— Разве можешь ты одна собрать триста пятьдесят рупий?
— Увидим!
— Ты женщина, а сердце у тебя как у мужчины. В этом твоя беда! — вздохнул он.
— Почему?
— Жизнь коротка, молодость еще короче, а красота тем более. Мой отец учил меня: пой, танцуй, побольше броди по свету, а работать старайся поменьше. Человек, живущий на одном месте, подобен листку на ветке: однажды упав, он сразу увядает.
— А я вот хочу иметь дом. Мне не нужен ваш шатер!
Слова эти вырвались у Лачи как-то непроизвольно, из самой глубины ее сердца. Она сама испугалась прозвучавшего в них чувства и быстро пошла прочь.
А Риги удивленно смотрел ей вслед.
* * *
Дамару пил вино, лежа на циновке у шатра. По обе стороны от него сидели Роши и Джаман. Лачи положила перед ним шесть рупий. Он захохотал:
— Сколько же тебе понадобится времени, чтобы уплатить весь долг?
— Не беспокойся! Заплачу в срок, как обещала.
— Да кому же, как не мне, беспокоиться о твоем цветущем теле? — снова засмеялся он.
Женщины ему вторили. Лачи молчала. Дамару окинул взглядом голые ветви деревьев и продолжал:
— Вон и деревья ждут весны. И они, как мое сердце, ждут весны…
— До весны еще далеко, — спокойно возразила Лачи и удалилась, пощелкивая пальцами.
Сердце Дамару сжалось от непонятной тоски. Джаман и Роши завистливыми взглядами проводили Лачи, Джаман пробормотала сквозь зубы:
— Строит из себя порядочную. Вот дрянь!
Дамару, маленькими глотками отпивая вино, проговорил:
— Подожди немного, увидишь, что будет!
* * *
Лачи не спалось. Ей казалось, что она лежит не в шатре, а в темнице, стены которой сжимаются кольцом и сдавливают ей горло. Где-то далеко часы пробили двенадцать, потом час и, наконец, два. Но Лачи не спалось. Она вышла из шатра, протерла глаза и глубоко вздохнула. Взгляд ее упал на старый мост, темневший вдалеке. Среди зеленых и красных сигнальных огоньков она различила на мосту чью-то неподвижную тень.
Гуль! По телу Лачи прошла нервная дрожь, она почувствовала гордость и какую-то странную истому. Лачи хотела вернуться шатер, но ноги не послушались ее, и она все стояла, присматриваясь к тени на мосту, которая по-прежнему была недвижима. Потом она решилась и быстро направилась туда, перешагивая через рельсы.
— Я знал, что ты придешь! — сказал Гуль, когда Лачи облокотилась на перила рядом с ним.
— Хм… Я пришла только потому, что в шатре очень душно, — ответила она.
И оба замолчали. Кругом царила тишина, только далеко где-то слышался перестук вагонных колес.
— Я слышал, тебе нужны триста пятьдесят рупий?
— Теперь уже на шесть рупий меньше!
Гуль помолчал.
— Я достану тебе деньги завтра или послезавтра!
— Где же ты достанешь?
— Попрошу у отца!
— А что ты ему скажешь?
— Я не стану обманывать его, скажу все как есть!
— Правда достанешь?
— Да. Завтра или послезавтра!
— Где я увижу тебя?
— Здесь, на мосту.
— Когда?
— В это же время!
— А где будет ждать такси?
Он взглянул на нее, не понимая.
— Какое такси? — спросил он.
— То самое, в котором ты повезешь меня гулять!
Теперь он понял. Он опустил голову и тяжело вздохнул.
— Не вздыхай, пожалуйста. Я слышу эти вздохи поминутно, с тех пор, как стала взрослой. На автобусной остановке, на складе, в лавке мясника, на улице, на базаре — где бы я ни проходила, я все время слышу эти вздохи. Видел ли ты, как собака пускает слюну, завидев кость?
— Не все мужчины одинаковы…
— Но собаки все одинаковы!
Гуль вцепился в ее руку.
— Клянусь богом, ты очень скверная и злая. Я ненавижу тебя! Ненавижу!
— Так зачем же ходишь сюда? — дрогнувшим голосом спросила Лачи.
Гуль не ответил.
Взглянув на свою руку, Лачи сказала:
— Смотри, дикарь, как ты меня исцарапал своими когтями!
