«Если я не закрою пробоины коллектора, то пламя вызовет взрыв бензина», — мгновенно сообразил юнга. Он бросил торопливый взгляд вокруг и ничего не нашел. Секунды решали судьбу катера, жизнь всего экипажа. Не мешкая, он схватил ватную куртку и накинул ее на коллектор. Но выхлопное пламя, с силой вырываясь из отверстий, отбросило ее в сторону. Юнга снова схватил куртку и, не раздумывая, прижал ее к огненному коллектору своей грудью.
Острая боль обожгла тело, сжалось сердце. Но Саша еще сильнее прижался к коллектору, обхватив руками раскаленный металл. Он ни о чем не думал, а знал лишь одно: катер ведет бой, моторы должны работать.
Юнга медленно терял сознание, но руки его и тело все крепче и крепче прижимались к коллектору, не давая распространяться пламени.
Когда Абдулла заделал пробоины в цистерне и спустился в машинное отделение, он увидел Сашу Савина без сознания сползающим на палубу. Ахметов остановил левый мотор, бережно подхватил Сашу на руки и вынес наверх. На секунду юнга пришел в сознание и тихо спросил:
— Живы?.. Катер…
Ахметов сказал:
— Отбились. Идем в базу — все в порядке. Саша! Друг! Ты настоящий гвардеец! — и старшина обнял юного друга.
У Александра Савина радостно блеснули глаза.
— Хорошо… Спасибо… — сам не понимая этих слов, тихо выговорил он.
Золотой шафран
С горного перевала виднелось море. Отсюда, издалека, оно казалось ровным и гладким, как синий бархат.
Иван Правдин — кок первой роты батальона морской пехоты, оборонявшего перевал, — облокотившись на козырек походной кухни, задумчиво смотрел вдаль. Кок — специальность на флоте уважаемая. Любители плотно поесть особенно почтительны с коками. Но заглазно, а иногда открыто, над коками любят подшучивать. Если на корабле Правдин этого как-то не замечал, то здесь, в морской пехоте, он стал объектом постоянных шуток и каламбуров. «Наш тыл», — называли его моряки.
Но прозвище «тыловик» не очень обижало Ивана: он знал, что товарищи шутят, что без него они не смогут и дня прожить, и усердно кормил моряков сытными флотскими борщами, вкусными макаронами «по-флотски».
До призыва во флот Правдин работал в одном из ресторанов Сочи. На этом основании моряки считали Прав-дина природным коком и хвастались им перед другими ротами. Иван помалкивал. Молчаливый, грузный, с огромными руками, он производил впечатление нелюдимого, мрачного человека. На бритой круглой голове его, как на шаре, лежала бескозырка, обладавшая удивительным свойством не падать с затылка. Разговаривал кок мало, искусством матросского «словотворчества» не владел, а на шутки моряков отвечал только взглядом. Стоило кому-либо бросить реплику в адрес кока или его кулинарии, как он поворачивал свое большое тело к говорящему и смотрел на него долгим, внимательным, изучающим взглядом. За эту особенность моряки прозвали кока «флюгером презрения». Словом, каких только прозвищ не давали моряки своему коку!
Однако вся рота, зная его бесстрашие и доблесть, не раз проверенные в боях, уважала Правдина, и каждый моряк считал за большую честь получить из рук кока… яблоко. Почти с первых дней войны в роте привыкли к тому, что после боя кок обязательно угощал кого-нибудь яблоком. Ни за что не начнет раздачу пищи прежде чем не угостит одного-двух моряков яблоками. Матросы со временем заметили, что яблоко всегда получал самый храбрый, особенно отличившийся в бою. Кто-то в шутку предложил назвать правдинские яблоки орденом «Золотого шафрана». Посмеялись моряки, но выдумка эта всем понравилась, а потом стала и традицией. Оказалось, что не так-то просто получить от кока орден «Золотого шафрана».
Церемония вручения ордена «Золотого шафрана» была несложной. После боя моряки окружали камбуз и замолкали. Правдин медленно оглядывал всех и доставал из кармана заветный ключик от камбузного рундучка. Моряки с интересом и серьезно ждали: кого сегодня отметит кок?
