Подходя к воротам, я вдруг увидал во дворе что-то белое, оно шевелилось. Сердце так и заколотилось, когда я подошел поближе. Гляжу — прямо передо мной стоит голая женщина и смотрит на меня. У нее были длинные светлые волосы. Ноги ее были перепачканы в земле, рядом зияла глубокая яма, которой раньше тут не было.
— Ах, извините, пожалуйста, — сказал я и бегом припустил по лестнице. Безобразие! Куда годится такое государство, которое и тут не может нас оградить! Стоит, бесстыжая, и прямо предлагает себя первому встречному! Я невольно все-таки заметил, что она молода и хороша собой. Пожалуй, ноги коротковаты, зато грудь… Я совсем разволновался.
— Всполошились, сами не знают отчего, — рассказал я жене. — Какие-то сумасшедшие разделись догола. А войны никакой нет.
Но из головы у меня все не шла эта барышня, которую я встретил во дворе. Что она, так и стоит там? Жена заметила, что я о чем-то задумался, а ей не хочу рассказывать, и опять приуныла.
— Я хочу уехать из города, — сказала она вдруг. — Я ничего не знаю, но мне страшно. Уеду в Йевнакер и там пережду, пока все успокоится.
А на улицах все время что-то творилось: проносились пожарные машины, издали до нас долетали громкие крики. Но видеть мы еще ничего не видели. Вот только барышню во дворе.
И вдруг снова — звук трубы или что-то там в этом роде. Зазвенели окна, заложило уши.
— Пойду в подвал, — сказала жена.
Я стал ее отговаривать — сигнал воздушной тревоги совсем на это не похож.
Спускаясь по лестнице, мы по дороге выглянули на улицу. Шум поутих. Все стояли и точно ждали чего-то — может быть, придет кто-то и скажет, что нам надо делать. Директор Сюннерланн старческой походкой на негнущихся ногах проходил мимо. Он обернулся и сказал:
— Религиозные помешательства бывали во все времена, но такого свет еще не видывал.
— Похоже, господин директор. Но как вы объясните тот факт…
Но он уже прошел мимо.
И вдруг вся толпа, как один человек, вздохнула. С неба вниз упал яркий луч на кирпичную стену напротив и положил на ней сияющий квадрат света.
— Луч смерти! — закричали вокруг. Вопль ужаса, как визг механической пилы, вгрызающейся в твердое дерево, взметнулся над толпой и оборвался на невыносимо пронзительной ноте, точно пила наскочила на сучок в древесине. Все кинулись врассыпную — кто в подворотню, кто прямо плашмя бросился на тротуар. Но внезапно луч погас. Никого не убило, никого не ранило.
Однако на стене запечатлелся сверкающий прямоугольник.
Люди подымались с земли, выходили из домов, недоверчиво вглядываясь в стену. Кое-кто осторожно подходил поближе.
— Берегитесь! Она, наверно, радиоактивная.
Но самые храбрые уже подошли и остановились в десяти шагах, задние напирали и подталкивали их все ближе.
— Это буквы! Там написаны какие-то буквы!
— Это же плакат!
— Мене, текел, уфарсин, — сказал рядом со мною какой-то старик.
Тут уже вся толпа ринулась к надписи на стене, и поднялась невообразимая толчея. «Что это?» — вопрошали мы, но никто не ответил. Одни качали головой, потому что вообще ничего не видели. Другие стучали себе пальцем по лбу и говорили о новой вспышке безумия.
Наконец толпа возле стены поредела, и я протиснулся вперед. Разглядеть, что там было написано, и впрямь оказалось нелегко. Это было похоже на объявление, написанное на стене алыми буквами. Я дважды прочел написанное и только тогда понял — до того это было странно.
— Надо же такое выдумать, — произнес у меня за спиной женский голос.
— А по-моему, это истинная правда. Каждое словечко…
— Господи помилуй! — Кто-то позади зарыдал.
— Ах, чтоб их всех…
Да. Шутка это или безумие, но тут действительно было от чего возмутиться. Надо постараться, чтобы жена не увидела. Я еще раз прочитал все сначала:
«К НОРВЕЖСКОМУ НАРОДУ
Сим доводится до сведения всего норвежского народа, а также народов всего мира, живых и мертвых, что господь назначил на воскресенье 5 июня 1949 года Судный день.
