Маркушин бешено гнал машину, словно хотел убежать от самого себя. Он понимал, что совершил гадкий поступок, и лихорадочно придумывал разные причины и отговорки, которыми можно было бы оправдать себя перед собой. Но как бы и чем бы ни убеждал себя матрос, чувство виновности и досады не уменьшалось, а, наоборот, усиливалось. Маркушин теперь злился не столько на Копылова, сколько на самого себя. По шее и лицу Ивана поползли струйки пота.
«Он же мне помогал, — убеждал себя Маркушин. — Узнают в части, скажут: нарушил закон войскового товарищества. Нельзя, нельзя…» Матрос рванул ворог ватника. Ему хотелось бы сбавить газ, остановить машину, но, обуреваемый чувством противления, он все нажимал и нажимал на акселератор. «И этот молчит, как камбала», — злобно подумал Иван, покосившись на сопровождающего. И тот, словно почувствовав необходимость вмешаться, тихо промолвил:
— Могли бы на буксир взять, если нет конденсатора…
Как будто только этого и ожидая, Маркушин мгновенно выключил сцепление и резко затормозил. Он благодарно взглянул на соседа, но сейчас же снова насупился и закричал:
— А чего ты молчал раньше! Сидишь тут для мебели! Буксир, буксир…
Иван кричал громко, но радостные нотки в голосе выдавали его истинное настроение. Он почувствовал это, но справиться с собой уже не мог.
— Слазь! — уже совсем радостно закричал он сопровождающему и, выскочив из кабины, сбросил сиденье на снег. Конденсатор лежал на виду. Маркушин схватил его, крепко зажал в кулак и побежал назад по дороге. Задыхаясь и падая, он бежал почти полчаса, и все-таки грузовик Копылова вырос перед ним неожиданно. Петр, засунув голову под капот, копался в моторе. Переносная лампочка тускло освещала его сосредоточенное лицо.
Маркушин дернул ефрейтора за полу шинели и протянул конденсатор.
Копылов повернулся и посмотрел на Ивана: от одежды матроса шел пар, на ладони протянутой руки лежал конденсатор. Ефрейтор хотел что-то сказать, но не сказал; взял конденсатор так спокойно и обыденно, словно из собственного кармана, и снова засунул голову под капот.
Маркушин с минуту виновато потоптался на месте, потом махнул рукой и побежал обратно. Еще не добежав до своей машины, он услышал (или это ему показалось) шум мотора позади. Иван наддал ходу.
На подножке своей машины Маркушин передохнул, поглядывая назад и прислушиваясь. И когда из-за поворота показались оранжевые пятна зажженных фар, вскочил в кабину и плавно тронул машину с места.
Не останавливаясь, он приоткрыл дверцу и еще раз посмотрел назад: грузовик Копылова виднелся невдалеке. Маркушин прибавил скорость, откинулся на спинку и неожиданно запел какую-то бесшабашную песню. Сопровождающий недоуменно посмотрел на шофера. А матрос пел и пел, до хрипоты надрывая глотку. Пел Маркушин плохо, но в голосе его звучала настоящая большая радость.
Перед восходом
Рядовой Исхак Хаджибеков задумчиво сидел на обрывистом берегу, подобрав под себя скрещенные ноги. Внизу нешумно плескалось море, сбрасывая с гребней волн на рыжие камни белые тонкие кружева пены.
День угасал. Солнце опустилось на макушку дальней покатой горы и позолотило ее. От воды потянуло прохладой.
Море было ясным и приветливым, но Хаджибеков хмурился и закрывал узкие глаза. До берега доносились веселые крики солдат, игравших в волейбол на площадке перед большим трехэтажным кирпичным зданием, и Исхак встряхивал головой, словно хотел отогнать посторонний шум. Наконец ему это удалось: он уперся руками в колени, качнулся вперед-назад и затянул негромкую протяжную песню степняка.
Долго он пел о родных степях, потом тоскливо вздохнул и умолк, погруженный в воспоминания.
— Рядовой Хаджибеков! — внезапно раздалось позади солдата.
Хаджибеков вздрогнул, поднял голову и увидел командира взвода лейтенанта Куприянова. Растерявшись, Исхак продолжал сидеть, удивленно и испуганно поглядывая на офицера.
— Встать! — строго скомандовал командир.
Солдат бодливо тряхнул головой и встал. Одернув гимнастерку и надев пилотку, он повернулся лицом к офицеру и вытянулся.
