— Белье надел чистое?
— Ботинки почистил?
— Вот бритвенный прибор, захвати его с собой — когда ты не побреешься, на тебя страшно смотреть.
— Как по-твоему, прилично будет надеть эту брошку?
— Как ты считаешь, долго придется ждать? Не приготовить ли в дорогу бутербродов?
— Не помнишь, там ничего не говорили, надо ли брать с собой ночные рубашки?
Сам я считал, что нам надо скорее идти в чем есть. Но насчет рубашки, пожалуй, неглупая мысль, как вспомнишь всех этих голых…
Наконец мы собрали все самое необходимое в небольшой чемоданчик. Немножко жаль было расстаться с квартирой, в которой мы прожили двадцать шесть лет. Обивка на мебели, конечно, уже поистерлась, и плющ вон с годами захирел. Но любая вещь тысячами нитей привязывала нас к этой комнате. Вон фотография, снятая на рождество, когда был праздник служащих банка, тогда мне было двадцать два года, вон пепельница, которую мне подарили в честь двадцатипятилетия моей службы в банке, — забыли, конечно, что я не курю. Вот мы с Ингеборг на площади перед ратушей.
— Дать тебе одеколону?
Жена обошла квартиру, проверила, хорошо ли закрыты окна. Потом достала псалтырь. На лестнице она вдруг остановилась — надо, пожалуй, вынести цветы на балкон.
На улице царило сплошное столпотворение, хотя оставалось еще два часа. Кое-кто шел в будничной одежде, но большинство нарядились в самое лучшее. Госпожа Расмуссен на улице вдруг передумала и вернулась назад — переодеться в красное платье.
Почти у всех были с собой чемоданы и рюкзаки, проехало несколько грузовиков, полных вещей. Муж с женой громко спорили, брать или не брать с собой канарейку. Какая-то почтенная женщина громко возмущалась:
— По-моему, в такой день молочные лавки должны бы работать, мало ли что воскресенье!
У многих капризничали перепуганные дети, наверное в этих семьях родители не позаботились вовремя о том, чтобы рассказать им о Страшном суде. Детских слез было много. Какой-то человек деловито сновал в толпе, давая добрые советы: «Разве вы не слыхали, что было сказано? Младенцев до четырех лет брать не надо».
— С ума вы сошли, что ли? Неужели вы думаете, что мы бросим крошку Анну Лизу одну в квартире?
— Просто безобразие, что ничего как следует не объяснили, — сердился коммерсант Юэль Нильсен. — Вечно одно и то же!
Но большинство людей шли тихо и смиренно, как мы, взяв с собой минимальное количество вещей, и беспокоились только о том, все ли они правильно поняли.
Лишь небольшая часть явно была перепугана. Но к ним я просто не мог вызвать в себе настоящую жалость. Сами виноваты — сами пускай и расхлебывают.
В потоке людей вдруг мелькнул Фредрик Вальстад. Подойти, что ли, похлопать его по плечу для утешения? Или лучше проявить чуткость и не трогать его? Тут он тоже увидел меня, я сделал вид, что не замечаю его. Пожалуй, лучше не попадаться людям на глаза в его обществе. Но вышло как нельзя хуже! Он поздоровался со мною, дотронувшись рукой до шляпы, и приветливо улыбнулся. Видно, я и не подозревал еще, до чего он закоснел в грехе. Да, несчастный человек! Должно быть, тут уж не важно — грехом больше, грехом меньше. Недолго ему осталось улыбаться.
Одно только было несколько стеснительно — это мертвые. Их все больше и больше становилось среди нас, молча шли они с общим потоком. Кое-кто без всякого стыда разглядывал их, но большинство были все-таки настолько воспитанными людьми, что отворачивались. Некоторые мертвецы стыдливо прикрывались ладонями, другие оделись в плащи и пальто. А ведь это можно было бы как-то организовать — в магазинах полно всяких тряпок, которые теперь никому не нужны.
Но администрация, как всегда, растерялась. Видно, ее только собственное спасение интересует.
Впрочем, там, наверху, сами должны были об этом подумать. Уж если воскрешать мертвых, так можно было бы, кажется, побеспокоиться и о том, чтобы для каждого была приготовлена какая-то одежда. Как-то некстати в такой день наводить народ на непристойные мысли.