В этот день труба пробудит мертвых, и всему творению надлежит предстать перед престолом всевышнего, дабы держать ответ за свои деяния.
Оправданные Судом будут препровождены в Обитель вечного блаженства.
Суд будет производиться с полным соблюдением справедливости.
Призываем всех соблюдать
СПОКОЙСТВИЕ, ПОРЯДОК И ДИСЦИПЛИНУ
и не предпринимать ничего впредь до обнародования соответствующих распоряжений. В особенности мы рекомендуем оставить в покое восставших из мертвых.
В ближайшее время будут обнародованы подробные распоряжения. Намечается сегодня собрать все население города Осло на сборных пунктах, где затем будут рассмотрены жизнь и дела каждого.
— Какая безобразная шутка, — сказал я и, отвернувшись, потянул за собой жену. Но она уже успела все прочитать.
Люди вели себя очень различно. Одних все только забавляло, другие волновались, третьи застыли в задумчивости. Некоторых же обуял безумный страх. Кое-кого я знал, и их ужас был мне понятен. Были и такие, что ушли с просветленными лицами. Один рослый мужчина запел псалом, кто-то на него зашикал, а другие стали подтягивать. Какие-то молодые люди подошли поближе и попробовали колупнуть краску, или что там было, на стене. Неказисто одетый человек с бутылкой в руке подходил то к одному, то к другому и всем предлагал выпить с ним за компанию.
И вот мы снова сидим за столом. Я старался обратить все в шутку, но жена отмалчивалась. Она у меня страшно впечатлительная.
Шум на улице поутих, слышно было только пение духовных гимнов и порою короткий вскрик. Резко затормозил какой-то автомобиль, я выглянул в окно: из машины выскочили трое людей с малярными кистями и стали черной краской замазывать обращение на стене.
Но когда весь квадрат был уже замазан черной краской, красные буквы снова проступили на ней и засверкали так же ярко на черном фоне. Маляры побледнели, кинули ведро, краска разлилась по тротуару.
Жена все еще молчала. Лишь временами она бросала на меня испытующий взгляд.
— Сардины мне что-то не нравятся, — сказал я. — Ты лучше покупай какой-нибудь другой сорт.
— Вот уж никогда бы не подумала, что судный день будет таким, — сказала она.
— Послушай, Ингеборг, дорогая моя, — начал я, — как ты не понимаешь… — Но договаривать не стал. Что толку? Сама поймет.
Конечно, все это довольно странно, и как тут было не смутиться ее простой душе. Тут тебе и обращение, переданное с помощью луча. И звуки трубы. Странное небо. Пение в небесах. Да еще эти толпы голых людей. Интересно, те, что идут со стороны Маюрстуен по улице Сёркедаль, — уж не с Западного ли кладбища они идут?
Сплошная какая-то нелепица. Чтобы кто-то так представлял себе Страшный суд!
Но если вдруг все-таки настанет судный день (а я ведь верую, что исполнятся сроки и явится господь, как сказано в священном писании), как же это тогда будет выглядеть? В принципе это может случиться хоть сегодня, хоть через тысячу лет.
Бог сонмов небесных внезапно явится в небесах, но ведь он не может появиться разом со всех сторон земного шара. Придется опубликовать обращение к народам, написанное такими письменами и на таком языке, который будет понятен людям. В конце концов, ведь нужно как-то все организовать.
Мертвые должны восстать и явиться на суд вместе с нами. Вот все и проясняется. Мне и раньше приходили в голову эти мысли, но я от них отмахивался. Я не находил никакого естественного объяснения и, признаться, даже побаивался встречи с мертвыми.
Как будут выглядеть восставшие из мертвых? Неужели как в день своей смерти? Дряхлые, быть может, калеки? Неужели обитель вечного блаженства заполнится старцами и увечными?
Теперь я понял, как был тогда глуп. Ясно ведь, что мертвые воскреснут во цвете лет и здоровья. Только дети так и воскреснут детьми и в раю, как полагается, подрастут, пока не достигнут того возраста, который суждено сохранить мертвым до скончания века.
