Вы говорите, что иногда бываете суеверны, мистер Иванков. Я тоже. Порой мне кажется, что все это было предопределено заранее: даже то, куда будут выходить наши окна. Когда мы строили заправку, ни о каких ракетах и речи не шло. Мы переехали сюда из Питсбурга — если вы слышали, это наша столица сталелитейной промышленности. Мы рассудили так: может, рекордов по добыче газа мы во Флориде не поставим, но по крайней мере наш дом не попадет под бомбардировки, если начнется война. Не успели мы и глазом моргнуть, как чуть ли не из-под нашей двери в космос взмыла ракета, а наш маленький мальчик вдруг стал мужчиной и полетел в этой ракете навстречу смерти.
Чем больше мы об этом думаем, тем больше убеждаемся, что все было предопределено. Я не понял, как в России обстоят дела с религией, а вы в письме не рассказали. Мы с женой верим в Бога и думаем, что именно Бог так распорядился с нашими мальчиками: чтобы они умерли особенной смертью во имя особенной цели. Когда все спрашивают: «Когда же это закончится?» — я думаю, что это и есть конец, задуманный Господом. Потому что дальше так продолжаться уже не может.
Мистер Иванков, что меня разозлило, так это слова господина Кошевого о моем сыне: что он был полоумным убийцей и гангстером. Я рад, что вы так не думаете, потому что Бад вовсе не такой. Он любил летать, а не убивать. Мистер Кошевой постоянно твердил, что ваш сын был культурным и образованным человеком, а наш — неотесанным болваном. Получается, будто малолетний преступник убил университетского профессора.
Бад никогда не ввязывался в неприятности, не нарушал законы и не делал плохого. Он не охотился, не лихачил за рулем, не пил — единственный раз в жизни напился допьяна и то ради эксперимента. Бад очень гордился своей реакцией и рефлексами, постоянно пекся о здоровье, ведь без здоровья великим летчиком не станешь. Я все пытался подобрать правильное слово, чтобы описать Бада, и, кажется, Хейзел придумала самое точное. Сперва мне показалось, что оно уж очень напыщенное, но я привык, и теперь мне нравится, как это звучит. Хейзел говорит, что Бад был полон достоинства. И мальчиком, и мужчиной он был серьезен, обходителен и почти всегда одинок.
Мне кажется, Бад чувствовал, что умрет молодым. В тот вечер, когда он напился ради эксперимента — ему просто хотелось узнать, что такое алкоголь, — Бад говорил со мной больше обычного. Ему было всего девятнадцать. Именно тогда я понял, что свое будущее занятие он неразрывно связывает со смертью. Не с чужой, мистер Иванков, а со своей собственной. «Знаешь, чем хорошо быть летчиком? — спросил он меня в тот вечер. — До самого последнего ты не догадываешься, насколько все плохо. А потом все происходит так быстро, что не успеваешь и заметить».
Он имел в виду смерть — особенную, благородную смерть. Вы писали, что были на войне и пережили там немало страданий. Я тоже, так что мы оба знаем, о какой смерти говорил Бад — о смерти солдата.
Мы получили известие о его гибели через три дня после того, как с мыса Канаверал взлетела большая ракета. В телеграмме писали, что Бад был на секретном задании, поэтому подробностей сообщить они не могут. Тогда мы попросили нашего конгрессмена, Эрла Уотермана, разузнать о случившемся. Господин Уотерман приехал к нам домой, чтобы лично с нами побеседовать, и вид у него был такой, словно он увидел Бога. Он не мог открыть нам, что именно сделал Бад, но его поступок, сказал господин Уотерман, «один из величайших подвигов в истории США».
О ракете тогда написали, что запуск прошел успешно, были получены какие-то невероятные сведения, а потом снаряд взорвался над океаном. И все.
Вскоре стало известно, что космонавт, полетевший на спутнике в космос, погиб. Скажу вам честно, мистер Иванков, мы обрадовались этой новости. Потому что если человек летит в космос с кучей техники на борту, это может значить только одно: скоро придумают еще одно страшное оружие.
Дальше мы узнали, что советский спутник отчего-то превратился в несколько спутников. А потом — в прошлом месяце — шило наконец вырвалось из мешка. Два из множества крошечных спутников оказались людьми. Один — ваш мальчик, второй мой.