И верно, на золотистой, цвета сандалового дерева коже Лачи остались среды его ногтей, а местами даже сочилась кровь. Гуль вздрогнул. Ему хотелось сжать Лачи в объятиях, он уже потянулся к ней, но тут же отодвинулся, рванул себя за волосы и, как в прошлый раз, ничего не сказав, стал спускаться по ступеням.
Лачи засмеялась, сначала тихо, потом все громче и громче, и Гулю послышалось в этом смехе презрение. Он побежал, прыгая через рельсы, и скоро исчез за товарным составом, ожидавшим погрузки.
Лачи перестала смеяться. Она медленно приблизила к глазам руку, на которой ясно проступали следы ногтей Гуля, похожие на молодой, только что народившийся месяц, и вдруг прильнула губами к своей руке.
— Мои раны, о мои дорогие раны! Мои милые, нежные, дорогие раны!
Вернувшись в шатер, она мигом уснула и спала крепко и безмятежно, а когда проснулась, солнце стояло уже высоко и его лучи заглядывали в шатер. Маман плел циновку у входа, а мать пекла лепешки.
* * *
Когда настала ночь, Лачи поднялась на мост и прождала Гуля до двух часов, но он так и не явился; не пришел он и в следующую ночь. Прождав его еще несколько ночей, Лачи поняла, что он больше не придет, и решила забыть обо всем. Ранки на ее руке затянулись, покрылись темной корочкой. Лачи осторожно сковырнула ее. Кожа под ней была белая, лишь с небольшой краснотой. Но теперь эти следы уже не вызывали у нее желания целовать их. Она глядела на них с отвращением.
— Что это у тебя на руке? — спросила мать.
Она ответила со злостью:
— Следы зубов собаки!
Мать взглянула на нее пристально, но промолчала.
* * *
За двадцать дней Лачи выплатила Дамару семьдесят рупий. Воровать уголь со склада с каждым днем становилось труднее, а стащить курицу удавалось далеко не каждый день. Все уже знали историю Лачи, и хозяйки остерегались ее. Когда она проходила мимо стоянки такси, Хамида говорил своим дружкам:
— Гляньте-ка, вон идет красотка ценою в триста пятьдесят рупий!
Если Лачи никак не реагировала на это, он добавлял:
— Сказала бы мне слово, я бы не только триста пятьдесят, а три тысячи с половиной бросил к ее ногам!
А если и это не задевало, он продолжал:
— Если б она захотела, я достал бы ей даже не три с половиной тысячи, а три с половиной миллиона! Я бы сделал из нее кинозвезду! Но, конечно, при одном условии…
Тут уж Лачи выходила из себя, оборачивалась и плевала в его сторону. Шоферы гоготали, а она убегала в гневе.
Теперь, когда история с Дамару получила широкую огласку в привокзальном районе, Лачи приходилось нелегко. К кому бы из мужчин ни обратилась она за помощью, все они игриво подмигивали, двусмысленно улыбались и изъявляли согласие ей помочь — на определенных условиях, конечно. Отказавшись признать себя собственностью Дамару, Лачи, казалось, бросила вызов миру. Ее гордость, ее стойкость, ее борьба за свою честь вызывали у людей непонятное озлобление.
— Да чего она носится с собой, эта нищая цыганка! С какой стати уподобляет себя нашим дочерям и женам?
Люди, казалось, задались целью сломить ее гордость, и даже многие из тех, что раньше любили перекинуться с ней шуткой и охотно давали несколько анн, теперь не давали ни пайсы и, посмеиваясь, говорили:
— Приходи после праздника весны — получишь двести рупий!
Наказать Лачи за ее гордость — это стало казаться делом чести. В самом деле, должна же быть разница между порядочными женщинами и нищей цыганкой, попрошайничающей на панели!
* * *
Лачи снова застали за кражей угля. В последнее время охрана была усилена, а особенно зорко сторожа следили за Лачи, поэтому она пробиралась на склад лишь глубокой ночью. Лачи думала: «Ну что тут дурного, если я унесу немножко угля? Ведь его здесь целые горы». Между тем начальнику станции надоели бесконечные жалобы, и он отдал приказ задержать девушку, как только ее заметят на складе. И вот сегодня ночью Лачи попалась. Она прокралась на склад совсем тихо, уже набрала угля в подол, но тут кто-то схватил ее за плечи. Лачи вскрикнула. Перед ней стоял длинноносый сторож Дату и хохотал, скаля свои огромные зубы.
— Ой, пусти меня!
