— Как так может быть?
— Да вот так, стыдно кому сказать. Ехал домой всю дорогу думал: вот приеду домой и мне бросятся на шею. Подошёл к двери, жму заветный звонок, а сердце так ту…ту….ту, как будто в атаку собрался. Никто не открывает. Я достал ключ, захожу, никого нет, стол накрыт на две персоны, бутылочка на столе стоит. Значит, думаю, кого — то к ужину ждут. Развернулся я и ушел.
— Что и дочку не видел?
— Нет, не видел, она мне писала, что в пионерлагерь уезжает, а Бог его знает, где этот лагерь. Оставил я им чемодан с подарками, жене и дочке дублёнки, рубашечки, джинсы — на кой они мне!
— А может, она тебя ждала?
— С какого рожна? Мне же по плану в сентябре отпуск, а тут царапину эту получил, Я ей и не писал, что в госпитале раненый лежу.
— А может сон, какой или интуиция, у баб знаешь, какое чутьё — они ведь по — другому всё воспринимают. Зря ты так, я бы спрятался и до конца это кино досмотрел.
— Зачем, чтобы грех на душу взять и в тюрьму сесть? Нервы и так до предела расшатаны. Рванул я к братану в Ленинград, он на судоверфи работает. Знаешь, простой сварщик, а зарабатывает больше, чем я на этой вонючей войне, и никого не убивает. Посмотрел я на них, живут ребята в своё удовольствие. Поехали мы на рыбалку, полным комплектом, с тёлками, белые ночи, красота такая. Наловили рыбы, согрелись изнутри, они разделись и давай купаться. А я сижу, мерзну, — не могу, после Афгана такой колотун берёт. Брат мне ватник из багажника достал. Одел я его и сижу как старичок на завалинке, летом и в фуфайке. Пожалела меня одна, подошла и предлагает сразу душу, сердце и тело. А мне, Витя, поверь, на неё противно смотреть: у меня после этого крыша поехала, появилось какое — то отвращение к женщине. Сижу я и думаю: за что ж это Господь ребятишкам в Афгане судьбу такую уготовил? Я когда в госпитале лежал, насмотрелся: без рук, без ног, лица изуродованные, а пацанам и тридцати нет.
Ромашов задумался над словами, сказанными соседом.
«Кому нужна эта война, — думал он, — страна и так в конвульсиях тужится, чтобы своей допотопной экономикой хоть как — то удержаться в ряду развитых стран, а сейчас она нанесет ей такой удар, что мы окажемся в числе третьеразрядных государств. А какое горе людям принесет она! Израненные и убитые сыновья и отцы, разбитые семьи, как моя и этого парня. Зачем престарелые вожди влезли в эту войну, какой полу умный советник и с какой целью уговорил их на этот шаг?»
Сергей Трофимович понимал, но не хотел с этим согласиться, что это плод породил не один человек, а интересы людей из ближнего окружения Брежнева. Одним, для своих близких, необходимо хорошее место, должность, звание, другим — с целью сохранить честь мундира, чтобы не потерять место, третьим — на военных поставках и незаконной продаже оружия набить карманы. Социализм не исключает торгово — денежных отношений, пусть даже путём хищений и взяток. Как маленькие капельки дождя, объединяясь, создают они мутный поток, что сносит все препятствия, оказавшиеся на его пути, так и частички злых помыслов этих людей объединились в один вектор зла, который устремился в эту нищую страну.
