, придворной службе, которая находится в связи с его природным "вежеством". Три года он стольничал, три года харешничал, три года чашничал. Часто князь накидывает на него службу: собирать дани, отвозить дани, выручать князеву племянницу и т.д., часто и сам Добрыня вызывается охотою исполнить поручение, от которого отказываются другие богатыри. Словом, если внимательно просмотреть былевые факты, то получается впечатление, что Добрыня между всеми богатырями самый близкий к князю и его семье, всего чаще исполняющий личные поручения и Владимира, и Опраксии, отличающийся не только силой и храбростью, но и дипломатическими способностями.
...тем не менее, Н.П. Квашнин-Самарин, тщательно отыскивающий в нашем эпосе исторические отголоски, приходит к заключению, что "Добрыня, дядя Владимира, общего ничего с богатырем не имеет. Он старик, а Добрыня былин - вечный юноша; сходны только имя и то, что оба - современники Владимира". В виду такого несходства почтенный исследователь отыскивает в летописи другой оригинал для былевого Добрыни. "Должен был, - говорит он, - существовать другой какой-нибудь герой XI в., которого былины воспели под именем Добрыни. Кто же он был? Поищем в Никоновской летописи: "Лето 1004: того жь лета Андриха Добрянкова храбраго отравою окормиша свои его люди". Вот наше искомое. Певцы очень легко могли переделать Андриха Добрянкова в Добрянку Андриховича, а потом трудное отчество было заменено Никитичем, и Добрянку смешали с богатырем Добрыней". Не говоря уже о ничем не мотивированном допущении искажения имени, к сожалению, об этом Андрихе Добрянковиче мы ровно ничего не знаем, кроме факта его насильственной смерти, а соображения Квашнина-Самарина о том, какого он мог бы быть происхождения (чешского или русского), не могут восполнить для нас летописный пробел".
Приют они нашли в не дальнем селе. Мужик, едва услышав о приезде Добрыни на предмет "воспитания" Горыныча, уж и не знал, куда посадить-положить дорогих гостей, чем потчевать. Пока наши путешественники утоляли голод, гостеприимный хозяин ужом вертелся на лавке, а как только спровадил их на сеновал отдыхать (они так решили сами), тут же помчался с радостно вестью по соседним домам.
Что же касается старцев, сообщил он прежде чем исчезнуть, то "вам к Анемподисту надобно, непременно к Анемподисту. Он у них самый знающий". А на вопрос Конька, как его отыскать, махнул рукой, уже скрываясь за дверью, мол, сами найдете, невелика хитрость.
Прошло совсем мало времени, а деревня уже радостно гудела, словно растревоженный улей. Воспитание действительно состоялось, но в соседнем селении, и тут выяснилось, насколько наши путешественники оказались предусмотрительны: народ, будучи в крайне разочарованном состоянии, собравшись на сходку, единодушно порешил надавать по шее "этим самозванцам", а заодно отослать к соседям посольство, потому как налицо имелось явное недоразумение. Впрочем, прислушиваясь к крикам, доносившимся с сельской площади, Владимир и Конек, без труда догадавшись, к чему склоняется дело, потихоньку выбрались из сарая и тихо-тихо исчезли с глаз долой, благо до Киева, по уверениям Конька, оставалось совсем немного.
И действительно, солнце только перевалило за полдень, а дорога привела их к оврагу, где, по традиции, разошлась на все четыре стороны, если быть совсем уж точным, четвертое направление было то самое, откуда они пришли. Одно ответвление вело прямо к Киеву, куда Конек провожать Владимира отказался наотрез. Сначала к старцу, а там уже видно будет, заявил он. Из двух оставшихся дорог - одна представляла собой широкую, почти накатанную колею, а другая - узкую тропку, заросшую кустарником.
Выбор был очевиден, и Владимир решительно выбрал проторенный путь, однако Конек его остановил.
- Ты куда это собрался? - поинтересовался он.