— Стой! Пойдем к начальнику станции!
— Отпусти, я не буду больше сюда ходить!
— А ну, иди за мной! — и Дату ударил ее прикладом.
— За что ты меня бьешь? Ну взяла несколько кусков угля… Все цыганки у вас берут. Да и рабочие тоже. Разве я преступление совершила? И в доме самого начальника станции топят этим углем. Разве ты этого не знаешь?
— Ничего я не знаю! Идем к начальнику!
— Ну погоди, видишь, я высыпала уголь — я ничего не взяла! Отпусти меня!
Дату вскинул ружье:
— Не пойдешь — стрелять буду!
Опустив голову, Лачи пошла за ним.
Был уже второй час ночи. Но поскольку в три часа должен был проследовать поезд губернатора, Расак Лал оставался в своем кабинете и весь персонал станции был на своих местах.
Расак Лал был один, когда Дату ввел к нему девушку. Он в это время получал по телефону инструкции из управления по поводу губернаторского поезда. Лачи отошла в угол. Расак Лал взглянул на нее из-за плеча и знаком отпустил Дату. Тот вышел.
Кончив разговаривать по телефону, Расак Лал повернулся к Лачи.
— Подойди сюда!
Лачи сделала шаг и остановилась. В ее беспомощности и испуге было столько очарования! Расак Лал невольно залюбовался ею.
— Ты ведь хорошая девушка, ну зачем ты воруешь уголь? — сказал он.
— Господин начальник, отпустите меня. Я больше не буду сюда ходить, обещаю вам.
— Но почему ты это делаешь?
— Вы сами знаете почему, об этом все знают.
— Ты имеешь в виду свой долг?
Лачи кивнула и опустила глаза.
— Сколько ты уже выплатила?
— Восемьдесят рупий.
Она смотрела в землю, не смея поднять глаза. Лицо начальника станции смягчилось. Он приоткрыл ящик своего стола и, казалось, о чем-то размышлял. Наконец решился, достал несколько банкнот и протянул их Лачи.
— Вот, возьми и отдай этому негодяю!
В порыве благодарности Лачи опустилась на колени и обняла ноги Расак Лала. Но едва она поднялась с земли, как оказалась в его объятиях. На искаженном страстью лице Расак Лала она прочла то же выражение, что было недавно на лице Мадху Лала — «недозрелой папайи». Лачи охватило отвращение и ненависть. Она вырвалась из объятий Расак Лала и со всей силой ударила его по щеке. Он отскочил, споткнулся о стул и грохнулся на пол.
— Полиция! — крикнул он.
Вбежал Дату.
— Заприте эту негодную девчонку в подвал, — приказал Расак Лал. — Она — подлая воровка!
— А сам ты кто? Ты гнусный развратник! — крикнула Лачи. — Постыдился бы, я ведь тебе в дочери гожусь!
— Бросьте ее в подвал! — повторил разъяренный начальник.
— Ну, погоди, я еще расцарапаю тебе рожу! — крикнула Лачи.
Дату поволок ее из кабинета.
ГЛАВА 7
Лачи просидела под арестом три дня. На четвертый ее выпустили. Спотыкаясь, она поднялась из подвала и увидела Гуля. Но это не был прежний Гуль. Лицо его осунулось и пожелтело, и он был весь в пыли. На нем были шаровары и патанская рубашка, поверх рубашки — черный жилет, а на голове шапка и тюрбан. Жилет был подпоясан кожаным ремнем, на котором висел точильный брусок и много ножей, кинжалов и ножниц.
— С чего это ты так вырядился? — удивилась Лачи.
— Отец прогнал меня из дому.
— За что?
— За то, что я попросил у него денег для тебя. Как ты посмел, говорит, полюбить цыганку? Я тебе не то что триста пятьдесят, а и трех рупий не дам. Вон из моего дома!
— Но где же ты был эти дни? И почему в ту ночь не пришел на мост?
— Как же я мог прийти? Мне было стыдно явиться без денег. И я все пытался устроиться на работу. В муниципалитете требовался конторщик. Но меня не взяли, говорят: «Нельзя, ты нездешний». В другом месте говорят: «Нельзя, ты патан». В третьем сказали, что у меня какой-то отпугивающий вид… Что мне было делать? Куда податься? И тут подвернулся наш земляк — точильщик Абдул Самад-хан. Он захотел помочь мне и обучил своему ремеслу. За день мне удается заработать две — две с половиной рупии, и я собрал для тебя тридцать рупий…
— Где же они? Давай сюда! — обрадовалась Лачи.