Война — это звериный инстинкт, который дремлет в людях и, чтобы разбудить его, достаточно её начать, но, чтобы утопить, понадобится много крови. Она только стала набирать свои обороты. Похоже, это пожар третьей мировой, который разгорается в начале чуть — чуть, незаметно, от маленькой искорки, затем всё больше и больше. И вот уже в страну прибывает поток гробов. Люди смотрят и постепенно привыкают, становятся безразличными к человеческому горю. Гробы, в которых лежат молодые парни, входят в быт, как нормальное явления, как свадьбы или рождения ребёнка. Их для удобства, чтобы не огорчать обывателя, назовут банально — «грузом двести». Домой возвращаются молодые, развращённые войной ребята, с бравадой рассказывают о своих боевых подвигах, и многие начинают понимать, что убивать не так уж и страшно. К тому же, оказывается, убив другого человека, можно осуществить свою заветную мечту: купить машину, квартиру или разбогатеть. В обществе появляется новая профессия — наёмный убийца: непонятная, загадочная, хорошо оплачиваемая и воспетая режиссёрами и сценаристами. И всё это становится нормальным явлением. Телевидение старается показать больше крови, потому что публика просит зрелищ. На этом вырастет целое поколение. У людей со сдвинутой психикой появляется соблазн стать популярным, сделав горы трупов. И вот уже общество заражено инфекцией под названием «война». Она уже шагает по твоей стране, стучится в дверь твоего дома. Некоторые думают, что это так, лёгкая простуда, под названием бандитизм или терроризм. Но они ошибаются и могут пропустить серьёзную болезнь — войну, за которой последует летальный исход. Скажите, ну какая разница, от чьей руки погиб ваш ребёнок: от германского нацизма, от террориста араба или от доморощенного бандита. Не так ли заболел Афганистан? Многие поколения воспитывались войной, и они уже не могут представить другой жизни. Теперь эта страна обречена на вечную войну. Ни одно государство мира не сможет навести в ней порядок, пока сам народ не поймёт: его нация, его племя, род ничем не лучше другого, что все на Земле имеют одинаковое право на жизнь. Мы не хотим признать одного, что третья мировая уже шагает по планете, катится как огненное колесо, захватывая всё больше территории. Она будет не в обычном нашем понимании войны государства с государством — это война без тыла и фронта, без обычной борьбы идеологий, побед и капитуляций, без лица и национальности. А война на долгие годы — психопатов против всех — и этих психов становится всё больше и больше. Словно вирус бешенства распространяется в стае волков. Вы задайтесь вопросом: откуда он появился, где его истоки? А появился он в семидесятых годах двадцатого века, в этом малочисленном горном государстве, где и дремал очаг инфекции бешенства. Здесь столкнулись интересы двух империй США и СССР. Спецслужбы многих стран вскармливали и распространяли этот вирус терроризма и бандитизма и будут продолжать этим же заниматься в надежде подорвать соседа, не понимая одного, что через десятилетия он придет к ним. Вскормленные и обученные ими психопаты начнут взрывать их дома, поезда, самолеты и пароходы.
Вертолет завис над взлетно — посадочной полосой, как шмель над цветком, ревя мотором, и потихонечку стал опускаться. Не дойдя до земли, он со всей силы плюхнулся на неё, как тетерев в снежную зиму. Сидевшие в нём пассажиры подпрыгнули. Широко расставляя ноги, из кабины вышел не высокого роста пилот.
Публика недовольная жёсткой посадкой стала на него шуметь.
— Почки всем отобьёте, безобразники — ворчал немолодой подполковник.
— А что я сделаю, — оправдывался пилот, — старьё: он уже три срока отмотал, ему уже давно пора на свалку. Всё экономят, хотят победить в войне, а вместо нормального оружия — металлолом.
Ромашова встречал подполковник Зелинский. Он стоял возле вертолета, внимательно всматриваясь в лица пассажиров. Увидев Ромашова, улыбнулся и пошёл к нему навстречу.
— Здравствуйте, Сергей Трофимович. Опять Вас к нам с проверкой?
— Здравствуй, Миша, — Ромашов подал руку Зелинскому. — Сегодня с другой миссией. С твоим вундеркиндом приехал побеседовать.
— А, наслышан, — Зелинский засмеялся, — сильный кадр. Парень гвоздь: сколько бьешь, сколько и лезет. Я его спрашиваю: «это твой дядя зам Андропова? — А он мне говорит, — нет однофамильцы». А тут гляжу, прорвало.
— Ты меня, Миша, сразу к нему вези. Я побеседую и назад. Оно ведь можно и без беседы, нашим мнением там никто не будет интересоваться. Коль решили, все равно назначат и нас с тобой не спросят, но проформу мы должны соблюсти.
— А может для начала «пофриштыкаем», как раньше говорили дворяне. Барашка ребята режут, будет плов, шашлычок, пузырек в холодильнике потеет.
— Миша, — Ромашов похлопал Зелинского по плечу, — дворяне говорили правильно — по- французски или по — немецки. Это кухарка так говорила, которая сейчас управляет государством. Она слышала, как барин говорил, языка иноземного не знала — вот и коверкала его на русский лад. Она, кстати, и сейчас не хочет его учить. Шашлычок — это хорошо, только дел полно.