Куприянов все так же строго и отрывисто бросил:
— Приведите себя в порядок!
Исхак еще раз одернул гимнастерку и вплотную прижал каблуки сапог.
— Застегните воротник!
Солдат поспешно схватился за воротник, смущенно покачивая головой, начал торопливо застегиваться. Пуговицы выскальзывали из рук, не пролезали в петли; Исхак бестолково теребил воротник. Лицо его потемнело, кожа на скулах натянулась.
— Не торопитесь! — не изменяя тона, сказал Куприянов.
Застегнув воротник, солдат опустил руки по швам. Мелкие капли пота заблестели на его гладком выпуклом лбу. Он тяжело перевел дыхание.
— Поверните пилотку звездочкой вперед, как положено!
Хаджибеков вспыхнул, сорвал пилотку и злобно посмотрел на нее.
— Сатана! — в сердцах промычал Исхак. — У-у!
Куприянов, словно не слыша этих слов, ждал. Хаджибеков надел пилотку, провел пальцем прямую линию от звездочки до кончика носа, подтянул ремень и щелкнул каблуками. Лейтенант молчал. Исхак оглядел себя еще раз, поспешно расправил и застегнул клапан нагрудного кармана и опять, уже более уверенно, щелкнул каблуками.
Командир шагнул к солдату, поправил на его плече выгнувшийся коромыслом погон, повернул медаль «За трудовое отличие» на лицевую сторону.
Исхак покосился на волосатую руку лейтенанта и, вскинув голову, дерзко, вызывающе посмотрел в глаза офицеру.
«Вредный, злой, мелочный человек!» — мысленно прокричал он, но, столкнувшись с прямым взглядом серых глаз лейтенанта, смешался. Командир смотрел спокойно, даже приветливо. Исхак скользнул взглядом по глубоким морщинкам, собравшимся узелками у глаз. На правом виске он заметил темно-розовый рубец, тщательно прикрытый густыми русыми волосами.
Хаджибеков опустил глаза.
— Рядовой Хаджибеков, вы опоздали в строй на пять минут. Приводили себя в порядок полторы минуты. Взвод построен на вечернюю поверку, а вы, — Куприянов сделал паузу, — отдыхаете, хотя сигнал слышен здесь хорошо.
Исхак протестующе вскинул голову, словно пытаясь оправдаться.
— Должны были слышать! — продолжал лейтенант, угадав намерение подчиненного. — Вы — военный человек. Идите в строй!
Исхак молча и вяло пошел к казарме. На широкой утрамбованной площадке перед зданием стоял взвод Куприянова. Исхак узнал его по фигуре помкомвзвода — старшего сержанта-сверхсрочника. Высокий, тонкий и прямой, старший сержант неподвижно стоял перед взводом. Его знаменитые на весь батальон традиционные «гвардейские» усы соломенного цвета, с коричневыми подпалинами внизу, воинственно торчат в стороны. Помкомвзвода зорко посматривает на солдат, с величайшим удовольствием командует:
— Рр-равняйсь! — и добавляет:
— Выше подбородочки! Животики подобрать! Грудь вперед! Корпус — на носочки! — сопровождая каждую фразу резкими движениями рук и головы. Солдаты охотно, даже с какой-то радостью подбирают «животики», поднимают «подбородочки», переносят тяжесть «корпуса» на «носочки» и выравниваются в безупречную прямую линию.
Подойдя к левому флангу строя, старший сержант, прищурив левый глаз, оглядывает ряды и вдруг оглушительно, раскатисто командует:
— Омир-р-рно!
Взвод вздрагивает и замирает. Помкомвзвода стремительно проходит вдоль строя в такой близости от солдат, что рукав его гимнастерки задевает за автоматы, и резко останавливается у правофлангового:
— Вольно!
Взвод одновременно припадает на одну ногу.
— Оч-чень р-рад! — произносит отрывисто и весело старший сержант и короткими взмахами левой руки подбрасывает вверх тыльной стороной ладони свои «гвардейские» усы.
Солдаты оживляются, подмигивают друг другу.
Исхак нерешительно, медленно спускался по тропке.
Лейтенант посмотрел вслед Хаджибекову, покачал головой и вздохнул. Но тотчас же, словно преодолев в себе какое-то жалостливое чувство, встряхнулся и неожиданно резко скомандовал:
— Рядовой Хаджибеков, ко мне?