— У меня их уже нет, — смущенно ответил он.
— Истратил?
— Я отдал их Расак Лалу. Иначе он не отпустил бы тебя…
Лачи бессильно опустилась на доски платформы. Перед ее глазами холодным, безжизненным блеском светились рельсы. Далее, за сетью запасных путей, тянулась металлическая ограда, за нею — железнодорожный поселок, еще дальше — цыганские шатры, а за ними — купы деревьев, голые ветви которых были обнажены, как клинки кинжалов. В тот день, когда на них появятся красные цветы… Вот если бы на ветвях вместо цветов росли деньги! Она бы нарвала их целую кучу и отнесла Дамару. Хоть бы раз свершилось такое чудо!
Лачи медленно встала и побрела. Гуль шел следом. Невольно оба свернули к старому мосту, поднялись на него и устремили глаза вдаль. Лицо Лачи было печально. Гуль сжал кулаки.
— До весны далеко, — сказал он. — Будь спокойна, я успею выплатить твой долг!
— На меня наводят страх эти обнаженные ветки. — Она вздохнула. — Каждое утро я с тревогой смотрю, не набухают ли на них почки. В этом году я так боюсь прихода весны!
— Дай бог, чтобы она подольше не наступала! — сказал Гуль. И оба замолчали.
— Почему ты улыбнулся? — вдруг спросила Лачи.
— Я забыл тебе рассказать: я ведь тоже начал жульничать.
— Что же ты делаешь? Воруешь уголь?
— Нет, я натачиваю ножи и кинжалы только с одной стороны.
— Почему?
— Чтобы они поскорее затупились и их снова принесли точить.
Лачи засмеялась. Ей понравилась эта маленькая хитрость Гуля, и сам он как-то сразу стал ей родней и ближе.
— Покажи-ка руку!
Гуль протянул ей свою ладонь. Она осмотрела ее со всех сторон, помяла обеими руками и сказала:
— Да разница же заметна.
— В чем?
— Раньше руки у тебя были такие мягкие, а теперь стали грубей и сильней. — Она заглянула ему в лицо и сказала с нежностью: — На щеках у тебя пыль, борода отросла. Теперь уже ты не выглядишь чистюлей, как раньше.
— Что поделаешь, — смутился Гуль, — такая уж у меня работа. Целый день на улице… Но я буду бриться всякий раз, как идти к тебе!
— Нет, нет, не надо. Пусть у тебя отрастет борода, ты мне больше нравишься такой.
Рука Гуля, которую Лачи все еще не отпускала, крепко сжала ее маленькие ладони. Его охватила сладостная истома, и на сердце вдруг стало совсем спокойно. Лачи заглянула ему в лицо и нежно прошептала:
— Гуль!
— Что?
— Ты любишь меня?
— Да!
— Ты женишься на мне?
— Да!
— Ты построишь для меня дом?
— Да!
— И ты будешь каждый вечер спешить ко мне и стоять нетерпеливо в очереди на автобусной остановке?
— Да, конечно. Почему ты спрашиваешь об этом?
— Больше мне ничего не нужно, — сказала она, облегченно вздохнув. — Больше мне ничего не нужно!
Пожатие ее руки ослабло, от радостного волнения у нее закружилась голова, и она вдруг прижалась к груди Гуля.
— Лачи, нас увидят, — прошептал Гуль.
— Ну и пусть! Пусть весь мир видит! Я — твоя! — и она обвила руками его шею.
Гуль наклонился и заглянул в ее глубокие, как озеро, зеленые глаза. Он привлек ее к себе, и губы их слились в поцелуе.
В этот миг под мост с лязгом и шумом ворвался поезд. Его свисток прозвучал для них как бодрый призыв вперед и обещание радости.
Стрелочник перевел стрелку, взметнулась рука семафора, мелькнул зеленый флажок…
Новый путь, новая судьба, неизведанное будущее…
* * *
Спустя дней двадцать небесно-голубой «Плимут» остановился на шоссе близ шатра Дамару. Из машины вышел смуглый, с иголочки одетый повеса. В руках у него была пачка первоклассных сигарет, на пальце дорогое кольцо, в галстуке поблескивал рубин. Дамару, низко склонившись, приветствовал его.
— Сколько же еще ждать? — с неудовольствием произнес незнакомец.