— Подождут, — Зелинский махнул рукой, — всех дел не переделаешь.
— Правильно говоришь. Только вот ещё один прокол, и могут меня с твоим капитаном местами поменять. Хочу этим же вертолётом назад улететь.
— Вы когда в Кабул летите? — спросил Ромашов пилота.
— Какой Кабул?! — ответил пилот, — на этой телеге только чертей пугать. Где — то в горах и грохнемся. В ремонт идём.
— А когда планируете? — вмешался Зелинский.
— Как починим, сразу и полетим. Может завтра, а может послезавтра.
— Ну влип, — Ромашов со зла махнул рукой, — что ж, придётся твоего барана есть.
Перед Ромашовым стоял худой маленького росточка капитан, смущаясь и краснея, как институтка. Полковник беседовал с ним и ему все больше становилось жаль этого паренька. Он понимал, что перед ним находится человек не на своём месте. Окажись этот парень в нужном месте, в деле которое ему по плечу, к которому будет гореть всей душой, и он засверкает как изумруд. Каждый в этой жизни рождается для каких — то важных дел, но беда в том, что мы не хотим понять душу ребёнка, не слушаем их слова и не смотрим в их лица, а пытаемся с них лепить то, что нравится нам самим. Видно, когда — то его дядя, делая доброе дело своему брату, устроил бывшего десятиклассника в училище, не задумываясь о том, есть ли у юноши предрасположенность к данной профессии. Устроил и забыл о нем: иначе не отправил бы его служить в Герат, и никому он не был нужен. Но вот игра судьбы, возня там — наверху, что выталкивает дядь в круг первых лиц государства. И тут, лизавшие до мослов чиновники, нашли способ прогнуться перед новым начальником, сделать ему приятное. «А Ваш то племянник большой умница, уже на полковничьей должности, сразу видно Ваша порода»! Ромашов понимал, что никаких распоряжений на сей счет дядя не давал. Он, по — видимому, не глупый человек, коль смог достичь таких высот, и не мог не видеть, что у его племянника задатков чекиста и в помине нет. Это всё дело рук подхалимов.
— Ну что ж, — подумал Ромашов, — пусть будет этот мальчишка, чем какого — то спившегося офицера пришлют. А может и в правду, отдел меньше ругать будут.
Глава 11
Полковник Дубов сидел в майке под высоко натянутой маскировочной сетью, служившей тенью для штабных палаток полка. Его куртка и панама висели рядом на ручке двери прицепа- фургона, в котором прошла двухлетняя афганская жизнь. В полку командира все называли рейх — с фюрером, не потому что он внешне напоминал Бормана, а из — за первых букв его имени и отчества. По рождению он был Ренат Фёдорович. На Руси всегда так было — фамилия приживалась к человеку за его личные качества. Не буду грешить. Предков Рената Фёдоровича не знаю, но нынешний Дубов соответствовал всем характеристикам человека, которого обзывают этим красивым величавым деревом.
Полковник Дубов был крутым командиром. Матом не ругался — он на нём разговаривал. В совершенстве владел двумя языками: матерным и командным. Из мата он делал глаголы, наречия, существительные. У него в голове держался словарь из названий половых органов. Ему смог бы позавидовать сам С. И. Ожегов. Некоторые офицеры полка, которых он называл «охеренно умными», за глаза звали его Дегенерат Федорович. Самым безобидным матом у него было хер и хрен. Например: «ни хрена себе!» выражало возмущение, удивление, негодование. А, «я охреневаю!» выражало чувства восторга, возвышенного ощущения красоты, блаженства, в зависимости от интонации. И тем не менее, все его понимали. Из мата он мог составить целое предложение. Одно время в полку долго ходил шедевр его лаконизма, который он высказал ротному командиру. «На хера, ты, до хрена нахерачил, а когда херанёт, тогда сразу половина роты на хер». Это означало: «зачем в машину посадил много людей, если подорвутся на мине, пол роты погибнет». Когда выходил из полковой бани, и ему говорили «с лёгким паром», он отвечал — «вам тоже не херово». Если спрашивали «как пар, товарищ полковник?», — отвечал «хреноватый» — это означало, немного сыроват, а если говорил «охеренный» — это означало хороший. Я не буду, по известным причинам, описывать все перлы остроумия Дубова, потому как целая страница будет из начальных букв и точек. Его прямую речь постараюсь, как смогу, перевести на нормальный язык.