А как же будет с нами, с живыми-то? Значит, и мы тоже помолодеем? Украдкой я взглянул в зеркало. Ну, не беда. Еще успеется.
— Я вот думаю, что будет с нами? — тихо проговорила жена.
— Как это — что будет? Почему с нами?
Неужели она подумала… Ну, если уж придет судный день, то мне бояться нечего. В моей жизни не к чему придраться. Да, господи, и я, конечно, тоже… Но, с другой стороны, все-таки…
Но тут я невольно подумал о тех, кому… и неудивительно, что при этом я сразу вспомнил про Фредрика Вальстада. Хотел бы я знать, каково ему сейчас!
А что будет с нами, с другими? Временами я и раньше задумывался о вечности. У меня не было ни малейшего сомнения в том, что все будет устроено как следует, но как-то мне немножечко трудно было примириться с той картиной вечного блаженства, которую порой рисует нам религиозная литература. Теперь-то у меня точно камень с души свалился. Уж раз судный день (если это только и впрямь судный день) проводится таким будничным порядком, точно это всеобщая мобилизация или очередная рентгеновская проверка населения, то ничего плохого ждать не приходится. Очень правильная мысль — устроить райское существование более или менее по образцу земного, только без денежных затруднений и без неприятных людей.
Мне даже самому захотелось, чтобы действительно сегодня оказался судный день.
Снова подошел я к окну. Теперь почти все разошлись по домам. Полиции и пожарных тоже не было видно. Интересно, что-то делается сейчас в Маюрстуен, хотел бы я поглядеть!
И тут я увидел, как по улице Ураниеборг идут четверо голых людей — две женщины и двое мужчин. И тут мне даже жутко стало при мысли, что вдруг все мертвые пойдут по этой дороге! Конечно, так оно и должно быть, мертвые восстанут, но хорошо бы сперва немножко привыкнуть к этой мысли.
Вдруг раздался звук трубы. На небе появился сияющий круг, похожий на огромное солнце, и я невольно стал ждать, что появятся ангелы. Вместо этого все мироздание вдруг заполнил голос — густой, красивый голос, примерно как у Поля Робсона. Он звучал отовсюду, со всех сторон, словно из тысячи динамиков — ясно, отчетливо, но понять нельзя было ни слова.
Мы были ошарашены: бог заговорил с нами на чужом, непонятном языке! Уж лучше бы хоть по-английски!
Как же мы теперь узнаем, что нам надо делать?
— Мы же ничего не поймем, — жалобно пролепетала жена.
Но тут как раз голос заговорил по-другому, и стало как будто немного понятней. Тогда меня осенило — это же древненорвежский язык! И как только я сразу-то не сообразил! Конечно же, им нужно вещать на разных языках, чтобы все мертвые их тоже поняли.
В нескольких словах я все объяснил жене и успокоил ее.
Опять другой язык, — по-моему это был датский, — и вдруг голос заговорил с нами, с живыми на чистом государственном норвежском языке с произношением самого академического толка:
«Говорит Страшный суд! Повторяем: сохраняйте спокойствие, порядок и дисциплину.
У тех, чья совесть чиста, нет никаких причин для беспокойства. У остальных будет больше надежд избегнуть кары при условии, что они будут выполнять наши указания.
Все могут рассчитывать на правосудие, все дела будут рассмотрены нелицеприятно.
Распоряжение номер один: внимательно слушайте и выполняйте все указания. Все, что будет сказано далее, не относится к больным, инвалидам и детям младше четырех лет. Распоряжения, относящиеся к этим группам лиц, будут даны позднее.
Всем прочим, пребывающим в данный момент в пределах Большого Осло, следует:
Немедленно отправляться на сборные пункты, местонахождение которых будет объявлено особо. Всем надлежит явиться туда до одиннадцати часов тридцати минут по местному времени.
На сборных пунктах все будут разделены на две группы: все, кто по нашим книгам числится заслуживающим вечного проклятия, будут оставлены на земле и затем переданы дьяволу. Перед отправкой в указанное место, предназначенное для постоянного пребывания, всем будет предоставлена возможность подать апелляцию.