Исхак остановился вполоборота, вопросительно посмотрел на Куприянова и медленно подошел. Глаза их вновь встретились, и лейтенант заметил, что в расширенных зрачках подчиненного заблестели гневные искорки, губы сжались и судорожно искривились, брови сошлись к переносице. Куприянова покоробило, но делать было нечего, отступать нельзя. «Ничего, — подумал Куприянов, сдерживая себя, — нужно довести начатое до конца».
— Вы неправильно отошли от командира, товарищ Хаджибеков, — вполголоса и не без замешательства проговорил Куприянов, но сейчас же оправился и, приложив руку к фуражке, твердо приказал:
— Идите в строй?
Хаджибеков дерзко и насмешливо сверкнул черными глазами. Явно паясничая, он неестественно вытянулся, подняв плечи до ушей, деревянно повернулся и, как гусак, зашагал прочь, поднимая высоко ноги и ударяя сапогами по земле с такой силой, что все его тело дрожало и перегибалось.
Командир побледнел и срывающимся голосом крикнул:
— Отставить! Бегом!
Хаджибеков побежал.
Куприянов облизал сухие губы и прошептал: «Посажу на гауптвахту — и дело с концом. Я из него вышибу это». Командир вытащил портсигар, закурил и посмотрел на быстро темнеющее небо. «Дождь будет», — предположил он и, глубоко затянувшись несколько раз, пошел к своему взводу.
«Невзлюбил меня командир, — подумал Хаджибеков. — Ну ладно, пусть взыскание. Подумаешь», — храбрился он. Но, став в строй, Хаджибеков сразу притих. Его испугала вдруг церемония наложения взыскания. Надо стоять перед строем под неодобрительными взглядами товарищей, выслушивать объявление, повторять, какое именно получено взыскание, и снова возвращаться в строй. Исхак почувствовал справа и слева локти товарищей, посмотрел на широкие плечи и стриженый затылок своего соседа по койке Петра Пирогова, прозванного солдатами «Стало быть», и вздохнул тяжело.
— Абрамов. Арамилев. Бобровников, — начал поверку старший сержант по списку, растягивая гласные звуки и отчеканивая окончания. Каждая фамилия в устах пом-комвзвода приобретала особенную важность, получала какую-то упругость, округленность и, как мячик, брошенный меткой рукой, попадала точно в цель и тут же отскакивала.
— Пи-иро-огов! — бросал старший сержант.
— Я, — откликался рядовой Пирогов.
Старший сержант, словно ловя ответ, вскидывал руку и делал пометку в журнале.
— Ха-аджи-ибеков!
Исхак, занятый своими мыслями, не ответил.
— Хаджибеков! — внушительнее и громче повторил помкомвзвода.
— Я, — едва слышно отозвался Исхак.
— Ась? — переспросил старший сержант, прикладывая руку к уху и хитровато щуря глаза.
Солдаты сдержанно засмеялись. Окончательно сбитый с толку, Исхак ответил еще тише:
— Я…
Помкомвзвода выпрямился, внимательно посмотрел через голову Пирогова на Хаджибекова и, сердито пошевелив усами, нехотя отметил.
Внезапно сильный порыв ветра рванул журнал из рук помкомвзвода, сорвал пилотки с некоторых солдат. Строй сломался- Все посмотрели вверх. Темные облака быстро заволакивали серое небо. Зашевелились, зашумели прибрежные кусты. Море сердито зашлепало ладонями волн по шершавым щекам камней. Полоснула молния, загрохотал гром. Крупные капли дождя гулко ударились о черствую землю и весело запрыгали.
Лейтенант подошел к строю и выслушал рапорт помощника.
— Разойдись! — повторил он прикатившуюся издалека команду, и прямоугольник строя мгновенно рассыпался.
Ребячески взвизгивая, хохоча и гогоча, солдаты побежали в казарму. В дверях здания образовалась «пробка». Исхак с минуту безучастно наблюдал за шутливой возней солдат, но, оглянувшись вокруг и убедившись, что никто не обращает на него внимания, подпрыгнул несколько раз, брыкнув ногами, пронзительно гикнул и бросился в барахтающуюся толпу.
Куприянов, со стороны наблюдавший за Хаджибековым, рассмеялся, покачал головой и направился в штаб батальона для уточнения некоторых деталей ночного учения.