Вышестоящее начальство считало его командиром не плохим, батальоны в бой он поднимал. Когда он злился и этого требовала обстановка, употреблялась словесная артиллерия из более тяжелого мата. Тут упоминалась и мать, и все сексуальные извращения во все отверстия и органы, какие только знает анатомия человека. Я не хочу сказать, что Дубов не знал русского языка. Один раз его даже посетила «муза» и он заговорил рифмой. «Целый вечер жду тебя, всё сижу, сижу любя, моя Тамарочка — санитарочка». Эти строки он посвятил своей возлюбленной медсестре из медицинской роты. Нет, Тамара не была его женой. У Рената Фёдоровича были в Союзе жена и двое детей, а медсестра была просто ППЖ (походно — полевая жена). С ней он тайно встречался по ночам, и хотя об этом знал самый последний солдат в полку, сия любовь была под большим секретом; так, по крайней мере, казалось влюблённым. Обожал он обоих: покупал им подарки, с оказией отправлял в Союз, а Тамарочке сам накидывал красивые одежды на изящные голые плечики. Откуда? — спросит читатель, — брались деньги на такие щедроты. В полку это называли «командирской охотой», а на языке уголовного кодекса мародерством. Чего греха таить, баловался иногда этим командир полка. Баловался не один, а в паре со своим давним другом командиром второго батальона подполковником Лузенко. С ним они были знакомы ещё с училища. Судьба — злодейка иногда играет всякие шуточки. В курсантскую юность, Лузенко был младшим сержантом, командиром отделения и один раз даже наказал курсанта Дубова за провинность одним нарядом вне очереди. А вот сейчас Дубов стал командиром Лузенко и, когда хорошо выпивал, припоминал нанесённую, не забываемую обиду. А выпивали они часто. Лузенко привозил афганский самогон, именуемый на солдатском жаргоне кишмишовка.
Это была весьма неприятного запаха жидкость, содержащая в себе множество химических элементов, которым удивился бы сам Д.И. Менделеев. Настойка на птичьем помёте, овечьих кизяках и мочи молодой ослицы — дурман был несусветный. Но за неимением нормальной водки, (потому как власти о здоровье воинства не пеклись, а блюли мораль, водку в магазинах не продавали), все пили самогон.
Командирская охота заключалась в следующем: Лузенко брал из батальона человек тридцать солдат, садились в технику и делали рейд по кишлакам. Солдаты в поисках душманов, прочесывали кишлак и забирали в домах всё, что на их взгляд казалось ценным. Тут попадались и украшения, и деньги, и кассетные магнитофоны, и хорошая посуда. После этого Лузенко строил своё «войско» в одну шеренгу, и Дубов обходил строй, лично проверяя солдат на предмет мародёрства, как любил поговаривать он. Всё награбленное солдаты складывали перед собой. Дело доходило даже до снятия обуви. Ценные вещи и деньги изымались в «доход государству», (так солдатам объяснял Дубов) а менее ценные оставлялись от этого же «государства» солдату в награду за его верную службу. Хотя в охоте участвовали одни и те же люди, об этом в полку знали все.
Стукач в нашем обществе считается непорядочным человеком, поэтому все молчали, сор из избы не выносился. Об этом знал и офицер особого отдела, но так как кое — что из «государственных доходов» перепадало и ему, то он об этой мерзости наверх не докладывал. Полной противоположностью Дубову был начальник штаба полка подполковник Пажин. Это был грамотный, высокообразованный и порядочный офицер. Его род принадлежал ещё к старому, славному офицерскому сословию. Дед — военспец РККА — в тридцать седьмом году сгнил на бескрайних просторах Сибири. Конечно же, сын за отца не отвечает, а внук тем более, но в сталинские лихие год такую бы крамолу не допустили, чтобы внук врага народа стал офицером, но настали другие времена. Деда реабилитировали, и Пажин, закончив академию, попал служить в вышеупомянутый полк. Гены — упрямая штука, хотя генетика и отрицались большевиками. Видимо, дед передал своему внуку честь и совесть старого русского офицера. Люди в полку по всем вопросам обращались только к Пажину. Так постепенно все обязанности командира полка взвалились дополнительным грузом на его плечи.