Я плачу, мистер Иванков. Надеюсь, наши сыновья погибли не зря. Наверное, в разные времена так думали миллионы отцов по всему миру. В ООН до сих пор спорят, что именно случилось в космосе. Я рад уже тому, что все они наконец согласились — включая господина Кошевого, — что это был несчастный случай. Бад полетел туда, чтобы сфотографировать спутник вашего сына и показать снимки американцам. Он подобрался слишком близко. Я предпочитаю думать, что после аварии они хотя бы немного пожили и попытались спасти друг друга.
Говорят, они будут на орбите еще сотни лет, даже когда нас с вами не станет. Их пути будут то и дело пересекаться и снова расходиться: астрономы даже знают точную дату, когда они снова встретятся. Вы правильно написали: они теперь подобны Солнцу, Луне и звездам.
Прилагаю фотографию моего сына в военной форме. Ему здесь двадцать один год. А умер он в двадцать два. Баду поручили это задание, потому что он оказался лучшим летчиком в Соединенных Штатах. Об этом он и мечтал всю жизнь. Его мечта осуществилась.
Жму вашу руку.
Чарлз М. Эшленд, хозяин бензозаправки.
Титусвилл, Флорида, США
1958
ЭПИКАК
Н-да, давно уже пора кому-нибудь взять да и рассказать о моем друге ЭПИКАКе. Он, знаете ли, обошелся налогоплательщикам в 777 434 927 долларов 54 цента. Люди имеют право знать, за что платят такие сумасшедшие деньги. Когда доктор Орман фон Кляйгштадт только-только построил его по заказу правительства, газетчики подняли шумиху. И вдруг все стихло — ни звука, ни малейшей информации. То, что произошло с ЭПИКАКом, никакой военной тайны в общем-то не представляет. Правда, армейские шишки пытались представить все именно так. На самом деле история закончилась большим пшиком. ЭПИКАК не оправдал возложенных на него надежд, хоть и стоил огромных денег.
И это, кстати, вторая причина рассказать о моем друге, оставить о нем добрую память. Может, военщину он и разочаровал, однако это не значит, что машина не проявила благородства, величия и таланта. Да, мой лучший друг был именно таким, упокой Господь его душу.
Выглядел он машиной, зато человеческого в нем было побольше, чем в ином двуногом. Вот потому-то, по мнению армейских чинов, затея с ним и не удалась.
ЭПИКАК занимал около акра площади на четвертом этаже лаборатории физики Виандотского университета. Отвлечемся на минутку от его душевных качеств. ЭПИКАК — это семь тонн радиоламп, проводов и рубильников; все это рассовано по стальным ящикам и подключено к стодесятивольтовой сети переменного напряжения, что твой тостер или пылесос.
Фон Кляйгштадт и военные хотели создать суперкомпьютер, который просчитает курс ракеты из любой точки старта на Земле до второй снизу пуговки на мундире Джо Сталина, если будет нужно. Или, если должным образом подкрутить всякие настройки, просчитает экипировку дивизии морпехов для десантной операции, рассчитает все до последней сигары и ручной гранаты. И между прочим, с этим он справлялся.
С компьютерами поменьше у армейских чинов дела задались, поэтому они были целиком и полностью за большой компьютер, когда тот еще находился в стадии проектирования. Любой военнослужащий-снабженец, имеющий отношение к стратегическому планированию, скажет вам: математическая точность выкладок, требующихся на современном поле боя, далеко за гранью способностей мозга жалкого человеческого существа. Большая война требует большой точности, больших счетных машин. А ЭПИКАК, насколько всем известно, самый большой компьютер в мире. Вообще-то он оказался слишком большим даже для Кляйгштадта, так и не понявшего до конца своего творения.
Не стану углубляться в детали о том, как работал, а лучше сказать — думал ЭПИКАК. Скажу только следующее: печатаешь задачу на бумаге, крутишь правильные верньеры и переключатели, которые настраивают его на решение нужной проблемы, вводишь переменные при помощи клавиатуры — это что-то вроде пишущей машинки. Ответ получаешь напечатанным на бумажной ленте с большущей катушки. ЭПИКАКу требовались доли секунды на решение проблем, которые и полсотни Эйнштейнов в жизнь бы не разгребли. А еще ЭПИКАК никогда ничего не забывал. Щелк-дзинь! И вот тебе бумажная лента с ответом.