Вскоре казарма затихла: солдаты легли спать. Дневальный погасил свет, оставив лишь дежурную лампочку, выкрашенную синими чернилами. Исхак долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к шуму дождя за окном. И прихлынули к сердцу, поплыли перед глазами воспоминания о родном крае… Степи, степи… Серые, ровные… Ветер резвится на просторе, подняв в голубое небо хвост пыли… несет на теплых крыльях своих запахи горькой полыни, таволги, дыма пастушьих костров… ерошит розовые малахаи тамариска… морщинит таласские заводи. Телеграфные столбы, бредущие куда-то вдаль, гудят, гудят жалобно. Пронзительно и тонко свистят суслики, неумолчно стрекочут кузнечики. В густых карагайниках говорливые перепелиные семейства. Ватаги степных куропаток стремительно перепархивают серыми хлопьями с места на место.
Колышутся, шумят серебристо-шелковые разливы ковылей. Шушукаются камыши по берегам быстроводного Таласса. Издалека доносится громкое ржание; табун коней идет на водопой. Жеребята переплывают Таласс, катаются по траве, отряхиваются и, задиристо, согнув колесом лоснящиеся шеи, пускаются вперегонки. Призывно ржут айгыры — вожаки косяков, собирая свое семейство. И вот уже мчится табун… Гудит степь под копытами стройных рослых аргамаков. «Эгей-ей-ей!» — перекликаются пастухи. «Эгей-ей-ей!» — возбужденно кричит Исхак, прильнув к шее быстроногого аргамака. Вольный ветер подхватывает и разносит по сторонам оклики пастухов, ржание лошадей… Несутся серебристые кони по серебристой бескрайной казахстанской степи. Эх, степи, степи…
В степи уважали Исхака. Многие табунщики завидовали его мастерству. Собираясь в путь по бесконечным отгонным трассам, Хаджибеков не метался, как другие, по степи, сгоняя коней, а спокойно выезжал вперед и протяжным призывным криком оглашал степь; айгыры откликались на знакомый голос и послушно вели за табунщиком свои косяки. Табун его быстро увеличивался; жеребята росли крепкими и здоровыми. Правительство наградило молодого парня медалью.
В этот же год его призвали в армию. Здесь все не так, по-другому, непривычно строго. Иногда такая тоска нападет — убежал бы домой, не оглядываясь. Но нельзя: каждый батыр обязан отслужить свой срок. Что ж, он, Хаджибеков, готов служить честно и хорошо, но помкомвзвода и командир отделения не дают ему жизни. Особенно лейтенант: все ему не так — придирается на каждом шагу. Нехороший, совсем худой начальник!
Тут Исхак неожиданно вспомнил о рубце на виске Куприянова и открыл глаза. «Ранен или так? — подумал он. — Надо спросить у Пирогова, он служит уже два года, знает, наверное». Хаджибеков нетерпеливо дернул за руку соседа. Пирогов сразу прекратил посвистывать носом и открыл глаза.
— Ты что? — недовольно проворчал он.
— Слушай, Пирогов, — торопливо зашептал Исхак. — У лейтенанта рубец на виске. Ты не знаешь отчего?
— Ранен, стало быть, — сонно ответил Пирогов и закрыл глаза.
— Подожди, не спи маленько, — тормошил его Исхак. — Где ранен?
— Стало быть, на войне.
Исхак нахмурился, откинулся на подушку. Пирогов опять засвистел носом. «Как суслик!» — сравнил Исхак, Что-то припомнив, он снова дернул соседа за руку.
— Ну, что ты прилип как банный лист… Отвяжись… — пробормотал Петр.
— Скажи, Пирогов, а он рядовым был или сразу офицером стал, а?
— Был, — пробубнил Пирогов. — В нашем же взводе всю войну прослужил. Спи, стало быть.
Пирогов отвернулся.
— А почему он такой вредный, плохой? Придирается… — вслух высказал свои мысли Исхак.
Пирогов вдруг поднялся и сел в постели.
— Кто плохой? — переспросил громко он..
— Лейтенант.
— Сам ты плохой, лошадиный начальник. Служишь, стало быть, без году неделю, а туда же… в прокуроры, — презрительно проговорил Пирогов.
Солдаты подняли головы с подушек. Дневальный бросился к разговаривающим, зашипел и погрозил кулаком.
— Тьфу! Твоя голова набита бараньей шерстью, — огрызнулся Хаджибеков. Пирогов махнул рукой и натянул одеяло на голову.
«Лошадиный начальник», — негодующе возмущался Исхак про себя. — «Посадить бы тебя на дикого аргамака. Тьфу!».