На улицах становилось тесно. Матерям пришлось крепко держать детей. Послышался плач, причитания, то тут, то там у кого-нибудь не выдерживали нервы, и он бежал назад:
— Не хочу! Не хочу!
Несчастные люди.
Небо теперь пламенело, как в огне, а пение ангельских сонмов неслось с вышины, как буря. Впору прямо-таки оробеть. Толчея стала невыносимой, теперь мы почти топтались на одном месте. Пожалуй, не так-то легко будет навести порядок в этом хаосе.
И снова прозвучала труба. Снова мы услышали голос архангела, густой, проникающий в душу, словно бы он обращался непосредственно к каждому из нас. На этот раз он сразу начал по-норвежски:
«Внимание! Важное сообщение! Внимательно слушайте! Будет важное сообщение!
Господь в своей неизреченной милости решил всем людям простить их грехи. Все ранее изданные положения о вечном проклятии тем самым объявляются недействительными.
Все могут в полной уверенности в своем спасении идти к ранее назначенным сборным пунктам, откуда они без какого-либо дополнительного расследования будут препровождены далее».
Я стоял рядом с пожилым красноносым толстяком в неопрятной одежде. Он застыл на месте и точно прислушивался к собственным мыслям — так ли он все понял, не ошибся ли? И вдруг по лицу его разлилась широкая улыбка, и я с горестью отошел от него. Он бросил на землю свой чемодан, взглянул на пышущую здоровьем нагую красавицу и пошел дальше.
Вокруг засияли улыбки, и я обратил свое внимание на дворника Педерсена — человека глубоко порочного. Закоренелые грешники не скрывали своей радости.
Подавленный, шел я дальше под райское пение ангелов; все вокруг точно подернулось серым облаком. Не знаю даже, как мне и объяснить, — это было как бы некое разочарование. Словно кто-то меня незаслуженно обидел.
Постепенно я все осознал — всю вопиющую несправедливость. Вот жил я праведной жизнью, был порядочным человеком, а где же благодарность? Чем больше я думал о том, что Фредрик Вальстад вместе со мной полезет в царствие небесное, тем обиднее мне становилось. Это ли не предательство?
И подумать только, что все это из-за неумелой организации дела! Господи, было же у всех у вас время подготовиться и организовать как следует этот судебный процесс! И вдруг взять и все отменить, потому что, видите ли, больно хлопотно все оказалось!
Жена нерешительно потянулась ко мне и погладила по плечу — что это она выдумывает? Я отстранился. И посмотрел вокруг — как остальные-то приняли случившееся. Мы шли по улице Сюмс. И, знаете ли, много было обиженных лиц!
Перед фагерборгской аптекой остановился рослый мужчина в полной растерянности. Это был старший учитель Солюм, не много найдется таких достойных людей! Человек безупречной набожности, честности и благородства. Он на глазах состарился.
Он нас словно и не видел. В безмерном отчаянии этот человек, за всю свою жизнь ни разу не сказавший ни одного бранного слова, воздел к небу сжатые кулаки, потряс ими и закричал:
— Черта с два! Не дождетесь, чтобы я на таких условиях принял участие в этом процессе!
Сигурд Эвенсму
Пустынные острова
Вот какую историю рассказала мне в сорок четвертом году одна молодая женщина.
Можешь ли ты понять, как все это было? Радость меня так и переполняла. Никогда еще я не знала такой радости. Представь себе: иду я по улице, ничем внешне от других не отличаюсь, а каждый мой мускул играет, каждая жилочка от радости трепещет. Радость, море радости переполняло все мое существо, я готова была кинуться к первому встречному, к мужчине ли, к женщине — все равно, схватить за плечи и крикнуть:
— Жизнь прекрасна, жизнь изумительно прекрасна!
Я смотрела на мир, как смотрит на мир ребенок. Глаза мои схватывали на улицах тысячи мелочей, которых взрослые либо совсем не замечают, либо видят, только поднявшись после тяжелой болезни. Но мне-то, мне было дано больше, чем ребенку, ведь я к тому же понимала, что никогда еще мне не было так хорошо, и еще у меня было такое чувство, будто мне подарили весь мир.