Правдин открывал рундучок и бережно вытаскивал одно яблоко, редко — два и уж в исключительных случаях— три. Неторопливо взбирался на подножку камбуза и называл фамилию. Счастливчик подходил строевым шагом и получал яблоко. Моряки кричали «ура», если обстановка позволяла, или одобрительно улыбались и только после этого, с шутками и прибаутками, подставляли котелки под огромный черпак.
Но одного человека из всей роты, кажется, не любил молчаливый кок — это Петра Бобрикова — маленького, ершистого, злого и храброго на язык, но не отличавшегося храбростью в бою матроса. Не любили его и другие моряки. Желчный, занозистый, он особенно донимал кока, и Правдин отвечал ему презрительным взглядом. Как-то, не выдержав очередного кривляния Бобрикова, кок укоризненно сказал: «Эх ты, жареная пуговица!» Моряки, не предполагавшие в Правдине подобной словесной прыти, покатились со смеху. Прозвище же Бобрикову приняли с удовлетворением. «Жареная пуговица» очень обиделся и с того времени неутомимо при всяком удобном и неудобном случае изощрялся в колкостях в адрес кока.
Так они и жили, как говорят моряки, «в контрах».
…Бой длился долго. Фашисты атакуют моряков все новыми и новыми силами, стремясь во что бы то ни стало сбить морскую пехоту с перевала, важного пункта на подступах к прибрежной железнодорожной станции.
Укрывшись с камбузом среди огромных камней под тощими деревьями, Правдин сделал закладку в котлы и задумался, глядя вдаль на море. Его не отвлекал близкий шум боя, вой мин и шипение пролетающих над головой снарядов. Фашистские самолеты бомбили перевал. Несколько бомб упало вблизи, и воздушная волна опрокинула камбуз. Борщ и каша расползлись. Поставив камбуз «на ноги», Правдин начал готовить пищу заново.
Сварив гречневую кашу, он, не ожидая затишья, наполнил большой термос, взвалил его на спину, взял в руки автомат и отправился в окопы.
Последние метры до траншей, занятых ротой, Правдину пришлось ползти: вокруг густо ложились снаряды и мины. Внезапно огонь противника прекратился, и Прав-дин увидел, как по склону горы поползли зеленые шинели и черные каски. Фашисты поднялись в атаку.
Кок спрыгнул в ближайшую ячейку, где сидел Бобриков. Тот, высунувшись над бруствером, стрелял по фашистам спокойно и методично.
Правдин навалился грудью на бруствер, тщательно прицелился и застрочил из автомата короткими очередями.
Пулеметно-автоматным огнем и гранатами атака была отбита. Правдин сел на дно окопа и молча наполнил котелок Бобрикова кашей.
Бобриков торжествовал. Он вызывающе посматривал на кока и, уписывая кашу, хвастался: «Дали гадам по шеям, а? Здорово я их шуганул. Полроты, пожалуй, уложил, а?».
— Болтун! Совести в тебе нет, — протянул гневно Правдин.
— Совести! — воскликнул Бобриков, шлепнув рука ми по ляжкам. — Ух, уморил. Совесть я съел вместе с твоей кашей как приправу, а то от твоей еды с голоду подохнуть можно.
Кок побагровел, а Бобриков закатился торжествующим смехом. Правдин, даже не взглянув на «жареную пуговицу», пополз дальше по ходу сообщения.
Накормив нескольких моряков, Правдин хотел было возвратиться к камбузу за новой порцией каши, но шквальный артиллерийский и минометный огонь заставил его укрыться в яме. В небе появились самолеты, началась очередная бомбежка. Правдин стал забрасывать гранатами ползущих по склону фашистов. Среди шума боя отчетливо прозвучали призывные слова: «Вперед, моряки! За мной!» — и над окопами поднялся и стал нарастать протяжный крик: «А-а-а-а!». Моряки пошли в рукопашную. Кок перевалился через бруствер и покатился вниз. Лишь на мгновение он увидел Бобрикова, который нерешителыю выглянул из окопа и, встретившись с горящим взглядом Правдина, вызывающе улыбнулся. Кок вскипел и яростно бросился навстречу врагу. И хотя перед броском он ясно видел немцев, но первый из них оказался перед ним неожиданно, словно вырос из-под земли. Правдин ударил его в грудь. Кто-то навалился на него, он рванулся, бросил па землю человека, побежал дальше, ударил, опять ударил и снова заскользил вниз…
Забросав врага гранатами, моряки отошли па исходные позиции. Правдин, добравшись до своих окопов, оглянулся назад и увидел Бобрикова. Тот лежал посередине окопа и шевелил руками, словно пытаясь ползти. «Ранен»… догадался Правдин и кинулся на помощь. Фашисты открыли по одинокой фигуре моряка сильный огонь. Правдин подкатился к Бобрикову и, подняв его на руки, как ребенка, побежал обратно. Моряки, прикрывал товарища, усилили огонь. Вот Правдин, почти достигнув вершины, покачнулся, упал, но тотчас вскочил.