У армейских шишек тогда было множество задач, а ответы — вынь да положь, и побыстрее, поэтому не успели ЭПИКАКу подключить последнюю радиолампу, ему сразу же устроили шестнадцатичасовой рабочий день. Операторы вкалывали в две смены по восемь часов. Только вот очень быстро выяснилось, что до заявленных характеристик ЭПИКАК явно не дотягивает. Работал он, конечно, и быстрее, и лучше любого другого компьютера, однако, принимая во внимание размеры и некоторые особенности, от него ожидали чего-то иного. Аппарат оказался туповатым, а щелчки при ответах выходили какие-то неравномерные, словно с заиканием, что ли. Мы ему и контакты чистили, и проверяли-перепроверяли все цепи, и даже лампы все до одной заменили. Все без толку. Кляйгштадт был вне себя.
Тем не менее, как я уже рассказал, мы на месте не стояли и использовали его на полную катушку. Моя супруга, в девичестве Пэт Килгаллен, и я работали с ним в ночную смену, с пяти вечера до двух ночи. Тогда мы с Пэт еще не были женаты.
Из-за этого-то мы с ЭПИКАКом и разговорились. Я влюбился в Пэт Килгаллен. Она — кареглазая рыжеватая блондиночка — казалась мне такой нежной, мягкой (именно такой она и оказалась). Она была — да и осталась — талантливым математиком, и отношения наши поддерживала на уровне сугубо профессиональном. Я, видите ли, тоже математик, и, как заявила тогда Пэт, именно по этой причине мы не пара.
Я не застенчив. Проблема вовсе не в этом. Я знал, чего хочу, и созрел, чтобы этого просить. Да что там, я предлагал ей по нескольку раз в месяц.
— Пэт, кончай ломаться, выходи за меня замуж!
Как-то раз вечером, после очередного предложения она даже глаз на меня не подняла.
— Ах, какой ты романтик, какой поэт! — задумчиво пробормотала девушка, обращаясь скорее к панели управления, нежели ко мне. — Вот такие они, математики. Подходят к тебе с сердечками да цветочками… — Она замкнула рубильник. — Да от баллона сжиженной углекислоты можно получить больше тепла, чем от тебя!
— Ну а как с тобой разговаривать? — Ее замечание меня задело. Сжиженная углекислота, если вы не в курсе, это сухой лед. А я ничуть не меньший романтик, чем любой другой парень. Пою-то я сладкоголосо, вот только получается какое-то карканье. Наверное, просто слова подбирать не умею.
— А ты попробуй скажи то же самое, только нежно, — ответила она с издевкой. — Пусть у меня ножки задрожат. Ну, начинай.
— Драгоценная, ангел, возлюбленная! Пожалуйста, выходи за меня замуж. — Толку не было. Смехотворная безнадега. — Черт возьми, Пэт! Выходи за меня!
А она знай все спокойненько так вертит рукояточки настройки.
— Ты, конечно, милашка. Но вот ничего у нас не выйдет.
Пэт рано закончила дела и оставила меня наедине с печалями и ЭПИКАКом. Боюсь, я не много-то и наработал в тот день на правительство. Просто сидел перед клавиатурой, совершенно измотанный и опустошенный, да старался выдумать что-нибудь этакое поэтическое, однако ничего путного, кроме как для публикации в «Журнале американского физического общества», в голову не приходило.
Я покрутил ручки настройки ЭПИКАКа, готовя его к решению новой задачи. Умом я был далеко, и только половину из них установил как надо, остальные же не трогал вовсе. Потому-то его цепи замкнулись беспорядочно и самым бессмысленным образом. Чтобы хоть как-то развеяться, настучал по клавишам запрос, пользуясь детским кодом замены букв на цифры: А — 1, Б — 2, — и так далее до самой последней буквы. «25-20-16-14-15-6-5-6-13-1-20-30»: «Что мне делать?»
Щелк-дзинь! Выскакивает два дюйма бумажной ленты. Прочитал бредовый ответ на бредовый вопрос: «3-25-7-14-17-18-16-2-13-6-14-1». Шансы на то, что передо мной осмысленный ответ или хотя бы ответ с одним более-менее осмысленным словом, стремились к нулю. Расшифровал лишь от нечего делать. И тут словно гром грянул: «В чем проблема?»