Представь себе, я была влюблена в улицы, в прохожих, в то дождливое раннее утро, и в хмельной запах пыли, сбрызнутой дождем, и в грохот проходящего трамвая.
И тут я увидела ее и кинулась к ней, прежде чем успела сообразить, кто она и откуда я ее знаю. На лице у меня, должно быть, отразилось то особое волнение, то смятение чувств, которое дает человеку смелость подойти и просто остановить другого.
— Рейдар вернулся!
Она вздрогнула от неожиданности и отчужденно посмотрела на меня. Я кинулась к ней потому, что она была первым человеком, которому я могла сказать:
— Рейдар вернулся!
Представь себе, как она несколько секунд пыталась восстановить в своей памяти какие-то связи и найти среди них место для моего лица. Она знала только, что мы когда-то были знакомы, и для нее было гораздо важнее, чем для меня, понять, почему я так бесцеремонно ее остановила.
Потом ее усталое лицо просияло, и она, схватив мои руки, заговорила:
— Ты ли это, Крис? Сколько раз я вспоминала о тебе! Ведь просто и поверить нельзя, что пятнадцать лет прошло с тех пор, как мы виделись!
Пока она говорила все это, я успела сообразить, кто передо мной. Это была Ауд Л., моя школьная подруга, одна из тех, о ком время от времени что-то слышишь и кого никогда не встречаешь. Судорожно перебрав все, что связывало меня с Ауд, я так и не вспомнила ничего важного.
— Рейдар вернулся!
Я обняла ее прямо посреди улицы, слезы застилали мне глаза. Но в следующий миг я заметила ее недоумение.
— Рейдар — твой муж?
Я молча кивнула. Глаза ее засияли, усталости как не бывало.
— Да что ты говоришь? Он в самом деле вернулся? Освободили?
Я молча кивнула, а потом слова полились потоком:
— Он лежит дома в постели и спит. Да, да! Дома, в нашей постели, и это не сон, это правда, самая настоящая правда! Я сейчас ходила за хлебом, я ходила за хлебом для нас, для нас обоих! Мне надо успеть вернуться раньше, чем он проснется, чтобы видеть его лицо, когда он будет просыпаться.
Глаза Ауд тоже заблестели от слез.
— Мне просто не верится, Крис, что это правда. Три года назад я слышала, что его арестовали. Неужели прошло уже три года? Так было больно думать о тебе — его-то я не знаю.
Ее слова заставили меня еще глубже ощутить свое счастье, и мне кажется, я стала говорить потише.
— Он вернулся вчера вечером, и мне, понимаешь, надо спешить. Но уж раз я тебя встретила, я не могла не поделиться с тобой.
Ауд надо было совсем в другую сторону. Однако она повернула и пошла проводить меня.
Много, много раз той ночью я зажигала в спальне свет, чтобы проверить, не приснился ли мне Рейдар, не исчез ли он. Я могла коснуться его волос, поцеловать его — осторожно, чтобы он не проснулся!
Идя рядом и сжимая мою руку, Ауд говорила:
— Ты не представляешь себе, как я рада. — И голос ее, грудной и теплый, дрожал. — Тяжело ему пришлось в эти годы?
— А я, Ауд, и думать больше об этом не хочу! Все прошло, кончено и никогда не повторится. Никто не стреляет, никого не угоняют в Германию, никому не надо посылать посылки, которые возвращаются нераспечатанными. Со всем этим покончено навсегда!
Мы быстро шли к моему дому. Я держала Ауд за руку, а слова все лились потоком.
— Знаешь, у меня словно крылья выросли, мне хочется подняться над землей и парить долго, долго! Понимаешь, мне кажется, что сегодня первый день сотворения мира, и я влюблена во всех людей — и в тебя и во всех, во всех остальных. И я хочу вечно быть доброй ко всем!
Тогда Ауд дружелюбно усмехнулась. Я взглянула на нее. Лицо ее дышало мягкостью и почти детской добротой, хотя она выглядела старше и печальнее, чем это мне показалось вначале.
— Я себя странно веду, — сказала я, — ты, верно, думаешь, что я сошла с ума? А я и в самом деле малость не в себе.
Она снова усмехнулась и снова сжала мою руку.