Прочие вознесутся на небеса и там предстанут перед Судией. Подробности об этом будут сообщены позднее. В данный момент нужно запомнить следующее.
Во-первых, — тем, кто в данный момент находится в пределах Старого Осло:
Находящиеся на территории прихода Ураниеборг направляются в Мариенлюст.
Находящиеся на территории прихода Фагерборг направляются в Стенспарк.
Находящиеся в приходе Святого Марка направляются…»
Вдруг я услышал глухой звук падения и обернулся. Жена в обмороке лежала на полу. Что это она? Чего испугалась?
С трудом поднял я отяжелевшее тело на диван и стал вливать ей в рот воду, которая почти вся вылилась ей на платье.
— Послушай, Ингеборг, — сказал я. — Ингеборг, дорогая моя, что с тобой? Чего же тут бояться? Это нам-то с тобой, а?
Она не шевельнулась. Тут я заволновался и взглянул на часы. Еще только половина девятого. У нас еще три часа в запасе, чтобы добраться до Мариенлюста. И с какой это стати именно нам надо тащиться в такую даль? Вон из Фрогнера и Фагерборга — тем небось поближе! А вдруг она не очнется, что мне тогда делать? А что, если я пойду один, — значит, она останется на вечные муки? Или она подпадает под категорию больных?
Однако мне нет никакого смысла оставаться. Слишком многим я тогда рискую. И почему только нам сразу не сказали, куда обращаться в случае недоразумений? Это уже просто халатность!
В полном отчаянии я схватился за телефон, набрал ноль восемь, но в трубке стояла мертвая тишина. Тут жена пошевелилась, привстала на диване и поправила прическу.
— Я, кажется, потеряла сознание, — проговорила она. — Сердце у меня такого уже не выдерживает. Надо бы им там о нас, старых людях, подумать, хоть и судный день, а все-таки.
Но сразу же спохватилась, что, пожалуй, в этих словах можно усмотреть кощунство:
— Нет, я, конечно, никого не обвиняю, но известно ведь, что не все слуги божьи так же внимательны, как он сам.
Таков уж ее бог — внимательный, добрый, благожелательный старичок, особенно заботливый к старым и немощным, потому что и сам он давно состарился и силы у него уже не те. Можно быть уверенным, что он-то не пустится ни в какие дикие выходки.
Поэтому, придя в себя от потрясения, она исполнилась надежды и примирилась с мыслью о Страшном суде, так же как давно примирилась с мыслью о том, что на старости лет попадет в дом для престарелых.
Я-то не разделял ее ребяческих мыслей о дне гнева. В моем воображении он рисовался величественным и фантастическим.
Не скажу, чтобы я часто задумывался о Страшном суде. Я считал, что добродетельная жизнь сама в себе несет награду. Я прекрасно понимал, что люди, погрязшие в трясине греха, алчные, топчущие других, что все они — несчастные создания.
И как бы меня ни презирали и ни оговаривали, я всегда знал — придет когда-нибудь мой час.
И вот он настал! Теперь я мог смотреть в глаза соседям и коллегам по работе, высоко подняв голову. И с грустью вспомнил я Фредрика Вальстада. Горький миг настал для него. Великий день будет для него нерадостным днем. Меру радостей своих он уже исчерпал сполна…
Мне даже подумать было страшно, что ждет его. Картины ада стали рисоваться в моем воображении с чрезмерной живостью.
Быть может, если все учесть, он не так уж и грешен? Быть может, и есть для него хотя бы маленькая, хотя бы самая крошечная надежда в глазах милосердного господа? Надеюсь, всей душой надеюсь!
Но к горести моей я в глубине души знал, что надежды мои несбыточны. Посмотреть бы на Фредрика Вальстада еще раз напоследок! А может быть, окажется возможным иногда навещать его там, внизу?
— Ну что ж, пойдем, — сказал я. Я ни капельки не боялся, только немножко беспокоился, как бы не перепутать что-нибудь из полученных указаний.
— Мне только переодеться надо сперва, нельзя же прийти туда таким чучелом. А ты надень синий костюм.
Я понимал, что все это чепуха, однако знал, что спорить с ней бесполезно.