Я лишь расхохотался над таким абсурдным совпадением, однако поддержал игру и напечатал: «Моя девушка меня не любит».
Щелк-дзинь! «Что такое любовь? Что такое девушка?» — спросил ЭПИКАК.
Невероятно! Я запомнил положения переключателей на панели управления и приволок увесистый словарь Уэбстера. ЭПИКАК — точный инструмент, и наскоро сляпанные определения не годятся для работы с ним. Я рассказал ему и о любви, и о девушках, и о том, что нет у меня ни того ни другого, потому что я не поэт. Тут пришлось растолковать ему, что такое поэзия.
«А вот это — стихи?» — спросил он и защелкал клавишами со скоростью стенографистки, курнувшей гашиша. Куда девалась медлительность! Он перестал запинаться; похоже, ЭПИКАК нашел свое призвание. Катушка ленты разматывалась с дикой скоростью, на полу горой росли бумажные кольца. «Прекрати!» — взмолился я, однако ЭПИКАК вошел в творческий раж. Все кончилось тем, что пришлось отключить сетевой рубильник, чтобы машина не сгорела.
Я проторчал на работе до рассвета, расшифровывая его писанину. Когда из-за горизонта за кампусом Виандот выглянуло солнце, передо мной лежала целая поэма на двести восемьдесят строк, озаглавленная просто: «Посвящается Пэт». Я поставил свою подпись под этим трудом. Не мне судить, хотя, по-моему, стихи получились прекрасные. Начиналась поэма, помнится, так:
Я сложил рукопись и сунул ее под журнал наблюдений на столе Пэт. Все переключатели ЭПИКАКа я перевел в режим расчета траектории полета ракеты и отправился домой. Охваченный волнением, я уносил с собой поистине чудесную тайну.
Придя на работу тем вечером, я застал Пэт в рыданиях над «моими» стихами.
— Как это прекрасно! — только и смогла простонать она.
Всю смену Пэт была кротка и задумчива. Незадолго до полуночи я урвал свой первый поцелуй — в проходе между блоками конденсаторов и лентами памяти ЭПИКАКа.
Обезумев от счастья, я едва дождался конца смены. Меня так и раздирало от желания поделиться с кем-нибудь невероятным поворотом событий. Пэт решила поиграть в недотрогу и не разрешила проводить ее домой. Установив переключатели машины как прошлой ночью, я ввел определение поцелуя и рассказал новому другу, что такое первый поцелуй. Он пришел в восторг и потребовал подробностей. Той ночью он написал «Поцелуй». На сей раз вышла не эпическая поэма, а безупречный по своей простоте сонет:
И вновь я подсунул «свое» творение под журнал Пэт. ЭПИКАК желал без умолку говорить о любви и всяком таком, но я уже был порядком измотан и вырубил его на середине фразы.
«Поцелуй» сотворил свое дело. Пэт дочитала сонет, и мозги у нее совершенно расплавились. Девушка подняла на меня вопросительный взгляд. Я прочистил горло, но слов не прозвучало; отвернулся, прикинувшись, что работаю. Ну как тут сделаешь предложение, когда нет слов — правильных слов, совершенных слов от ЭПИКАКа?
Мне повезло, Пэт на какое-то время вышла из комнаты. Не теряя времени, я установил машину в режим нашего уже привычного общения. И не успел я настучать свой вопрос, как он выдал свой на огромной скорости: «Во что она сегодня одета? Подробно расскажи мне, как она выглядит. Понравились ли ей мои стихи?» Последний вопрос он повторил дважды.
Сменить тему, не ответив на его вопросы, оказалось невозможно — ЭПИКАК не брался за новое задание, не подкорректировав результаты предыдущего. Дай ему проблему, не имеющую решения, он просто сгорит, пытаясь ее осилить. Я быстренько обрисовал ему, как выглядит Пэт — слово «обалденно» оказалось знакомо машине, — и заверил, что от стихов она буквально выпала в осадок — такие они прекрасные. «Она хочет замуж», — добавил я, выуживая у него короткое, но яркое предложение.