— Это же прекрасно, Крис, будь странной, будь не в себе как можно дольше, я бы тоже хотела немного сойти с ума.
— И ты тоже, Ауд? Ты выглядишь усталой.
— Это неважно.
— Мне кажется, я стала какая-то странная и душой и телом, я не могу понять, почему не все люди радуются! — И я крепко обняла ее. — Конечно, я знаю, что всюду идет война, что у всех горе, но ведь случаются и чудеса, и тогда все люди должны радоваться, — заключила я, — ты и все, все!
— А я радуюсь, — улыбнулась Ауд, и мы остановились, так как уже были у моего дома. От нетерпения я не могла стоять спокойно. Но тут я взглянула на Ауд и заметила, что волосы у нее на висках поседели, хотя она была не старше меня, а в уголках рта залегли горькие складки. Не то чтобы я раньше не видела этой перемены, а просто не думала о ней, потому что вся дрожала от нетерпения.
— Я рада, что встретила тебя, — сказала Ауд тихо. Лицо ее стало серьезным, но в нем по-прежнему светилась доброта. — Знаешь, я уже давно не была так счастлива. Мне теперь начинает казаться, что благодаря встрече с тобой я снова могу полюбить жизнь.
Я опять обняла ее и, улыбнувшись, шепнула:
— Ну, я должна спешить! Дольше я не выдержу! — И, прежде чем ринуться вверх по лестнице, обернулась и помахала ей рукой.
Я не могу точно объяснить, что случилось со мной тогда, но, пока я бежала по лестнице, у меня вдруг появилось совершенно четкое представление, будто я что-то позабыла. Может быть, я не купила хлеба? Нет, хлеб я купила. То, о чем я никак не могла вспомнить, было гораздо важнее хлеба. Я силилась вспомнить и не могла. Забыла, забыла… Но вот я подбежала к своей двери. Я торопилась. Руки не слушались меня. С трудом повернула я ключ в замке. И тревога сразу же исчезла. Я сбросила пальто в прихожей и ринулась к нему. И мы лежали рядом, и была тишина, и было счастье. Мы смотрели, как дождевые капли сбегают по стеклу…
Но внезапно меня снова охватила тревога. Она буквально душила меня; казалось, будто в груди медленно поворачивается нон?. Я закрыла рот рукой, словно это могло помочь.
Брат Ауд был казнен несколько месяцев назад.
И мне пришли на память слова Гуннара Хейберга: «Душа человека словно пустынный остров, даже когда она преисполнена счастья».
Алф Прёйсен
Размышления
Правда, странно, что я — это я? — говорит младший братишка, сидя у окна и рисуя на большом листе бумаги. Он простудился — кашляет, чихает, и гулять его не пускают. Правда! — отвечает мама. Мам, а ты думала об этом когда-нибудь? Думала иногда, когда маленькая была, и мне это тоже казалось странным. Знаешь, а еще странно, что застежка называется застежкой. Если бы ее называли «грульмуль», я бы тогда говорил: «Загрульмуль мне куртку», и это значило бы: «Застегни мне куртку». Правда ведь, странно? Правда, правда, — говорит мама. А еще страннее, что меня зовут Ян Улав. Как только кто-нибудь крикнет: «Ян Улав!», я сразу оборачиваюсь, потому что знаю — это зовут меня. А когда кричат: «Мари Кристина!», тогда оборачиваешься ты. Ну разве это не странно? Конечно, странно. А еще намного-намного страннее, это что ты — моя мама, а папа — мой папа. А всего-всего страннее, что приходится плакать при всех, а не хочется, чтобы вен видели, как ты плачешь. Хорошо, если бы на спине у нас была кнопка — как заплачешь, сразу нажмешь кнопку: «Тинг, бинг, банг!», и тебя никто не видит. Вот бы здорово, а? Ах ты мой славный мальчуган! — говорит мама и крепко обнимает мальчика. — Дай-ка я погляжу, что ты нарисовал. Это что за странная картинка?
Чего же тут странного? Обыкновенный спутник.
Когда мать сердится
— Когда вы наконец кончите шастать из двери в дверь и клянчить то булки, то молока! Ужина не можете дождаться? Ступайте отсюда! С голоду не помрете.