Добравшись до укрытия, он осмотрел Бобрикова и улыбнулся: «Жив, жареная пуговица». Но когда Бобриков застонал и открыл глаза, Правдин пробубнил: «Не скули ты». Бобриков замолчал. Правдин вытер рукавом ватника мокрое лицо «жареной пуговицы» и, не теряя времени, понес его за перевал на походный пункт полевого госпиталя.
Вернувшись к камбузу и сняв наконец с себя термос, кок осмотрел его и покачал головой: термос был в нескольких местах пробит пулями. В боку Правдина остро кольнуло. Он медленно снял ватник и с удивлением осмотрел кровавую тельняшку: рана! Кок торопливо перевязал рану и оделся, решив никому не говорить об этом.
Только к ночи затих бой. Небо заволокло тучами, и сильный дождь, смыв с камней кровь противников, смешал ее в бурном потоке и унес в море.
Правдин накормил уставших моряков, и они, разойдясь по местам, затихли. Один из матросов, уходя, сказал Правдину:
— Слышишь, Иван. Жареная пуговица-то… того, а? Герой!
— Что? — не понял кок.
— Как что! Так ведь защитил тебя.
— Что?!
— Ну вот, зачтокал. Тебе же один фриц чуть не всадил штык в корму. Шашлычок был бы ого-го!
— Ну уж. Я придавил одного-двух…
— Да не о том я. Бобриков-то как кинется на того фрица да по ногам его прикладом… Тот упал — он на него. Заколол ведь, шельмец, хоть и сам получил рану. Если б не Бобриков — быть тебе… фью-юить! — у крабов на побегушках.
— Ну-у? — удивленно пробормотал Правдин.
— Да ты что — не видел?
— Нет. Квашня такая была…
— Здорово! А бросился на помощь…
— Так ранен же… Нельзя.
— Ну да, нельзя. Это понятно. Я не про то. Мы думали, что ты знаешь, как Бобриков прикрывал тебя с тыла. Командир приказал представить обоих к награде.
— Меня-то за что?
— Так спасли же — он тебя, ты его, — матрос почесал затылок, засмеялся. — Ох и чудаки вы оба!
Матрос, покачивая головой и приговаривая: «Ну и ну — чудаки!» — ушел, а Правдин долго еще стоял неподвижно, о чем-то раздумывая.
Немцам так и не удалось овладеть перевалом. Вскоре морскую пехоту сменили на позициях армейские части, и батальон был переброшен на другой участок фронта. Перед отъездом Правдин зашел в медпункт. У дежурной сестры он узнал, что Бобриков через несколько дней будет в строю.
— Можете поговорить, — сказала сестра, подавая Правдину халат.
— Нет, нет. Пусть отдыхает. — Правдин торопливо вытащил из кармана три яблока. — Вот, прошу, передайте ему, пожалуйста, — сказал он, смущаясь и краснея.
Портрет комендора
Прасковья Евграфовна Полегаева, старая седая женщина, вошла в здание студии художников. Просторный и гулкий коридор был пуст. В матовом свете электроламп поблескивали никелированные дверные ручки. Одна из дверей открылась, и тоненькая, строгая на вид девушка в белой кофточке с короткими рукавами-фонариками и черной юбке прошла мимо.
— Доченька! — окликнула ее Прасковья Евграфовна. — Мне бы надо портрет нарисовать…
Девушка остановилась.
— Чей портрет? — спросила она.
— Сына Павлушку срисовать бы, милая…
— Здесь студия. А вам нужно обратиться в бюро заказов. В этом же доме следующий подъезд, направо.
— Нет, нет… Мне сюда надо, — возразила Прасковья Евграфовна.
— Вы прямо к художнику хотите?