- То есть как куда? - удивился Владимир. - Рассуди сам: если дорога широкая да ухоженная, значит много людей по ней ходит. А поскольку нам мужик сказывал, что самый мудрый старец из всех - Анемподист, значит, ходят по ней люди за советами, ума набираются.
- Эх, милый, - нараспев протянул Конек и двинулся по заросшей тропке, - да где ж ты это видел, чтобы кто-то по уму жил?..
А ведь и правда, подумал Владимир, сколько они прошли-проехали, сколько всего понавидались, - везде не по уму. С желанием, с душою, но все как-то несуразно, бестолково как-то. Хоть и рассуждали все про ум-разум, а поступали... И еще почувствовал он тяжесть какую-то неясную... Вот придут они сейчас к старцу, даст старец какое-нибудь снадобье, выпьет он его, уснет, и проснется под той самой елкой, словно и не было ничего. Конечно, он сам искал возможность вернуться, конечно, рано или поздно это должно было случиться, и конечно же, он вовсе не прощается с этим миром насовсем - достаточно взять в руки томик русских народных сказок, - и вот он, этот мир, снова перед тобой, и вокруг тебя, и внутри тебя... А все ж таки щемило сердце и першило в горле. Так и плелся Владимир за Коньком, раздираемый противоречивыми чувствами...
А тропинка тем временем петляла-петляла промеж зарослей, но спускаясь к самому дну оврага, то взбираясь обратно почти до самого верха, пока не привела их к довольно широкому отверстию, ведущему куда-то вовнутрь и явно рукотворного происхождения. Немного потоптавшись возле, они вошли.
Старец, - Владимир при всем желании не мог бы дать ему более сорока лет, - в свободной рубахе и портах из грубого полотна расположился на лавке за почти пустым столом. Почти, потому что на нем имелась - на этот раз абсолютно - пустая миска почтенных размеров. Задумчивый вид, с которым он взирал на миску, свидетельствовал о том, что в настоящий момент старец погружен в нелегкие размышления о судьбе Руси или, по крайней мере, смысле жизни. Заслышав шорох у входа, он глянул на Владимира и произнес тягуче: "Человек". Затем, переведя глаза на Конька, тем же тоном: "Лошадь". Несколько раз по очереди обозрев того и другого и заявив: "Каждый из нас по-своему лошадь", он снова уткнулся взглядом в пустую миску.
Повисло неловкое молчание. Конек явно обиделся на "лошадь", а Владимир просто не знал, как начать разговор.
- Ну что, так и будем вздыхать? - прервал наконец до неприличия затянувшееся безмолвие Анемподист. - Заходите, коли пришли. Что за беда приключилась, коль вам совет мой понадобился? Впрочем, сам сейчас проведаю.
Он поднялся, шмыгнул носом, подтянул портки, порылся на полке, достал оттуда совершенно черную миску, размером, правда, с обычную глубокую тарелку, протер ее рукавом и шлепнул на стол. Затем пошарил в корзинке, приткнувшейся в углу, вынул оттуда нечто сморщенное, когда-то, по всей видимости, имевшее круглую форму, а в настоящее время - ночной кошмар любого геометра, бросил его в миску и принялся смотреть вовнутрь, опершись на стол обеими руками и чем-то напоминая коршуна, нависшего над добычей. Поскольку ничего не происходило, он поднял миску и, держа ее обеими руками, принялся перекатывать, вернее будет сказать - перемещать - имевшийся в ней предмет. Видя, что от его действий результат не изменился, он изъял сморщенное нечто, повертел в руке и, со словами: "На компот сгодится", бросил его обратно в корзину. После чего опять сел на лавку и буркнул:
- Хотелось лося, да не удалося. Самим вам, значит, придется.
И Владимир принялся рассказывать. Рассказывал он невнятно, сбивался, перескакивал с одного на другое, принимался сызнова. Конек сидел рядом, надутый, словно дирижабль, очевидно имея зуб на Анемподиста. А тот слушал, не прерывая, уставившись неподвижно в стол, и, казалось, думая о чем-то своем, совершенно не относящемся к рассказываемой ему истории.