— Нет, доченька. У нас в колхозе есть художник. Мне бы к народному…
— К Владимиру Владимировичу? — девушка гордо тряхнула высокой прической. — Вот дверь его мастерской. Только он не принимает обычных заказов. Обратитесь в бюро.
Когда девушка ушла, Прасковья Евграфовна потопталась на месте, потом решительно взялась за ручку двери. «Народный, — подумала она, — должен принять».
Народный художник республики Владимир Владимирович Каштанов был так поглощен работой, что не заметил вошедшей. Расхаживая около мольберта, он хмурился и отрывистыми короткими движениями кисти накладывал на холст мазки. Картина, видимо, ему не нравилась. Каштанов отошел к стене, искоса поглядывал на полотно. Выбившиеся из-под тюбетейки пряди седых волос упали на лоб. Он резко отбросил их назад, снова подошел к мольберту, сделал несколько мазков и сел в кресло. Каштанов то вскакивал, то снова садился в кресло и продолжал работу. Прасковья Евграфовна долго наблюдала за ним и наконец, вздохнув, проговорила:
— Маята какая…
Каштанов оглянулся в недоумении:
— Вы к кому?
Полегаева быстро заговорила:
— К вам, к вам… Простите за беспокойство, товарищ народный художник.
Каштанов удивленно вскинул лохматые брови, положил кисть и сухо спросил:
— Чем могу служить?
— С просьбой к вам пришла. Сына надо бы нарисовать, да никто не берется. Трудно, говорят.
— Что же в этом трудного… Зайдите в бюро «заказов студии, там скажут, когда приходить вашему сыну. Дни и часы назначат на сеансы к любому свободному художнику.
Каштанов не склонен был к длинному разговору. Он кивнул Полегаевой и взял кисть.
— Не может он прийти, — едва слышно произнесла Прасковья Евграфовна. — Нет его на свете. Моряком он был. В бою погиб… Вместе с кораблем. Вот…
Сжав чуть подрагивающие губы, Прасковья Евграфовна достала из кармана платья сверток, развернула и протянула художнику конверт и орден Отечественной войны.
Каштанов нерешительно взял конверт, вынул из него бумагу, пробежал глазами и взглянул на старуху. Та стояла настороженная, подавшись вперед. Глаза ее были полны слез.
— Садитесь, пожалуйста, — спохватился Каштанов, смахнул с широкого дивана эскизы и усадил Прасковью Евграфовну. Присел рядом и начал внимательно читать.
В письме на имя Прасковьи Евграфовны сообщалось о том, что комендор сторожевого корабля «Молния» Павел Полетаев совершил героический подвиг… Корабль вел неравный бой с противником. Многие матросы были ранены, корабль получил повреждение и начал тонуть. Полетаев, несмотря на ранение, не покинул боевого поста, а продолжал вести огонь. Истекая кровью, он успел сбить самолет противника. До последнего удара сердца моряк остался верен воинскому долгу.
Далее говорилось, что комендор Полетаев внесен навечно в списки личного состава дивизиона сторожевых кораблей. Орден, которым награжден он посмертно, командование посылает матери с великой благодарностью за то, что она воспитала безгранично преданного родине героя. Письмо было подписано адмиралом.
Дочитав письмо, художник задумался. Полегаева вытерла уголком головного платка глаза. С минуту помолчали.
— Ну, полно, — сказала наконец Прасковья Евграфовна. — Многих уже просила нарисовать Павлушин портрет. Отказывались: ведь даже фотографии его не сохранилось. Мой дом сгорел в войну от бомбы. Пришла с поля — одни угли застала. О вас мне рассказывали… Думала, думала я, да и решила вот обратиться к вам, как к народному художнику. Отпросилась у председателя, приехала… На вас одного надежда. Нарисуйте Павлушу!
Каштанов нахмурился. Полегаева ждала ответа, пристально глядя на художника.
— Павлу сколько лет было? — спросил Каштанов, чтобы нарушить затянувшуюся паузу.
— Двадцать семь… Жить бы да жить, — вздохнула Прасковья Евграфовна, и слезы снова навернулись у нее на глаза.
Каштанов встал, прошелся по мастерской. «Что же делать? — напряженно думал он. — Жаль старушку, а придется отказать. Времени у меня нет. И с чего же писать — со слов?».
Но сказать ей об этом прямо почему-то было трудно. Художник подошел к мольберту. Стараясь хоть как-нибудь отдалить неприятное объяснение, он сказал: